, именуют
холодом. Твердым зовется то, что заставляет податься пашу плоть, мягким -
то, что под воздействием последней подается само; и вообще названия эти
употребляются соотносительно. Но податливо все то, что имеет малые
основания; напротив, вид [тела], покоящегося на квадратных основаниях и
потому особо устойчивого, оказывается самым неподатливым, причем его
высокая способность к отпору объясняется и тем, что как раз он плотнее всех
прочих. Что касается тяжелого и легкого, то эти два состояния могут быть
наилучшим образом выяснены лишь в связи с природой того, что известно под
именами "верх" и "низ". Дело в том, что представление, согласно которому
впрямь от природы существуют две противоположные области, разделяющие
надвое Вселенную,- низ, куда устремляется все наделенное телесной массой, и
верх, куда любая вещь может направиться лишь по принуждению,- оказывается
неправильным.

Ведь коль скоро небо в своей целостности имеет вид сферы, значит, все
крайние точки, равно удаленные от центра, по своей природе одинаково
крайние, между тем как центр, на одну и ту же меру отстоящий от них, должен
считаться пребывающим прямо напротив каждой из них. Но если космос
действительно имеет такую природу, какую же из этих точек можно назвать
верхом или низом, не навлекая на себя справедливой укоризны за неуместное
употребление слов? Ибо центр космоса, строго говоря, по природе лежит не
внизу и не вверху, но именно в центре, в то время как поверхность сферы и
центром быть не может, и не имеет в себе части, как-либо отличной от
других, скажем более близкой к центру, нежели противоположная ему часть. И
коль скоро космос во всех направлениях по природе своей совершенно
единообразен, какую пару противоположных наименований можно к нему
приложить, не погрешая против правильного словоупотребления? Допустим, что
в центре Вселенной покоится некое равномерно взвешенное твердое тело; оно
не могло бы продвинуться ни к одной из крайних точек, поскольку находится
со всеми в совершенно одинаковом отношении, а если бы кто-нибудь принялся
обходить это тело по кругу, вновь и вновь оказываясь собственным антиподом,
ему пришлось бы обозначать одно и то же направление попеременно то как
верх, то как низ. Да, поскольку целое, как только что было сказано, имеет
вид сферы, значит, обозначать одно место как верх, а другое как низ не
имеет смысла. Но откуда же пошли эти обозначения и как мы настолько
свыклись с ними, что перенесли их на небо в целом, разделяя последнее
надвое? Прийти к согласию относительно этого мы сможем, если предварительно
сделаем одно допущение. Вообразим, что некто находится в том месте
Вселенной, которое преимущественно отведено природе огня, сосредоточенного
там в огромном количестве и отовсюду туда устремляющегося; пусть для этого
человека оказалось возможным встать там и отделять части огня, кладя их на
чаши весов.

