ли самое относится и к
дружественному?
     Итак, благо любят по причине зла... Если ничто не наносит нам более ущерба и мы
не ожидаем для себя никакой пользы, именно тогда становится ясным, что мы любим
и ценим благо из-за присутствия зла, как некое лекарство от этого зла, зло же
приравниваем к болезни; а при отсутствии болезни нет нужды ни в каком лекарстве.
Такова природа блага, и любим мы его по причине зла, когда сами находимся
посередине между благом и злом; само же по себе - как самоцель - оно ведь не
приносит никакой пользы?






        "ХАРМИД"

     ...Залмоксид... говорит: "Как не следует пытаться лечить глаза отдельно от
головы и голову - отдельно от тела, так не следует лечить и тело, не леча
душу... если целое в плохом состоянии, то и часть не может быть в порядке. Ибо
все - и хорошее и плохое - порождается в теле и во всем человеке душою, и именно
из нее все проистекает, точно так же как в глазах все проистекает от головы".
[...] Лечить же душу, дорогой мой, должно известными заклинаниями, последние же
представляют собой не что иное, как верные речи: от этих речей в душе
укореняется рассудительность, а ее укоренение и присутствие облегчают внедрение
здоровья и в области головы и в области всего тела.
Критий, услышав эти мои слова, воскликнул:
     - Мой Сократ, головная боль была бы для юноши истинным даром Гермеса, если бы
она вынудила его ради головы усовершенствовать и свой разум. Скажу тебе, однако,
что Хармид отличается от своих сверстников не только своим внешним видом, но и
тем самым, ради чего нужен, по твоим словам, твой заговор: ведь заговор служит
приобретению рассудительности, не так ли? [...]
     - Это и справедливо, Хармид, - отозвался я, - чтобы ты отличался всем этим от
других... Если же ты, как говорит нам Критий, уродился достойным человеком и по
своей рассудительности... ты не нуждаешься в этом случае ни в каком заговоре...
[346] Мне представляется наилучшим такой способ рассмотрения: ведь ясно, что,
если тебе свойственна рассудительность, у тебя должно быть насчет нее свое
мнение. Она необходимо должна, если только она тебе присуща, возбуждать у тебя
определенное ощущение, из которого у тебя возникало бы о ней некое мнение - что
такое эта рассудительность и каковы ее свойства. [...] Скажи, что называешь ты,
согласно твоему мнению, этим именем?
     Но он сначала заколебался и не склонен был отвечать. Затем, однако, сказал, что
рассудительностью кажется ему умение все делать, соблюдая порядок и не спеша, -
в пути, и в рассуждениях, и во всем остальном также. "Мне кажется, - добавил он,
     - что в целом то, о чем ты спрашиваешь, можно определить как некую
осмотрительность".
     - И разве, Хармид, - спросил я, - все, что касается тела и души, не
представляется нам более прекрасным, если ему свойственны стремительность и
скорость, а не медлительность и осмотрительность? [...] Следовательно,
рассудительность не может быть осмотрительностью, и рассудительная жизнь - не
осмотрительная, если верить этому рассуждению, ведь, согласно ему,
рассудительная жизнь должна быть прекрасной. Нам показалось одно из двух: либо
осторожные действия в жизни вообще менее прекрасны, либо только в очень немногих
случаях более прекрасны, чем быстрые и решительные.
     - Теперь мне кажется, что рассудительность делает человека стыдливым и скромным
и что она то же самое, что стыдливость. [...]
     - Что ж, - продолжал я, - веришь ли ты, будто Гомер удачно изрек эти слова:
Не подобает тому, кто в нужде, быть стыдливым. [...]
Значит рассудительность - это не стыдливость, коль скоро она - благо,
стыдливость же оказывается не более благом, чем злом.
     - Мое утверждение состоит примерно в том, что рассудительность - это
самопознание, и я вполне согласен с человеком, сделавшим подобную надпись в
Дельфах. Мне кажется, что она была сделана с той целью, чтобы служить
приветствием бога, обращенным к входящим, вместо слова "здравствуй".
     - Поэтому, Критий, тебе следует, коль скоро ты утверждаешь, что рассудительность
     - это знание самого себя, уметь ответить на вопрос: будучи наукой о себе, что
доставляет нам рассудительность прекрасного и достойного упоминания?
