роды живут во многих
иных местах, сходных с нашими. Да, ибо повсюду по Земле есть множество впадин,
различных по виду и по величине, куда стеклись вода, туман и воздух. Но сама Земля
покоится чистая в чистом небе со звездами - большинство рассуждающих об этом
обычно называют это небо эфиром. Осадки с него стекают постоянно во впадины Земли в
виде тумана, воды и воздуха.

     А мы, обитающие в ее впадинах, об этом и не догадываемся, но думаем, будто живем на
самой поверхности Земли, все равно как если бы кто, обитая на дне моря, воображал,
будто живет на поверхности, и, видя сквозь воду Солнце и звезды, море считал бы небом.
Из-за медлительности своей и слабости он никогда бы не достиг поверхности, никогда бы
не вынырнул и не поднял голову над водой, чтобы увидеть, насколько чище и прекраснее
здесь, у нас, чем в его краях, и даже не услыхал бы об этом ни от кого другого, кто это
видел.

     В таком же точно положении находимся и мы: мы живем в одной из земных впадин, а
думаем, будто находимся на поверхности, и воздух зовем небом в уверенности, что в этом
небе движутся звезды. А все оттого, что, по слабости своей и медлительности, мы не
можем достигнуть крайнего рубежа воздуха. Но если бы кто-нибудь все-таки добрался до
края или же сделался крылатым и взлетел ввысь, то, словно рыбы здесь, у нас, которые
высовывают головы из моря и видят этот наш мир, так же и он, поднявши голову, увидел
бы тамошний мир. И если бы по природе своей он был способен вынести это зрелище, он
узнал бы, что впервые видит истинное небо, истинный свет и истинную Землю. А наша
Земля, и ее камни, и все наши местности размыты и изъедены, точно морские утесы,
разъеденные солью. Ничто достойное внимания в море не родится, ничто, можно сказать,
не достигает совершенства, а где и есть земля - там лишь растрескавшиеся скалы, песок,
нескончаемый ил и грязь - одним словом, там нет решительно ничего, что можно было
бы сравнить с красотами наших мест. И еще куда больше отличается, видимо, тот мир от
нашего! Если только уместно сейчас пересказывать миф, стоило бы послушать, Симмий,
каково то, что находится на Земле, под самыми небесами.

     - Ну, конечно, Сократ, - отвечал Симмий, - мы были бы рады услышать этот миф.

     - Итак, друг, рассказывают прежде всего, что та Земля, если взглянуть на нее сверху,
похожа на мяч, сшитый из двенадцати кусков кожи и пестро расписанный разными
цветами. Краски, которыми пользуются наши живописцы, могут служить образчиками
этих цветов, но там вся Земля играет такими красками, и даже куда более яркими и
чистыми. В одном месте она пурпурная и дивно прекрасная, в другом золотистая, в
третьем белая - белее снега и алебастра; и остальные цвета, из которых она складывается,
такие же, только там их больше числом и они прекраснее всего, что мы видим здесь. И
даже самые ее впадины, хоть и наполненные водою и воздухом, окрашены по-своему и
ярко блещут пестротою красок, так что лик ее представляется единым, целостным и вместе
нескончаемо разнообразным.

     Вот какова она, и, подобные ей самой, вырастают на ней деревья и цветы, созревают
плоды, и горы сложены по ее подобию, и камни - они гладкие, прозрачные и красивого
{46}
     цвета. Их обломки - это те самые камешки, которые так ценим мы здесь: наши сердолики,
и яшмы, и смарагды, и все прочие подобного рода. А там любой камень такой или еще
лучше. Причиною этому то, что тамошние камни чисты, неизъедены и неиспорчены - в
отличие от наших, которые разъедает гниль и соль из осадков, стекающих в наши впадины:
они приносят уродства и болезни камням и почве, животным и растениям.

     Всеми этими красотами изукрашена та Земля, а еще - золотом, и серебром, и прочими
дорогими металлами. Они лежат на виду, разбросанные повсюду в изобилии, и счастливы
те, кому открыто это зрелище.