Допустим далее, что он поднимает весы, насильственно водворяя отторгнутый
огонь в несродный ему воздух; очевидно, что в таком случае меньшие части
окажутся с податливее к насилию, нежели большие. Когда одна и та же сила
поднимает в высоту две вещи, меньшая вещь по необходимости больше
повинуется принуждению, а большая - меньше, и отсюда большое именуется
тяжелым и стремящимся вниз, а малое - легким и стремящимся вверх. На том же
самом мы можем поймать и самих себя, когда мы действуем в отведенной нам
части Вселенной. В самом деле, если мы стоим на земле и отделяем части
землеподобных тел, а то и самой земли, чтобы насильственно и наперекор
природе ввести их в чуждую среду воздуха, то обе [стихии] проявят тяготение
к тому, что им сродно, однако меньшие части все же легче, нежели большие,
уступят насилию и дадут водворить себя в чужеродную среду; именно поэтому
мы называем их самих легкими и место, в которое мы принуждаем их
направляться,- верхним, а то, что противоположно тому и другому,-
соответственно тяжелым и нижним. Но все это необходимо должно
разнообразиться, коль скоро главные скопления тел каждого рода занимают в
пространстве различные места, лежащие одно против другого: то, что легко
или тяжело, высоко или низко в одном месте, может быть соотнесено с легким
и тяжелым, высоким и низким в другом месте, противоположном первому, и
оказаться ему противоположным, несоответствующим и полностью от него
отличным как с точки зрения возникновения, так и с точки зрения
существования. Но одно остается верным для всех случаев: стремление каждой
вещи к своему роду есть то, что делает ее тяжелой, а направление, по
которому она устремляется, есть низ, между тем как противоположное тому и
другому и наименования носит противоположные. Таковы причины этих
состояний. Что касается причины состояний гладкости и шероховатости, то ее
каждый сможет усмотреть сам и разъяснить другому: твердость в соединении с
неоднородностью дает шероховатое, однородность в соединении с плотностью -
гладкое. После того как мы рассмотрели воздействия, распространяющиеся на
все тело, нам осталось обсудить самое важное - причину приятных и
болезненных впечатлений, да и вообще все то, что через посредство частой
тела способствует ощущениям, вызывая страдание или удовольствие. Но причины
любых воздействий - ощущаемых или неощущаемых - мы поймем, если для начала
припомним произведенное нами раньше различия между тем, что по природе
своей очень подвижно или, напротив, малоподвижно; именно по этой тропе
следует продвигаться, чтобы изловить выслеживаемую добычу.

Так вот, если хотя бы мимолетное воздействие приходится на то, что по
природе своей очень подвижно, это воздействие разносится по кругу от одних
частиц к другим, пока но дойдет до разумного [начала] и не поведает ему о
свойствах воздействующего предмета; напротив, то, что малоподвижно, слишком
устойчиво, чтобы передавать воздействие по кругу, а потому вынуждено
принять его лишь па себя и не приводить в с движение то, что находится по
соседству. Но раз первое воздействие не переходит от одних частиц к другим,
живое существо в целом так и не воспринимает его и остается к нему
нечувствительным. Это верно применительно к костям, волосам и прочим частям
нашего тела, которые состоят главным образом из земли, в то время как
первый случай наиболее характерен для слуха и зрения, ибо в них действеннее
всего проявляет себя сила огня и воздуха. Итак, обо всем, что относится к
удовольствию и страданию, должно мыслить следующим образом. Всякое
противное природе воздействие, оказываемое на нас с большой силой,
болезненно, в то время как полное возвращение к естественному состоянию
приятно; то, что совершается тихо и постепенно, остается неощутимым, в
противном же случае дело обстоит наоборот; наконец, все то, что совершается
без труда, может быть весьма ощутимо, по не сопровождается ни страданием,
ни удовольствием.

Примером последнего может служить зрительное впечатление, ведь зрительный
луч, как было сказано прежде, во время дня являет собою сросшееся с нами
тело: ни рассечения, ни ожоги, ни прочие воздействия такого же рода не
причиняют ему боли, а возврат к прежнему состоянию - удовольствия, но при
этом он дает самые полные и ясные ощущения всякий раз, когда испытывает на
себе воздействие [тел] или сам к ним направляется и к ним прикасается. Все
дело в том, что его расщепления и воссоединения чужды насильственности.
Напротив, тела, состоящие из более крупных частиц, сопротивляются
воздействию, но при этом передают толчок всему живому существу в целом,
испытывая удовольствие и страдание: страдание - при изменении, удовольствие
- при возврате в прежнее состояние. Но те [органы], в которых опорожнение и
опустошение совершаются постепенно, а наполнение - сразу и с большой силой,
к опустошению нечувствительны, к наполнению же, напротив, чувствительны и
потому не доставляют смертной части души ощущения боли, по служат
источником сильного удовольствия; очевидный пример тому - приятные запахи.
Напротив, когда отход от естественного состояния происходит быстро, а
восстановление мало-помалу и с трудом, перед нами прямо противоположный
случай: его можно наблюдать при ожогах и порезах. Итак, что касается
воздействий, общих для всего тела, и имен, прилагаемых к тому, что эти
воздействия вызывает, то об этих вещах мы сказали почти все.