     - ...Все остальные науки имеют своим предметом нечто иное, а не самих себя,
рассудительность же - единственная наука, имеющая своим предметом как другие
науки, так и самое себя.
     - Следовательно, один только рассудительный человек может познать самого себя и
выявить, что именно он знает и что - нет, и точно так же он будет способен
разглядеть других - что именно каждый из них знает и думает, а с другой стороны,
что каждый знает по его собственному мнению, на самом же деле не знает. Никто
другой всего этого не может. Т.о., быть рассудительным и рассудительность и
самопознание - все это означает не что иное, как способность знать, что именно
ты знаешь и чего не знаешь. ...Посмотрим, возможно или нет кому-то знать о том,
что мы знаем и чего мы не знаем, и знаем ли мы это или нет; затем, если это даже
возможно знать, какая нам польза в таком знании?
А как насчет слуха, который не слышит ни одного звука, но зато слышит сам себя и
другие слышания, а также глухоту?
     А что до слуха, зрения, а также способности движения себя двигать, жаря - себя
сжигать и т.п., то кому-то это внушает сомнения, а некоторым, м.б., и нет. Здесь
требуется, мой друг, великий человек, который сумел бы провести все эти
различения и установить, точно ли ничто из сущего не имеет по своей природе
собственной потенции, направленной на самое себя, а не на иное, или же одни вещи
ее имеют, другие же - нет. И если окажется, что существуют вещи, потенция
которых направлена на них самих, значит, к ним принажлежит и наука, кою мы
именуем рассудительностью. Я не верю, что сам смогу в этом разобраться, а потому
не буду настаивать, что возможно существование науки наук... А что
рассудительность есть нечто полезное и благое, я берусь предсказать заранее...
Так какая же в таком случае нам польза, Критий, - продолжал я, - от
рассудительности? Если бы, как мы это предположили с самого начала,
рассудительный человек знал, что он знает и чего не знает, что одно он знает, а
другое - нет, и мог бы разобраться и в другом человеке точно таким же образом,
великую пользу принесла бы она нам, говорим мы, коль скоро мы будем
рассудительными: обладая рассудительностью, мы прожили бы свою жизнь безупречно,
и также все остальные, кто пользовался бы нашим руководством. Мы и сами не
брались бы за дела, в которых ничего не смыслим, но искали бы знатоков, чтобы им
эти дела поручить, и других людей, пользующихся нашим руководством, побуждали бы
приниматься лишь за то... что они хорошо знают. Т.о., благодаря рассудительности
и дом наш под нашим руководством хорошо бы управлялся, и государство, и все
прочее, что подвластно рассудительности. И если ошибки будут устранены и
воцарится правильность, то все, кто будут так настроены, в любом деле необходимо
станут действовать прекрасно и правильно, а ведь те, кто действуют правильно,
бывают счастливы.
     - Боюсь, что говорю пустое... Однако, мой милый Критий, мы не можем пока быть
уверенными в том, что действуя сознательно, тем самым добьемся для себя
благополучия и счастья. Сл., мы не будем продолжать настаивать на слове,
гласящем, что человек, живущий сознательно, тем самым и благоденствует. Ведь ты
не признаешь, что те, кто живут сознательно, счастливы, наоборот, кажется мне,
ты отличаешь благоденствующего человека от людей, живущих в некоторых отношениях
сознательно.
     Вдобавок мы приняли много такого, что не вытекает из нашего рассуждения. Так, мы
допустили существование науки наук, хотя рассуждение нам этого на позволяло и не
давало для этого основания; мы также приняли, что эта наука ведает делами других
наук (хотя и это не вытекало из нашего рассуждения), дабы у нас получилось, что
рассудительный человек, будучи знающим, знает то, что он знает... и чего он не
знает. С этим мы согласились весьма самонадеянно, не обратив внимания, что
невозможно хоть как-то знать то, что совсем не знаешь: ведь наше допущение
позволяет думать, что можно знать то, чего ты не знаешь. Однако, как мне
кажется, не может быть ничего более бессмысленного. И поскольку наше
исследование оказалось наивным и лишенным прочного основания, оно совсем не в
состоянии найти истину...