     Среди многих живых существ, которые ее населяют, есть и люди: одни живут в глубине
суши, другие - по краю воздуха, как мы селимся по берегу моря; третьи - на островах,
омываемых воздухом, невдалеке от материка. Короче говоря, что для нас и для нужд нашей
жизни вода, море, то для них воздух, а что для нас воздух, для них - эфир. Зной и
прохлада так у них сочетаются, что эти люди никогда не болеют и живут дольше нашего. И
зрением, и слухом, и разумом, и всем остальным они отличаются от нас настолько же,
несколько воздух отличен чистотою от воды или эфир - от воздуха. Есть у них и храмы, и
священные рощи богов, и боги действительно обитают в этих святилищах и через
знамения, вещания, видения общаются с людьми. И люди видят Солнце, и Луну, и звезды
такими, каковы они на самом деле. И спутник всего этого - полное блаженство.

     Такова природа той Земли в целом и того, что ее окружает. Но во впадинах по всей Земле
есть много мест, то еще более глубоких и открытых, чем впадина, в которой живем мы, то
хоть и глубоких, но со входом более тесным, чем зев нашей впадины. А есть и менее
глубокие, но более пространные. Все они связаны друг с другом подземными ходами
разной ширины, идущими в разных направлениях, так что обильные воды переливаются
из одних впадин в другие, словно из чаши в чашу, и под землею текут неиссякающие,
невероятной ширины реки - горячие и холодные. И огонь под землею в изобилии, и
струятся громадные огненные реки и реки мокрой грязи, где более густой, где более
жидкой, вроде грязевых потоков в Сицилии, какие бывают перед извержением лавы, или
вроде самой лавы. Эти реки заполняют каждое из углублений, и каждая из них в свою
очередь всякий раз принимает все новые потоки воды или огня, которые движутся то
вверх, то вниз, словно какое-то колебание происходит в недрах. Природа этого колебания
вот примерно какая. Один из зевов Земли - самый большой из всех; там начало пропасти,
пронизывающей Землю насквозь, и об этом упоминает Гомер, говоря

     Пропасть далекая, где под землей глубочайшая бездна.

     И сам Гомер в другом месте, и многие другие поэты называют ее Тартаром. В эту пропасть
стекают все реки, и в ней снова берут начало, и каждая приобретает свойства земли, по
которой течет. Причина, по какой все они вытекают из Тартара и туда же впадают, в том,
что у всей этой влаги нет ни дна, ни основания и она колеблется - вздымается и
опускается, а вместе с нею и окутывающие ее воздух и ветер: они следуют за влагой, куда
бы она ни двинулась, - в дальний ли конец той Земли или в ближний. И как при
дыхании воздух все время течет то в одном, то в другом направлении, так и там ветер
колеблется вместе с влагой и то врывается в какое-нибудь место, то вырывается из него,
вызывая чудовищной силы вихри.

     Когда вода отступает в ту область, которую мы зовем нижнею, она течет сквозь землю по
руслам тамошних рек и наполняет их, словно оросительные канавы; а когда уходит оттуда
и устремляется сюда, то снова наполняет здешние реки, и они бегут подземными
протоками, каждая к тому месту, куда проложила себе путь, и образуют моря и озера, дают
начала рекам и ключам. А потом они снова исчезают в глубине той Земли и возвращаются
в Тартар: иная - более долгой дорогою, через многие и отдаленные края, иная - более
короткой. И всегда устье лежит ниже истока: иногда гораздо ниже высоты, на какую вода
поднималась при разливе, иногда ненамного. Иной раз исток и устье на противоположных
сторонах, а иной раз - по одну сторону от середины той Земли. А есть и такие потоки,
{47}
     что описывают полный круг, обвившись вокруг той Земли кольцом или даже несколькими
кольцами, точно змеи; они спускаются в самую большую глубину, какая только возможна,
но впадают все в тот же Тартар. Спуститься же в любом из направлений можно только до
середины Земли, но не дальше: ведь откуда бы ни текла река, с обеих сторон от середины
местность для нее пойдет круто вверх.

     Этих рек многое множество, они велики и разнообразны, но особо примечательны среди
них четыре. Самая большая из всех и самая далекая от середины течет по кругу; она зовется
Океаном. Навстречу ей, но по другую сторону от центра течет Ахеронт. Он течет по
многим пустынным местностям, главным образом под землей, и заканчивается озером
Ахерусиадой. Туда приходят души большинства умерших и, пробыв назначенный судьбою
срок - какая больший, какая меньший, - отсылаются назад, чтобы снова перейти в
породу живых существ.