Теперь попытаемся в меру наших сил сказать что-нибудь об ощущениях,
связанных с определенными частями [тела], а также о причинах воздействий.
Во-первых, нам следует разъяснить, насколько это с возможно, тот предмет,
который мы обошли молчанием во время наших прежних рассуждений о соках, а
именно производимые ими воздействия на язык. По всей видимости, эти
воздействия, как и многие другие, порождены особого рода сжатиями и
расширениями, но они более других зависят от состояний шероховатости и
гладкости. Например, когда частицы земли входят в те жилки, которые служат
языку как бы чувствительными волокнами, протянутыми до самого сердца, они
соприкасаются там с влажной, мягкой плотью и на ней растекаются, отчего
жилки сжимаются и как бы высушиваются; если эти частицы земли более
шероховаты, они дают едкий вкус, если менее - терпкий. Далее, те вещества,
что прочищают вышеназванные жилки и прополаскивают всю область языка,
проделывая свою работу не в меру бурно и доводя дело до разрушения самой
плоти языка, именуются горькими, таково свойство щелочи. Но другие
вещества, уступающие щелочи в сило и прочищающие язык лишь умеренно, имеют
соленый вкус, чуждый той жесткости, которая присуща всему горькому, и
кажущийся скорее приятным. Вещества еще одного разряда, приобщившись к
теплоте рта и разжижаясь от нее, становятся от этого огнистыми и в своп
черед обжигают то, что их разогрело, а по своей легкости несутся вверх, к
органам ощущения головы, и прорезают все, что ни попадется на их пути;
благодаря этой своей способности они именуются острыми.

Но когда те же самые вещества утончаются от гниения и находят доступ в
тесные жилки, то они застают там земляные частицы и частицы воздуха в
правильном соотношении, приводят эти последние в движение, заставляют
перемешиваться друг с другом и пениться, а вспенившись, образовывать около
вторгшихся частиц полости. И вот при этом влага, иногда землистая, а иногда
чистая, обволакивает воздух, создавая для него как бы жидкие вместилища -
водяные шары с пустотами внутри; из них одни образованы чистой влагой и
потому прозрачны, и называются они пузырями, между тем как другие возникли
из землистой влаги, которая при этом подвижна и стремится кверху, и они-то
дают так называемое брожение и закисание. Вещество, повинное во всех этих
состояниях, соответственно называется кислым. Но то воздействие, которое
противоположно всем только что описанным, и с причину имеет
противоположную: когда состав влаги входящих [в тело] веществ по природе
своей родствен составу языка, эта влага смазывает и размягчает огрубевшее,
стягивает или, напротив, расправляет все неестественно раздутое или
сведенное и вообще возвращает все к распорядку природы. Каждое подобное
зелье, врачующее насильственные состояния, для всех приятно и желанно,
почему и зовется сладким. Итак, об этом достаточно.

Что касается того рода воздействий, которые относятся к ноздрям, то здесь
нет определенных разновидностей. Всякий запах имеет половинчатую природу,
ибо нет такой формы, которая по своему строению могла бы возбуждать
определенный запах. Те жилы в нашем теле, которые для этого предназначены,
слишком тесны для частиц земли и воды, но слишком просторны для частиц огня
и воздуха, а потому никто и никогда не мог обонять собственного запаха
какой-либо из этих [стихий]; запахи рождаются лишь от таких веществ,
которые либо разжижены, либо загнивают, либо плавятся, либо испаряются. Им
дает жизнь то переходное состояние, которое возникает, когда вода
претворяется в воздух либо, напротив, воздух в воду Все запахи являют собой
либо пар, либо туман, ведь туман лежит на полпути от воздуха к воде, а пар
- на полпути от воды к воздуху.

