век
станет один, и, покуда вы живы, вы будете жить одной общей жизнью, а когда
вы умрете, в Аиде будет один мертвец вместо двух, ибо умрете вы общей
смертью. Подумайте только, этого ли вы жаждете и будете ли вы довольны,
если достигнете этого?" - случись так, мы уверены, что каждый не только не
отказался бы от подобного предложения и не выразил никакого другого
желания, но счел бы, что услыхал именно то, о чем давно мечтал, одержимый
стремлением слиться и сплавиться с возлюбленным в единое существо. Причина
этому так, что такова была изначальная наша природа и мы составляли нечто
целостное.

Таким образом, любовью называется жажда целостности и стремление к ней.
Прежде, повторяю, мы были чем-то единым, а теперь, из-за нашей
несправедливости, мы поселены богом порознь, как аркадцы лакедемонянами.
Существует, значит, опасность, что, если мы не будем почтительны к богам,
нас рассекут еще раз, и тогда мы уподобимся не то выпуклым надгробным
изображениям, которые как бы распилены вдоль носа, не то значкам взаимного
гостеприимства. Поэтому каждый должен учить каждого почтению к богам, чтобы
нас не постигла эта беда и чтобы нашим уделом была целостность, к которой
нас ведет и указывает нам дорогу Эрот. Не следует поступать наперекор
Эроту: поступает наперекор ему лишь тот, кто враждебен богам. Наоборот,
помирившись и подружившись с этим богом, мы встретим и найдем в тех, кого
любим, свою половину, что теперь мало кому удается. Пусть Эриксимах не
вышучивает мою речь, думая, что я мечу в Агафона и Павсания. Может быть, и
они принадлежат к этим немногим и природа у них обоих мужская. Но я имею в
виду вообще всех мужчин и всех женщин и хочу сказать, что наш род достигнет
блаженства тогда, когда мы вполне удовлетворим Эрота и каждый найдет
соответствующий себе предмет любви, чтобы вернуться к своей первоначальной
природе. Но если это вообще самое лучшее, значит, из всего, что есть
сейчас, наилучшим нужно признать то, что ближе всего к самому лучшему:
встретить предмет любви, который тебе сродни. И следовательно, если мы
хотим прославить бога, дарующего нам это благо, мы должны славить Эрота:
мало того что Эрот и теперь приносит величайшую пользу, направляя нас к
тому, кто близок нам и сродни, он сулит нам, если только мы будем чтить
богов, прекрасное будущее, ибо сделает нас тогда счастливыми и блаженными,
исцелив и вернув нас к нашей изначальной природе.

Такова, Эриксимах, - заключил он, - моя речь об Эроте, она совсем не похожа
на твою. Еще раз прошу тебя, не вышучивай ее и дай нам послушать, что
скажут остальные, вернее, двое оставшихся - Агафон и Сократ.

- Согласен, - сказал Эриксимах, - тем более что речь твоя была мне приятна.
Не знай я, что и Сократ и Агафон великие знатоки любви, я бы очень боялся
сейчас, что им нечего будет добавить, ибо многое и о самом разном уже
сказано. А так я спокоен.

- Еще бы, - ответил ему Сократ, - ведь ты-то, Эриксимах, состязался на
славу. А очутись ты в том положении, в каком я нахожусь или, вернее,
окажусь, когда и Агафон произнесет свою речь, тебе было бы очень боязно, и
ты чувствовал бы себя в точности так же, как я себя чувствую.

- Ты хочешь, Сократ, - сказал Агафон, - одурманить меня, чтобы я сбился от
одной мысли, что эти зрители ждут от меня невесть какой прекрасной речи.

- У меня была бы очень скверная память, Агафон, - отвечал Сократ, - если бы
я, видевший, как храбро и важно всходил ты с актерами на подмостки и перед
исполнением сочиненных тобой же речей глядел в глаза тысячам зрителей без
малейшего страха, мог подумать, что ты растеряешься перед небольшим нашим
кружком.

- Неужели, Сократ, - сказал Агафон, - я, по-твоему, так упоен театром, что
не понимаю, насколько для человека мало-мальски здравомыслящего несколько
умных людей страшнее многих невежд?