     Третья река берет начало между двумя первыми и вскоре достигает обширного места,
пылающего жарким огнем, и образует озеро, где бурлит вода с илом, размерами больше
нашего моря. Дальше она бежит по кругу, мутная и илистая, опоясывая ту Землю, и
подходит вплотную к краю озера Ахерусиады, но не смешивается с его водами. Описав
под землею еще много кругов, она впадает в нижнюю часть Тартара. Имя этой реки -
Пирифлегетонт, и она изрыгает наружу брызги своей лавы повсюду, где коснется земной
поверхности.

     В противоположном от нее направлении берет начало четвертая река, которая сперва
течет по местам, как говорят, диким и страшным, иссиня-черного цвета; их называют
Стигийскою страной, и озеро, которое образует река, зовется Стикс. Впадая в него, воды
реки приобретают грозную силу и катятся под землею дальше, описывая круг в
направлении, обратном Пирифлегетонту, и подступают к озеру Ахерусиаде с
противоположного края. Они тоже нигде не смешиваются с чужими водами и тоже,
опоясав землю кольцом, вливаются в Тартар - напротив Пирифлегетонта. Имя этой реки,
по словам поэтов, Кокит.

     Вот как все это устроено.

     Когда умершие являются в то место, куда уводит каждого его гений, первым делом надо
всеми чинится суд - и над теми, кто прожил жизнь прекрасно и благочестиво, и над
теми, кто жил иначе. О ком решат, что они держались середины, те отправляются к
Ахеронту - всходят на ладьи, которые их ждут, и на них приплывают на озеро. Там они
обитают и, очищаясь от провинностей, какие кто совершал при жизни, несут наказания и
получают освобождение от вины, а за добрые дела получают воздаяния - каждый по
заслугам.

     Тех, кого по тяжести преступлений сочтут неисправимыми (это либо святотатцы, часто и
помногу грабившие в храмах, либо убийцы, многих погубившие вопреки справедливости и
закону, либо иные схожие с ними злодеи), - тех подобающая им судьба низвергает в
Тартар, откуда им уже никогда не выйти.

     А если о ком решат, что они совершили преступления тяжкие, но все же искупимые -
например, в гневе подняли руку на отца или на мать, а потом раскаивались всю жизнь,
либо стали убийцами при сходных обстоятельствах, - те, хотя и должны быть ввергнуты
в Тартар, однако по прошествии года волны выносят человекоубийц в Кокит, а отцеубийц
и матереубийц - в Пирифлегетонт. И когда они оказываются близ берегов озера
Ахерусиады, они кричат и зовут, одни - тех кого убили, другие - тех, кому нанесли
обиду, и молят, заклинают, чтобы они позволили им выйти к озеру и приняли их. И если
те склонятся на их мольбы, они выходят, и бедствиям их настает конец, а если нет - их
снова уносит в Тартар, а оттуда - в реки, и так они страдают до тех пор, пока не вымолят
прощения у своих жертв: в этом состоит их кара, назначенная судьями. И наконец, те, о
ком решат, что они прожили жизнь особенно свято: их освобождают и избавляют от
{48}
     заключения в земных недрах, и они приходят в страну вышней чистоты, находящуюся над
той Землею, и там поселяются. Те из их числа, кто благодаря философии очистился
полностью, впредь живут совершенно бестелесно и прибывают в обиталища еще более
прекрасные, о которых, однако же, поведать нелегко да и времени у нас в обрез.

     И вот ради всего, о чем мы сейчас говорили, Симмий, мы должны употребить все усилия,
чтобы приобщиться, пока мы живы, к добродетели и разуму, ибо прекрасна награда и
надежда велика!

     Правда, человеку здравомыслящему не годится утверждать с упорством, будто все обстоит
именно так, как я рассказал. Но что такая или примерно такая участь и такие жилища
уготованы нашим душам - коль скоро мы находим душу бессмертной, - утверждать, по-
моему, следует, и вполне решительно. Такая решимость и достойна, и прекрасна - с ее
помощью мы словно бы зачаровываем самих себя. Вот почему я так пространно и
подробно пересказываю это предание.