Поэтому они тоньше воды, но грубее воздуха; это становится очевидным, если
с усилием вдыхать воздух сквозь перекрывшую дыхание преграду и наблюдать,
как все пахнущее отсеивается и воздух доходит очищенным от запахов.
Понятно, что многообразие запахов остается безымянным, ибо оно не сводится
к большому числу простых форм. Здесь существует только одно четкое
двучленное разделение - на запахи приятный и неприятный. Последний
оказывает насильственное и огрубляющее действие на всю полость,
простирающуюся от макушки до пупа, между тем как первый смягчает
загрубевшее и с приятностью возвращает его к первоначальному состоянию.
Третья область наших ощущений - слух, и для получаемых им воздействий нам
тоже следует отыскать обусловливающие причины. В общих чертах скажем, что
звук - это толчок, производимый воздухом через уши на мозг и кровь и
доходящий до самой души, между тем как вызванное этим толчком движение,
которое начинается с головы и оканчивается в области печени, есть слышание.
Если движение быстро, звук высок; чем оно медленнее, тем ниже звук.
Равномерное движение дает ровный и нежный звук, неравномерное - грубый, с
сильное - громкий, слабое - тихий. Что касается созвучий, то необходимость
понуждает нас отложить этот предмет напоследок.

Теперь остался только четвертый род ощущений, но он являет большое
многообразие, требующее расчлененного подхода. Многообразие это имеет общее
имя цвета; а цвет - это пламя, струящееся от каждого отдельного тела и
состоящее из частиц, соразмерных способности нашего зрения ощущать. О
причинах зрения мы уже говорили прежде, а сейчас уместнее и нужнее всего
как можно правдоподобнее объяснить цвета. Те частицы, которые несутся от
других тел и сталкиваются со зрительным лучом, бывают либо меньше, чем
частицы последнего, либо крупнее, либо такой же величины. Те, что имеют
такую же величину, неощутимы, и мы называем их прозрачными. Напротив, те,
что больше, сжимают зрительный луч, а те, что меньше, расширяют его, и
действие их можно сравнить с действием холодного и горячего на нашу плоть,
а также с действием терпкого и обжигающего (или "острого", как мы
выражаемся) на наш язык. Это - белое и черное, то есть впечатления,
рожденные в иной области чувств, чем только что перечисленные, и потому
кажущиеся иными, но на самом деле тождественные им. Так мы и назовем их:
"белое" - то, что расширяет зрительный луч, "черное" - то, что его сужает.
Когда же огонь иного рода, несущийся более порывисто, ударяет в зрительный
луч, проникает его до самых глаз, насильственно разверзает глазные проходы
и разжижает их вещество, он заставляет излиться оттуда весь тот огонь и
воду, что мы называем слезами.

Поскольку же с двух сторон встречаются два огня, причем один с молниеносной
силой бьет из глаз, а другой входит в глаза и там угасает от влаги, из их
смешения рождаются всевозможнейшие цвета; это называют переливами, а тому,
чем вызвано такое состояние, дали имена блестящего и сверкающего. Есть и
такой род огня, который стоит посередине между двумя вышеназванными; он
достигает глазной влаги и смешивается с ней, но не сияет. Мерцание этого
огня сквозь растворившую его жидкость дает кровавый цвет, который мы
нарекли красным. От смешения сверкающего огня с красным и белым возник
желтый цвет; но о соотношении, в котором они были смешаны, не имело бы
смысла толковать даже в том случае, если бы кто-нибудь его знал, ибо здесь
невозможно привести не только необходимые, но даже вероятные и
правдоподобные доводы. Далее, красный с цвет, смешанный с черным и белым,
дает пурпурный или темно-лиловый, если все части смеси сильнее обожжены, а
черного цвета примешано больше. Желтое в смешении с серым дает коричневое,
серое же само есть смесь белого и черного; желтое в смешении с белым дает
цвет охры. Когда же белое, сойдясь с блестящим, ложится на густо-черную
основу, тогда возникает синий цвет, между том как сочетание синего с белым
дает голубой, а коричневого с черным - зеленый цвет.