- Нет, Агафон, - отвечал Сократ, - это было бы нехорошо с моей стороны,
если бы я был о тебе такого нелепого мнения. Я не сомневаюсь, что, окажись
ты в обществе тех, кто, по-твоему, действительно умен, ты считался бы с
ними больше, чем с большинством. Но мы-то, боюсь я, к ним не относимся:
мы-то ведь тоже были в театре и принадлежали к большинству. А вот окажись
ты в обществе каких-нибудь умных людей, ты, наверное, устыдился бы их, если
бы считал, что делаешь что-то постыдное, не так ли?

- Ты прав, - отвечал Агафон.

- Ну, а большинства ты не стал бы стыдиться, если бы считал, что делаешь
что-то плохо?

- Дорогой мой Агафон, - вмешался в этот разговор Федр, - если ты будешь
отвечать Сократу, ему будет уже совершенно безразлично, что здесь
происходит, лишь бы у него был собеседник, тем более еще и красивый. Хоть
мне и приятно слушать беседы Сократа, я должен позаботиться о восхвалении
Эрота и потребовать от каждого из вас речи. Пусть каждый из вас обоих
отдаст сначала дань этому богу, а потом уж беседуйте друг с другом в свое
удовольствие.

Речь Агафона: совершенства Эрота

- Верно, Федр, - сказал Агафон, - и ничто не мешает мне начать речь. А
побеседовать с Сократом мне еще не раз представится случай.

Но я хочу сначала сказать, как должен говорить, а уж потом говорить. Мне
кажется, что все мои предшественники не столько восхваляли этого бога,
сколько прославляли то счастье и те блага, которые приносит он людям. Между
тем единственный верный способ построить похвальное слово кому бы то ни
было - это разобрать, какими свойствами обладает тот, о ком идет речь, и
то, причиной чего он является. Стало быть, и нам следовало бы воздать хвалу
сначала самому Эроту и его свойствам, а затем уже его дарам.

Итак, я утверждаю, что из всех блаженных богов Эрот - если дозволено так
сказать, не вызывания осуждения, - самый блаженный, потому что он самый
красивый и самый совершенный из них. Самым красивым я называю его вот
почему. Прежде всего, Федр, это самый молодой бог. Что я прав, убедительно
доказывает он сам; ведь он бегом бежит от старости, которая явно не
мешкает, - во всяком случае, она приходит к нам быстрее, чем нужно. Так
вот, Эрот по природе своей ненавидит старость и обходит ее как можно
дальше. Зато с молодыми он неразлучен, - недаром исстари говорят, что
подобное стремится к подобному. Соглашаясь с Федром во многом другом, я не
согласен с ним, что Эрот старше Иапета и Крона. Я утверждаю, что он самый
молодой из богов и всегда молод, а что касается тех древних дел между
богами, о которых повествуют Гесиод и Парменид, то причиной их, если эти
поэты говорят правду, была Необходимость, а совсем не Любовь. Ведь боги не
оскопляли бы и не заковывали друг друга и вообще не совершали бы насилий,
если бы среди них был Эрот, а жили бы в мире и дружбе, как теперь, когда
Эрот ими правит. Итак, он молод и - вдобавок к своей молодости - нежен.
Чтобы изобразить нежность бога, нужен такой поэт, как Гомер. Утверждая,
например, что Ата богиня, и притом нежная, - по крайней мере, стопы у нее
нежны, Гомер выражается так:

Нежны стопы у нее: не касается ими

Праха земного она, по главам человеческим ходит.

Так вот, по-моему, он прекрасно доказал ее нежность, сказав, что ступает
она не по твердому, а по мягкому. Тем же доказательством воспользуемся и
мы, утверждая, что Эрот нежен. Ведь ходит он не по земле и даже не по
головам, которые не так-то уж и мягки, нет, он и ходит и обитает в самой
мягкой на свете области, водворяясь в нравах и душах богов и людей, причем
не во всех душах подряд, а только в мягких, ибо, встретив суровый нрав,
уходит прочь, когда же встретит мягкий - остается. А коль скоро всегда он
касается и ногами, и всем только самого мягкого в самом мягком, он не может
не быть необыкновенно нежным. Итак, это самый молодой бог и самый нежный. К
тому же он отличается гибкостью форм. Не будь он гибок, он не мог бы всюду
прокрадываться и сперва незаметно входить в душу, а потом выходить из нее.
Убедительным доказательством соразмерности и гибкости форм Эрота служит то
ни с чем не сравнимое благообразие, которым он, как все признают, обладает.
Ведь у любви и безобразия вечная распря. А о красоте кожи этого бога можно
судить по тому, что живет он среди цветов. Ведь на отцветшее и поблекшее -
будь то душа, тело или что другое - Эрот не слетит, он останавливается и
остается только в местах, где все цветет и благоухает.