     Но опять-таки в силу того, о чем мы сейчас говорили, нечего тревожиться за свою душу
человеку, который в течение целой жизни пренебрегал всеми телесными удовольствиями,
и в частности украшениями и нарядами, считал их чуждыми себе и приносящими скорее
вред, нежели пользу, который гнался за иными радостями, радостями познания, и, украсив
душу не чужими, но доподлинно ее украшениями - воздержностью, справедливостью,
мужеством, свободою, истиной, ожидает странствия в Аид, готовый пуститься в путь, как
только позовет судьба.

     [Заключение. Смерть Сократа]

     Вы, Симмий, Кебет и все остальные, тоже отправитесь этим путем, каждый в свой час, а
меня уже нынче "призывает судьба" - так, вероятно, выразился бы какой-нибудь герой из
трагедии. Ну, пора мне, пожалуй, и мыться: я думаю, лучше выпить яд после мытья и
избавить женщин от лишних хлопот - не надо будет обмывать мертвое тело.

     Тут заговорил Критон.

     - Хорошо, Сократ, - промолвил он, - но не хочешь ли оставить им или мне какие-
нибудь распоряжения насчет детей или еще чего-нибудь? Мы бы с величайшею охотой
сослужили тебе любую службу.

     - Ничего нового я не скажу, Критон, - отвечал, Сократ, - только то, что говорил всегда:
думайте и пекитесь о себе самих, и тогда, что бы вы ни делали, это будет доброю службой
и мне, и моим близким, и вам самим, хотя бы вы сейчас ничего и не обещали. А если вы
не будете думать о себе и не захотите жить в согласии с тем, о чем мы толковали сегодня и
в прошлые времена, вы ничего не достигнете, сколько бы самых горячих обещаний вы
сейчас ни надавали.

     - Да, Сократ, - сказал Критон, - мы постараемся исполнить все, как ты велишь. А как
нам тебя похоронить?

     - Как угодно, - отвечал Сократ, - если, конечно, сумеете меня схватить и я не убегу от
вас.

     Он тихо засмеялся и, обернувшись к нам, продолжал:

     - Никак мне, друзья, не убедить Критона, что я - это только тот Сократ, который сейчас
беседует с вами и пока еще распоряжается каждым своим словом. Он воображает, будто я
     - это тот, кого он вскорости увидит мертвым, и вот спрашивает, как меня хоронить! А
весь этот длинный разговор о том, что, выпив яду, я уже с вами не останусь, но отойду в
счастливые края блаженных, кажется ему пустыми словами, которыми я хотел утешить вас,
{49}
     а заодно и себя. Так поручитесь же за меня перед Критоном, только дайте ручательство,
обратное тому, каким сам он ручался перед судьями: он-то ручался, что я останусь на
месте, а вы поручитесь, что не останусь, но удалюсь отсюда, как только умру. Тогда
Критону будет легче, и, видя, как мое тело сжигают или зарывают в землю, он уже не
станет негодовать и убиваться, воображая, будто я терплю что-то ужасное, и не будет
говорить на похоронах, что кладет Сократа на погребальное ложе, или выносит, или
зарывает. Запомни хорошенько, мой дорогой Критон: когда ты говоришь неправильно, это
не только само по себе скверно, но и душе причиняет зло. Так не теряй мужества и говори,
что хоронишь мое тело, а хорони как тебе заблагорассудится и как, по твоему мнению,
требует обычай.

     С этими словами он поднялся и ушел в другую комнату мыться. Критон пошел следом за
ним, а нам велел ждать. И мы ждали, переговариваясь и раздумывая о том, что услышали,
но все снова и снова возвращались к мысли, какая постигла нас беда: мы словно лишались
отца и на всю жизнь оставались сиротами. Когда Сократ помылся, к нему привели
сыновей - у него было двое маленьких и один побольше; пришли и родственницы, и
Сократ сказал женщинам несколько слов в присутствии Критона и о чем-то распорядился,
а потом велел женщинам с детьми возвращаться домой, а сам снова вышел к нам.