Из этих примеров достаточно ясно, к каким смешениям можно свести все
остальные цвета, не нарушая при этом правдоподобия. Но тот, кто попытался
бы строго проверить все это на деле, доказал бы, что но разумеет различия
между человеческой и божественной природой, ведь если у бога достанет и
знания, и мощи, дабы смесить множество в единство и сызнова разрешить
единство в множество, то нот и никогда не будет такого человека, которому
обе эти задачи оказались бы по силам. о Все вышеназванные вощи, рожденные в
то время под воздействием необходимости, взял в свои руки демиург самой
прекрасной и лучшей из возникших вещей, вознамерившись породить
самодовлеющего и совершеннейшего бога; причинами, которые присущи самим
вещам, он пользовался как вспомогательными, но при этом сам направлял
каждую из возникших вещей ко благу.

Поэтому должно различать два вида причин - необходимые и божественные - и
отыскивать во всем причины второго рода, дабы стяжать через это для себя
блаженную жизнь, насколько природа наша это допускает, а ужо ради них нам
следует заниматься и причинами первого рода, поняв, что при забвении
необходимости немыслимо ни уразуметь, ни схватить, ни вообще как-либо
приблизить к себе то единственное, о чем мы печемся. Теперь заготовленные
причины разложены у нас по родам, как строительные припасы у плотников, и
нам остается только выложить из них дальнейшую часть нашего рассуждения;
вернемся, однако, к исходной точке и повторим вкратце весь наш путь вплоть
до того места, которого мы только что достигли, а уже потом попытаемся дать
нашему сказанию подобающее заключение.

Как было упомянуто вначале, все вещи являли состояние полной
неупорядоченности, и только бог привел каждую из них к согласию с самой
собою и со всеми другими вещами во всех отношениях, в каких только они
могли быть причастны соотносительности и соразмерности. Ведь доселе в них
но было ничего подобного, разве что по какому-нибудь случайному совпадению,
и вовсе не к чему было применить те имена, которыми мы ныне именуем огонь и
воду, а равно и прочие вещи; бог впервые все это упорядочил, а затем
составил из с этого нашу Вселенную - единое живое существо, заключающее в
себе все остальные живые существа, как смертные, так и бессмертные. При
этом божественные существа создал сам демиург, а порождение смертных он
доверил тем, кого сам породил. И вот они, подражая ему, приняли из его рук
бессмертное начало души и заключили в смертное тело, подарив все это тело
душе вместо колесницы, но, кроме того, они приладили к нему еще один,
смертный, вид души, вложив в пего опасные и зависящие от необходимости
состояния: для начала - удовольствие, эту сильнейшую приманку зла, затем
страдание, отпугивающее пас от блага, а в придачу двух неразумных советчиц
- дерзость и боязнь - и, наконец, гнев, который не внемлет уговорам, и
надежду, которая не в меру легко внемлет обольщениям. Все это они смешали с
неразумным ощущением и с готовой на все любовью и так довершили но законам
необходимости смертный род души.

Однако они, несомненно, страшились без всякой необходимости осквернить
таким образом божественное начало и потому удалили от него смертную душу, в
устроив для нее обитель в другой части тела, а между головой и грудью, дабы
их разобщить, воздвигли шею как некий перешеек и рубеж. Ибо именно в грудь
и в так называемое туловище вложили они смертную душу; поскольку одна часть
души имеет более благородную природу, а другая - более низкую, они
разделили полость этого туловища надвое, как бы обособляя мужскую половину
дома от женской, а в качестве средостения поставили грудобрюшную преграду.
Ту часть души, что причастив мужественному духу и возлюбила победу, они
водворяли поближе к голове, между грудобрюшной преградой и шеей, дабы она
внимала приказам рассудка и силой помогала ему сдерживать род вожделений,
едва только те не пожелают добровольно подчиниться властному слову,
исходящему из ве