        "ПРОТАГОР"

     Сократ и его друг

     Друг. Откуда ты, Сократ? Впрочем, ясно: с охоты за красотою Алкивиада! А мне,
когда я видел его недавно, он показался уже мужчиной - хоть и прекрасным, но все
же мужчиной: ведь, между нами говоря, Сократ, у него уже и борода пробивается.
Сократ. Так что же из этого? Разве ты не согласен с Гомером, который сказал, что
самая приятная пора юности - это когда показывается первый пушок над губой - то
самое, что теперь у Алкивиада?
     Друг. Как же теперь твои дела? От него ты идешь? И как расположен к тебе юноша?
Сократ. Хорошо, по-моему, особенно сегодня; он немало говорил нынче в мою пользу
и очень мне помог. От него я сейчас и иду. Но хочу сказать тебе невероятную
вещь: в его присутствии я не обращал на него внимания, а частенько и просто
забывал про него.
     Друг. Какая же это такая Огромная преграда могла стать между вами? Неужто ты
нашел в нашем городе кого-нибудь красивее, чем он?
Сократ. И намного красивее.
     Друг. Что ты говоришь? Здешнего или чужого?
Сократ. Чужого.
     Друг. Откуда он?
Сократ. Абдерит.
     Друг. И до того красив, по-твоему, этот чужеземец, что он тебе показался даже
прекраснее сына Клиния ?
     Сократ. А почему бы, дорогой друг, тому, кто мудрее, не казаться и более
прекрасным?
     Друг. Так, значит, ты пришел к нам сюда, Сократ, после встречи с каким-то
мудрецом?
     Сократ. С самым что ни на есть мудрейшим из нынешних, если и ты полагаешь, что
всех мудрее теперь Протагор.
     Друг. Что ты говоришь? Протагор у нас здесь?
Сократ. Да уж третий день.
     Друг. И ты только что беседовал с ним?
Сократ. Вволю наговорился и наслушался
     Друг. Так что же ты не расскажешь нам об этой беседе, если ничто тебе не мешает?
Садись-ка вот тут, вели мальчику встать и дать тебе место.
Сократ. Расскажу с большой охотой и еще буду благодарен, если вы меня
выслушаете.
     Друг. Да и мы тебе, если расскажешь.
Сократ. Так пусть благодарность будет обоюдной. Итак, слушайте: минувшей ночью,
еще до рассвета, Гиппократ , сын Аполлодора, брат Фасона, вдруг стал стучать изо
всех сил ко мне в дверь палкой и, когда ему отворили, ворвался в дом и громким
голосом спросил:
     - Сократ, проснулся ты или спишь? А я, узнав его голос, сказал:
     - Это Гиппократ. Уж не принес ли какую-нибудь новость?
     - Принес, - отвечал он, - но только хорошую.
     - Ладно, коли так. Но какая же это новость, ради которой ты явился в такую рань?

     Тут Гиппократ, подойдя поближе, говорит:
     - Протагор приехал.
     - Позавчера еще, - сказал я, - а ты только теперь узнал?
     - Клянусь богами, только вчера вечером. - И с этими словами, ощупавши кровать,
Гиппократ сел у меня в ногах. - Да, только вчера, очень поздно, когда я пришел
из Энои. Ведь слуга мой, Сатир , сбежал от меня. Я было хотел сказать тебе, что
собираюсь в погоню за ним, да почему-то забыл. А как пришел я к себе, мы
поужинали и уже собрались на покои, но вдруг брат говорит мне, что приехал
Протагор. Я хотел тотчас же к тебе идти, но потом показалось мне, что слишком уж
поздний час ночи; а лишь только выспался после такой усталости, как сейчас же
встал и пошел сюда.
     Я, зная его мужество и пылкость, сказал: - Да что тебе в этом, уж не обижает ли
тебя чем-нибудь Протагор?
     А он, улыбнувшись, ответил:
     - Да, Сократ, клянусь богами, тем, что он сам мудр, а меня мудрым не делает.
     - Но клянусь Зевсом, если дать ему денег и уговорить его, он и тебя сделает
мудрым.
     - Да, если бы за этим стало дело, - сказал Гиппократ, - так Зевс и все боги
свидетели - ничего бы я не оставил ни себе, ни друзьям. Но из-за того-то я
теперь к тебе и пришел, чтобы ты поговорил с ним обо мне. Я ведь и моложе, и
притом никогда не видал Протагора и не слыхал его, потому что был еще ребенком,
когда он в первый раз приезжал сюда. А ведь все, Сократ, расхваливают этого
человека и говорят, что он величайший мастер речи. Ну отчего бы нам не пойти к
нему, чтобы застать его еще дома? Он остановился, как я слышал, у Каллия, сына
Гиппоника. Так идем же!