О красоте этого бога сказано уже достаточно, хотя еще далеко не все. Теперь
надо сказать о его добродетелях, самая главная из которых состоит в том,
что Эрот не обижает ни богов, ни людей и что ни боги, ни люди не обижают
Эрота. Ведь если он сам страдает, то не от насилия - Эрота насилие не
касается, а если причиняет страдание, то опять-таки без насилия, ибо Эроту
служат всегда добровольно, а что делается с обоюдного согласия, то "законы,
эти владыки государства", признают справедливым. Кроме справедливости, ему
в высшей степени свойственна рассудительность. Ведь рассудительность - это,
по общему признанию, уменье обуздывать свои вожделения и страсти, а нет
страсти, которая была бы сильнее Эрота. Но если страсти слабее, чем он, -
значит, они должны подчиняться ему, а он - обуздывать их. А если Эрот
обуздывает желания и страсти, его нужно признать необыкновенно
рассудительным. Да и в храбрости с Эротом "и самому Аресу не тягаться бы".
Ведь не Арес владеет Эротом, а Эрот Аресом, - то есть любовь к Афродите. А
владеющий сильнее того, кем он владеет, и значит, Эрот, раз он сильнее
того, кто храбрее всех, должен быть самым большим храбрецом.

Итак, относительно справедливости, рассудительности и храбрости этого бога
сказано, остается сказать о его мудрости. Ну что ж, попытаемся, насколько
это возможно, не осрамиться и тут. Прежде всего, чтобы и мне почтить свое
искусство, как Эриксимах почтил свое, скажу: этот бог настолько искусный
поэт, что способен и другого сделать поэтом. Во всяком случае, каждый, кого
коснется Эрот, становится поэтом, хотя бы "дотоле он и был чужд Музам". А
это может нам служить доказательством, что Эрот хороший поэт, сведущий
вообще во всех видах мусических творений. Ведь чего сам не имеешь, того и
другому не передашь, а чего сам не знаешь, тому и других не научишь. А уж
что касается сотворения всего живого, кто станет отрицать, что благодаря
мудрости Эрота возникает и образуется все, что живет?

И мастерство в искусстве и ремеслах - разве мы не знаем, что те, чьим
учителем оказывается этот бог, достигали великой славы, а те, кого Эрот не
коснулся, прозябали в безвестности? Ведь искусство стрельбы из лука,
искусство врачевания и прорицания Аполлон открыл тогда, когда им руководили
любовь и страсть, так что его тоже можно считать учеником Эрота, наставника
Муз в искусстве, Гефеста - в кузнечном деле, Афины - в ткацком, Зевса - в
искусстве "править людьми и богами".

Вот почему и дела богов пришли в порядок только тогда, когда среди них
появилась любовь, разумеется, любовь к красоте, ибо безобразие не вызывает
любви. Дотоле, как я уже сказал вначале, среди богов творилось, по
преданию, много ужасных дел, и виною тому было господство Необходимости. А
стоило лишь появиться этому богу, как из любви к прекрасному возникли
всякие блага для богов и людей. Таким образом, Федр, мне кажется, что Эрот,
который сначала был сам прекраснейшим и совершеннейшим богом, стал потом
источником этих же качеств для прочих. Мне хочется даже сказать стихами,
что это он дарует

Людям мир и покой, безветрие в море широком,

Буйного вихря молчанье и сон безмятежный на ложе.

Избавляя нас от отчужденности и призывая к сплоченности, он устраивает
всякие собрания, вроде сегодняшнего, и становится нашим предводителем на
празднествах, в хороводах и при жертвоприношениях. Кротости любитель,
грубости гонитель, он приязнью богат, неприязнью небогат. К добрым
терпимый, мудрецами чтимый, богами любимый; воздыханье незадачливых,
достоянье удачливых; отец роскоши, изящества и неги, радостей, страстей и
желаний; благородных опекающий, а негодных презирающий, он и в страхах и в
мученьях, и в помыслах и в томленьях лучший наставник, помощник, спаситель
и спутник, украшение богов и людей, самый прекрасный и самый достойный
вождь, за которым должен следовать каждый, прекрасно воспевая его и вторя
его прекрасной песне, завораживающей помыслы всех богов и людей.