     Было уже близко к закату: Сократ провел во внутренней комнате много времени.
Вернувшись после мытья, он сел и уже больше почти не разговаривал с нами. Появился
прислужник Одиннадцати и, ставши против Сократа, сказал:

     - Сократ, мне, видно, не придется жаловаться на тебя, как обычно на других, которые
бушуют и проклинают меня, когда я по приказу властей объявляю им, что пора пить яд. Я
уж и раньше за это время убедился, что ты самый благородный, самый смирный и самый
лучший из людей, какие когда-нибудь сюда попадали. И теперь я уверен, что ты не
гневаешься на меня. Ведь ты знаешь виновников и на них, конечно, и гневаешься. Ясное
дело, тебе уже понятно, с какой вестью я пришел. Итак, прощай и постарайся как можно
легче перенести неизбежное.

     Тут он заплакал и повернулся к выходу. Сократ взглянул на него и промолвил:

     - Прощай и ты. А мы все исполним как надо. - Потом, обратившись к нам, продолжал:
     - Какой обходительный человек! Он все это время навещал меня, а иногда и беседовал со
мною, просто замечательный человек! Вот и теперь, как искренне он меня оплакивает.
Однако ж, Критон, послушаемся его - пусть принесут яд, если уже стерли. А если нет,
пусть сотрут.

     А Критон в ответ:

     - Но ведь солнце, по-моему, еще над горами, Сократ, еще не закатилось. А я знаю, что
другие принимали отраву много спустя после того, как им прикажут, ужинали, пили
вволю, а иные даже наслаждались любовью, с кем кто хотел. Так что не торопись, время
еще терпит.

     А Сократ ему:

     - Вполне понятно, Критон, что они так поступают, - те, о ком ты говоришь. Ведь они
думают, будто этим что-то выгадывают. И не менее понятно, что я так не поступаю. Я
ведь не надеюсь выгадать ничего, если выпью яд чуть попозже, и только сделаюсь смешон
самому себе, цепляясь за жизнь и дрожа над последними ее остатками. Нет, нет, не спорь
со мною и делай, как я говорю.

     Тогда Критон кивнул рабу, стоявшему неподалеку. Раб удалился, и его не было довольно
долго; потом он вернулся, а вместе с ним вошел человек, который держал в руке чашу со
стертым ядом, чтобы поднести Сократу.
     {50}
Увидев этого человека, Сократ сказал:

     - Вот и прекрасно, любезный. Ты со всем этим знаком - что же мне надо делать?

     - Да ничего, - отвечал тот, - просто выпей и ходи тех пор, пока не появится тяжесть в
ногах, а тогда Оно подействует само.

     С этими словами он протянул Сократу чашу. И Совзял ее с полным спокойствием,
Эхекрат, - не дрожал, не побледнел, не изменился в лице; но, по всегдашней своей
привычке, взглянул на того чуть исподлобья и спросил:

     - Как, по-твоему, этим напитком можно сделать возлияние кому-нибудь из богов или
нет?

     - Мы стираем ровно столько, Сократ, сколько надо выпить.

     - Понимаю, - сказал Сократ. - Но молиться богам и можно и нужно - о том, чтобы
переселение из этого мира в иной было удачным. Об этом я и молю, и да будет так.

     - Договорив эти слова, он поднес чашу к губам и выпил до дна - спокойно и легко.

     - До сих пор большинство из нас еще как-то удерживалось от слез, но, увидев, как он пьет
и как он выпил яд, мы уже не могли сдержать себя. У меня самого, как я ни крепился,
слезы лились ручьем. Я закрылся плащом и оплакивал самого себя - да! не его я
оплакивал, но собственное горе - потерю такого друга! Критон еще раньше моего
разразился слезами и поднялся с места. А Аполлодор, который и до того плакал не
переставая, тут зарыдал и заголосил с таким отчаянием, что всем надорвал душу, всем,
кроме Сократа. А Сократ промолвил:

     - Ну что вы, что вы, чудаки! Я для того главным образом и отослал отсюда женщин,
чтобы они не устроили подобного бесчинства, - ведь меня учили, что умирать должно в
благоговейном молчании. Тише, сдержите себя! - И мы застыдились и перестали плакать.

     Сократ сперва ходил, потом сказал, что ноги тяжелеют, и лег на спину: так велел тот
человек. Когда Сократ лег, он ощупал ему ступни и голени и немного погодя - еще раз.
Потом сильно стиснул ем