     А я сказал:
     - Пойдем, только не сразу, дорогой мой, - рано еще; встанем, выйдем во двор,
погуляем и поговорим, пока не рассветет, а тогда и пойдем. Протагор большею
частью проводит время дома, так что не бойся, мы скорее всего его застанем.
С этими словами мы поднялись и стали прохаживаться по двору. Чтобы испытать
выдержку Гиппократа, я, посмотрев на него пристально, спросил:
     - Скажи мне, Гиппократ, вот ты теперь собираешься идти к Протагору, внести ему
деньги в уплату за себя, а, собственно говоря, для чего он тебе нужен, кем ты
хочешь стать? Скажем, задумал бы ты .идти к своему тезке, Гиппократу Косскому,
одному из Асклепиадов, чтобы внести ему деньги в уплату за себя, и кто-нибудь
тебя спросил бы: "Скажи мне, Гиппократ, ты вот хочешь заплатить тому Гиппократу,
но почему ты платишь именно ему?" - что бы ты отвечал?
     - Сказал бы, потому, что он врач. - "А ты кем хочешь сделаться?"
     - Врачом.
     - А если бы ты собирался отправиться к Поликлету аргосцу или Фидию афинянину,
чтобы внести им за себя плату, а кто-нибудь тебя спросил, почему ты решил
заплатить им столько денег, что бы ты отвечал?
     - Сказал бы, потому, что они ваятели.
     - Значит, сам ты хочешь стать кем?
     - Ясно, что ваятелем.
     -Допустим, - сказал я. - А вот теперь мы с тобой отправляемся к Протагору и
готовы отсчитать ему деньги в уплату за тебя, если достанет нашего имущества на
то, чтобы уговорить его, а нет, то займем еще и у друзей. Так вот, если бы, видя
такую нашу настойчивость, кто-нибудь спросил нас: "Скажите мне, Сократ и
Гиппократ, кем считаете вы Протагора и за что хотите платить ему деньги",- что
бы мы ему отвечали? Как называют Протагора, когда говорят о нем, в подобно тому
как Фидия называют ваятелем, а Гомера - поэтом? Что в этом роде слышим мы
относительно Протагора?
     - Софистом называют этого человека, Сократ.
     - Так мы идем платить ему деньги, потому что он софист?
     - Конечно.
     - А если бы спросили тебя еще и вот о чем: "Сам-то ты кем намерен стать, раз
идешь к Протагору?
     - Гиппократ покраснел, - уже немного рассвело, так что это можно было
разглядеть.
     -Если сообразоваться с прежде сказанным, - отвечал он, - то ясно, что я
собираюсь стать софистом.
     - А тебе, - сказал я, - не стыдно было бы, клянусь богами, появиться среди
эллинов в виде софиста?
     - Клянусь Зевсом, стыдно, Сократ, если говорить то, что я думаю.
     - Но пожалуй, Гиппократ, ты полагаешь, что у Протагора тебе придется учиться
иначе, подобно тому как учился ты у учителя грамоты, игры на кифаре или
гимнастики? Ведь каждому из этих предметов ты учился не как будущему своему
мастерству, а лишь ради своего образования, как это подобает частному лицу и
свободному человеку.
     - Конечно, - сказал Гиппократ, - мне кажется, что Протагорово обучение скорее
такого рода.
     - Так сам-то ты знаешь, что собираешься делать, или тебе это неясно? - спросил
я.
     - О чем это ты?
     - Ты намерен предоставить попечение о твоей душе софисту, как ты говоришь; но,
право, я бы очень с удивился, если бы ты знал, что такое софист. А раз тебе это
неизвестно, то ты не знаешь и того, кому ты вверяешь свою душу и для чего - для
хорошего или дурного.
     - Я думаю, что знаю, - сказал Гиппократ.
     - Так скажи, что такое софист, по-твоему?
     - Я полагаю, что, по смыслу этого слова, он - знаток в мудрых вещах.