Вот какую речь, Федр, посвящаю я этому богу, в меру смешав в ней, насколько
это в моих силах, серьезное и шутку.

Когда Агафон кончил, все присутствующие, по словам Аристодема, одобрительно
зашумели, находя, что молодой человек говорил достойно себя и бога. Тогда
Сократ повернулся к Эриксимаху и сказал:

- Ну, теперь-то тебе, сын Акумена, уже не кажется, что прежние мои страхи
были напрасны и что не был я прорицателем, сказав, что Агафон произнесет
великолепную речь, а я окажусь в затруднении?

- Одно твое прорицание, - отвечал Эриксимах, - что Агафон будет говорить
превосходно, сбылось, а вот что ты окажешься в затруднении, никак не
верится.

- Да как же мне или любому другому, кто должен говорить после такой
прекрасной и богатой речи, - воскликнул Сократ, - не стать, милый ты мой, в
тупик! И если начало ее еще не столь восхитительно, то какого слушателя не
поразит красота слов и подбор их в заключительной части? Я, например, как
подумал, что мне не сказать ничего такого, что хотя бы только приближалось
по красоте к этой речи, готов был бежать от стыда, если бы можно было. Речь
эта напомнила мне Горгия, и я, прямо-таки по Гомеру, боялся, что под конец
своей речи Агафон напустит на мою речь голову Горгия, этого великого
говоруна, а меня самого превратит в камень безгласный. И я понял, как был я
смешон, когда согласился произнести в очередь с вами похвальное слово Эроту
и сказал, что знаю толк в любовных делах, хотя, оказывается, понятия не
имею о том, как надлежит строить похвальную речь. Я, по своей простоте,
думал, что о любом восхваляемом предмете нужно говорить правду, и это
главное, а из правды выбрать самое замечательное и расположить в наиболее
подходящем порядке.

Так вот, я был слишком самонадеян, когда полагал, что скажу хорошую речь,
раз знаю верный способ воздать хвалу любому предмету. Оказывается, уменье
произнести прекрасную похвальную речь состоит вовсе не в этом, а в том,
чтобы приписать предмету как можно больше прекрасных качеств, не думая,
обладает он ими или нет: не беда, стало быть, если и солжешь. Видно,
заранее был уговор, что каждый из нас должен лишь делать вид, что
восхваляет Эрота, а не восхвалять его в самом деле. Поэтому-то вы,
наверное, и приписываете Эроту все, что угодно, любые свойства, любые
заслуги, лишь бы выставить его в самом прекрасном и благородном свете -
перед теми, разумеется, кто не знает его, но никак не перед людьми
осведомленными. И похвальное слово получается красивое и торжественное. Но
я-то не знал такого способа строить похвальные речи и по неведению
согласился говорить в очередь с вами. Стало быть, "язык лишь дал согласье,
но не сердце, нет". А на нет и суда нет. Строить свою речь по такому
способу я не стану, потому что попросту не могу. Правду, однако, если
хотите, я с удовольствием скажу вам на свой лад, но только не в лад вашим
речам, чтобы не показаться смешным. Решай же, Федр, нужна ли тебе еще и
такая речь, где об Эроте будет сказана правда, и притом в первых
попавшихся, взятых наугад выражениях.

Тут Федр и все прочие стали просить его, чтобы он говорил так, как находит
нужным.

- В таком случае, Федр, - сказал Сократ, - позволь мне задать несколько
вопросов Агафону, чтобы начать речь, уже столковавшись с ним.

- Разрешаю, - сказал Федр, - спрашивай.

Речь Сократа: цель Эрота - овладение благом

И Сократ, продолжал Аристодем, начал примерно так:

- Ты показал в своей речи поистине прекрасный пример, дорогой Агафон, когда
говорил, что прежде надо сказать о самом Эроте и его свойствах, а потом уже
о его делах. Такое начало очень мне по душе. Так вот, поскольку ты
прекрасно и даже блестяще разобрал свойства Эрота, ответь-ка мне вот что.
Есть ли Эрот непременно любовь к кому-то или нет? Я не спрашиваю, любовь ли
это, скажем, к отцу или матери - смешон был бы вопрос, есть ли Эрот любовь
к матери или отцу, - нет, я спрашиваю тебя так, как спросил бы ну,
например, об отце: раз он отец, то ведь он непременно доводится отцом
кому-то? Если бы ты захотел ответить на это правильно, ты бы, вероятно,
сказал мне, что отец всегда доводится отцом дочери или сыну, не так ли?

- Конечно, - отвечал Агафон.

- И мать точно так же, не правда ли?

Агафон согласился и с этим.

- Тогда ответь еще на вопрос-другой, чтобы тебе легче было понять, чего я
хочу. Если брат действительно брат, то ведь он обязательно брат кому-то?

Агафон отвечал, что это так.

- Брату, следовательно, или сестре? - спросил Сократ.

Агафон отвечал утвердительно.

- Теперь, - сказал Сократ, - попытайся ответить насчет любви. Есть ли Эрот
любовь к кому-нибудь или нет? - Да, конечно.

- Так вот, запомни это покрепче и не забывай, а пока ответь, вожделеет ли
Эрот к тому, кто является предметом любви, или нет?

- Конечно, вожделеет, - отвечал Агафон.

- Когда же он любит и вожделеет: когда обладает предметом любви или когда
не обладает?

- По всей вероятности, когда не обладает, - сказал Агафон.

- А может быть, - спросил Сократ, - это не просто вероятность, но
необходимость, что вожделение вызывает то, чего недостает, а не то, в чем
нет недостатка? Мне, например, Агафон, сильно сдается, что это
необходимость. А тебе как?

- И мне тоже, - сказал Агафон.

- Отличный ответ. Итак, пожелал бы, например, рослый быть рослым, а сильный
сильным?

- Мы же согласились, что это невозможно. Ведь у того, кто обладает этими
качествами, нет недостатка в них.

- Правильно. Ну, а если сильный, - продолжал Сократ, - хочет быть сильным,
проворный проворным, здоровый здоровым и так далее? В этом случае можно,
пожалуй, думать, что люди, уже обладающие какими-то свойствами, желают как
раз того, чем они обладают. Так вот, чтобы не было никаких недоразумений, я
рассматриваю и этот случай. Ведь если рассудить, Агафон, то эти люди
неизбежно должны уже сейчас обладать упомянутыми свойствами - как же им еще
и желать их? А дело тут вот в чем. Если кто-нибудь говорит: "Я хоть и
здоров, а хочу быть здоровым, я хоть и богат, а хочу быть богатым, то есть
желаю того, что имею", - мы вправе сказать ему: "Ты, дорогой, обладая
богатством, здоровьем и силой, хочешь обладать ими и в будущем, поскольку в
настоящее время ты все это волей-неволей имеешь. Поэтому, говоря: "Я желаю
того, что у меня есть", ты говоришь, в сущности: "Я хочу, чтобы то, что у
меня есть сейчас, было у меня и в будущем". Согласился бы он с нами?

Агафон ответил, что согласился бы. Тогда Сократ сказал:

- А не значит ли это любить то, чего у тебя еще нет и чем не обладаешь,
если ты хочешь сохранить на будущее то, что имеешь теперь?

- Конечно, значит, - отвечал Агафон.

- Следовательно, и этот человек, и всякий другой желает того, чего нет
налицо, чего он не имеет, что не есть он сам и в чем испытывает нужду, и
предметы, вызывающие любовь и желание, именно таковы?

- Да, конечно, - отвечал Агафон.

- Ну, а теперь, - продолжал Сократ, - подведем итог сказанному. Итак,
во-первых, Эрот это всегда любовь к кому-то или к чему-то, а во-вторых,
предмет ее - то, в чем испытываешь нужду, не так ли?

- Да, - отвечал Агафон.

- Вспомни вдобавок, любовью к чему назвал ты в своей речи Эрота? Если
хочешь, я напомню тебе. По-моему, ты сказал что-то вроде того, что дела
богов пришли в порядок благодаря любви к прекрасному, поскольку, мол, любви
к безобразному не бывает? Не таков ли был смысл твоих слов?

- Да, именно таков, - отвечал Агафон.

- И сказано это было вполне справедливо, друг мой, - продолжал Сократ. - Но
не получается ли, что Эрот - это любовь к красоте, а не к безобразию?

Агафон согласился с этим.

- А не согласились ли мы, что любят то, в чем нуждаются и чего не имеют?

- Согласились, - отвечал Агаф