     - Да ведь это можно сказать и про живописцев, и про строителей: они тоже знатоки
в мудрых вещах; но если бы кто-нибудь спросил у нас, в каких именно мудрых вещах
знатоки живописцы, мы бы сказали, что в создании изображений; и в других случаях
ответили бы так же. А вот если бы кто спросил, чем мудр софист, что бы мы
ответили? В каком деле он наставник?
     - А что если бы мы так определили его, Сократ: это тот, кто наставляет других в
искусстве красноречия?
     - Может быть, - говорю я, - мы и верно бы сказали, однако недостаточно, потому
что этот наш ответ требует дальнейшего вопроса: если софист делает людей
искусными в речах, то о чем эти речи? Кифарист, например, делает человека
искусным в суждениях о том, чему он его научил, - то есть об игре на кифаре. Не
так ли?
     - Да.
     - Допустим. Ну а софист, в каких речах он делает искусным? Не ясно ли, что в
речах о том, в чем он и сам сведущ?
     - Похоже на то.
     -А в чем же софист и сам сведущ, и ученика делает сведущим?
     - Клянусь Зевсом, не знаю, что тебе ответить.
На это я сказал:
     - Как же так? Знаешь, какой опасности ты собираешься подвергнуть свою душу? Ведь
когда тебе бывало нужно вверить кому-нибудь свое тело и было неизвестно, пойдет
ли это на пользу или во вред, ты и сам немало раздумывал, вверять его или не
вверять, и друзей и домашних призывал на совет и обсуждал это дело целыми днями.
А когда речь зашла о душе, которую ты ведь ставишь выше, чем тело, потому что от
того, будет она лучше или хуже, зависит, хорошо или дурно пойдут все твои дела,
ты ни с отцом, ни с братом и ни с кем из нас, твоих друзей, не советовался,
вверять ли тебе или не вверять свою душу этому пришлому чужеземцу. Лишь вчера
ввечеру, по твоим словам, услыхав о нем, ты уже сегодня идешь спозаранку, не
поразмыслив и не посоветовавшись о том, нужно ли вверять ему себя или нет, и
сразу готов потратить и собственные деньги, и деньги друзей, как будто ты уже
дознался, что тебе нужно непременно сойтись с Протагором, которого, как ты
говоришь, ты и не знаешь и не разговаривал с ним ни- с когда. Ты называешь его
софистом, а что такое софист, оказывается, совсем не ведаешь, хоть и собираешься
вверить себя ему.
     Гиппократ, выслушав, сказал:
     - Так оно и выходит, Сократ, как ты говоришь.
     - А что, Гиппократ, не будет ли наш софист чем-то вроде торговца или разносчика
тех припасов, которыми питается душа? По-моему, во всяком случае, он таков.
     - Но чем же питается душа, Сократ?
     - Знаниями, разумеется, - сказал я. - Только бы, друг мой, не надул нас софист,
выхваляя то, что продает, как те купцы или разносчики, что торгуют телесною
пищей. Потому что и сами они не знают, что в развозимых ими товарах полезно, а
что вредно для тела, но расхваливают все ради продажи, и покупающие у них этого
не знают, разве случится кто-нибудь сведущий в гимнастике или врач. Так же и те,
что развозят знания по городам и продают их оптом и в розницу всем желающим,
хоть они и выхваляют все, чем торгуют, но, может быть, друг мой, из них
некоторые и не знают толком, хорошо ли то, что они продают, или плохо для души;
и точно так же не знают и покупающие у них, разве лишь случится кто-нибудь
сведущий во врачевании души. Так вот, если ты знаешь, что здесь полезно, а что -
нет, тогда тебе не опасно приобретать знания и у Протагора, и у кого бы то ни
было другого; если же нет, то смотри, друг мои, как бы не проиграть самого для
тебя дорогого. Ведь гораздо больше риска в приобретении знании, чем в покупке
съестного. Съестное-то и напитки, купив их у торговца или разносчика, ты можешь
унести в сосудах, и, прежде чем принять в свое тело в виде еды и питья, их можно
хранить дома и посоветоваться со знающим человеком, что следует есть или пить и
чего не следует, а также сколько и в какое время. При такой покупке риск не
велик. Знания же нельзя унести в сосуде, а поневоле придется, уплатив цену,
принять их в собственную душу и, научившись чему-нибудь, уйти либо с ущербом для
себя, либо с пользой. Это мы и расс