угождать низко, но прекрасно - и человеку достойному, и достойнейшим
образом. Низок же тот пошлый поклонник, который любит тело больше, чем
душу; он к тому же и непостоянен, поскольку непостоянно то, что он любит.
Стоит лишь отцвести телу, а тело-то он и любил, как он "упорхнет, улетая",
посрамив все свои многословные обещания. А кто любит за высокие
нравственные достоинства, тот остается верен всю жизнь, потому что он
привязывается к чему-то постоянному. Поклонников у нас принято хорошенько
испытывать и одним угождать, а других избегать. Вот почему наш обычай
требует, чтобы поклонник домогался своего возлюбленного, а тот уклонялся от
его домогательств: такое состязание позволяет выяснить, к какому разряду
людей принадлежат тот и другой. Поэтому считается позорным, во-первых,
быстро сдаваться, не дав пройти какому-то времени, которое и вообще-то
служит хорошей проверкой; во-вторых, позорно отдаваться за деньги или из-за
политического влияния поклонника, независимо от того, вызвана ли эта
уступчивость страхом перед нуждой или же неспособностью пренебречь
благодеяниями, деньгами или политическими расчетами. Ведь такие побуждения
ненадежны и преходящи, не говоря уже о том, что на их почве никогда не
вырастает благородная дружба. И значит, достойным образом угождать
поклоннику можно, по нашим обычаям, лишь одним путем. Мы считаем, что если
поклонника, как бы рабски ни служил он по своей воле предмету любви, никто
не упрекнет в позорном угодничестве, то и другой стороне остается одна
непозорная разновидность добровольного рабства, а именно рабство во имя
совершенствования.

И в самом деле, если кто-нибудь оказывает кому-нибудь услуги, надеясь
усовершенствоваться благодаря ему в какой-либо мудрости или в любой другой
добродетели, то такое добровольное рабство не считается у нас ни позорным,
ни унизительным. Так вот, если эти два обычая - любви к юношам и любви к
мудрости и всяческой добродетели - свести к одному, то и получится, что
угождать поклоннику - прекрасно. Иными словами, если поклонник считает
нужным оказывать уступившему юноше любые, справедливые, по его мнению,
услуги, а юноша в свою очередь считает справедливым ни в чем не отказывать
человеку, который делает его мудрым и добрым, и если поклонник способен
сделать юношу умнее и добродетельней, а юноша желает набраться
образованности и мудрости, - так вот, если оба на этом сходятся, только
тогда угождать поклоннику прекрасно, а во всех остальных случаях - нет. В
этом случае и обмануться не позорно, а во всяком другом и обмануться и не
обмануться - позор одинаковый. Если, например, юноша, отдавшийся ради
богатства богатому, казалось бы, поклоннику, обманывается в своих расчетах
и никаких денег, поскольку поклонник окажется бедняком, не получит, этому
юноше должно быть тем не менее стыдно, ибо он-то все равно уже показал, что
ради денег пойдет для кого угодно на что угодно, а это нехорошо. Вместе с
тем, если кто отдался человеку на вид порядочному, рассчитывая, что
благодаря дружбе с таким поклонником станет лучше и сам, а тот оказался на
поверку человеком скверным и недостойным, - такое заблуждение все равно
остается прекрасным. Ведь он уже доказал, что ради того, чтобы стать лучше
и совершеннее, сделает для кого угодно все, что угодно, а это прекрасней
всего на свете. И стало быть, угождать во имя добродетели прекрасно в любом
случае.

Такова любовь богини небесной: сама небесная, она очень ценна и для
государства, и для отдельного человека, поскольку требует от любящего и от
любимого великой заботы о нравственном совершенстве. Все другие виды любви
принадлежат другой Афродите - пошлой. Вот что, Федр, - заключил Павсаний, -
могу я без подготовки прибавить насчет Эрота к сказанному тобой.

Сразу за Павсанием завладеть вниманием - говорить такими созвучиями учат
меня софисты - должен был, по словам Аристодема, Аристофан, но то ли от
пресыщения, то ли от чего другого на него как раз напала икота, так что он
не мог держать речь и вынужден был обратиться к ближайшему своему соседу
Эриксимаху с такими словами:

- Либо прекрати мою икоту, Эриксимах, либо говори вместо меня, пока я не
перестану икать.

И Эриксимах отвечал:

- Ну что ж, я сделаю и то и другое. Мы поменяемся очередью, и я буду
держать речь вместо тебя, а ты, когда прекратится икота, - вместо меня. А
покуда я буду говорить, ты подольше задержи дыхание, и твоя икота пройдет.
Если же она все-таки не пройдет, прополощи горло водой. А уж если с ней
совсем не будет сладу, пощекочи чем-нибудь в носу и чихни. Проделай это
разок-другой, и она пройдет, как бы сильна ни была.

- Начинай же, - ответил Аристофан, - а я последую твоему совету.

Речь Эриксимаха: Эрот разлит по всей природе

И Эриксимах сказал:

- Поскольку Павсаний, прекрасно начав свою речь, закончил ее не совсем
удачно, я попытаюсь придать ей завершенность. Что Эрот двойствен, это,
по-моему, очень верное наблюдение. Но наше искусство - искусство врачевания
- показывает мне, что живет он не только в человеческой душе и не только в
ее стремлении к прекрасным людям, но и во многих других ее порывах, да и
вообще во многом другом на свете - в телах любых животных, в растениях, во
всем, можно сказать, сущем, ибо он бог великий, удивительный и
всеобъемлющий, причастный ко всем делам людей и богов. И начну я с
врачевания, чтобы нам кстати и почтить это искусство.

Двойственный этот Эрот заключен в самой природе тела. Ведь здоровое и
больное начала тела, по общему признанию, различны и непохожи, а непохожее
стремится к непохожему и любит его. Следовательно, у здорового начала один
Эрот, у больного - другой. И если, как только что сказал Павсаний, угождать
людям достойным хорошо, а распутникам - плохо, то и в самом теле угождать
началу хорошему и здоровому - в чем и состоит врачебное искусство -
прекрасно и необходимо, а началу плохому и больному - позорно, безобразно,
и нужно, наоборот, всячески ему противодействовать, если ты хочешь быть
настоящим врачом. Ведь врачевание - это, по сути, наука о вожделениях тела
к наполнению и к опорожнению, и кто умеет различать среди этих вожделений
прекрасные и дурные, тот сведущий врач, а кто добивается перемены, стремясь
заменить в теле одно вожделение другим, создавая нужное вожделение там, где
его нет, но где оно должно быть, и удаляя оттуда ненужное, тот - великий
знаток своего тела. Ведь тут требуется уменье установить дружбу между
самыми враждебными в теле началами и внушить им взаимную любовь. Самые же
враждебные начала - это начала совершенно противоположные: холодное и
горячее, горькое и сладкое, влажное и сухое и тому подобное. Благодаря
своему уменью внушать этим враждебным началам любовь и согласие наш предок
Асклепий, как утверждают присутствующие здесь поэты, - а я им верю - и
положил начало нашему искусству.

Но значит, кроме врачебного искусства, которое, как я сказал, подчинено
всецело Эроту, этот бог управляет также гимнастикой и земледелием. Что
касается музыки, то каждому мало-мальски наблюдательному человеку ясно, что
с нею дело обстоит точно так же, и именно это, вероятно, хочет сказать
Гераклит, хотя мысль его выражена не лучшим образом. Он говорит, что
единое, "расходясь, само с собою сходится", примером чего служит гармония
лука и лиры. Однако очень нелепо утверждать, что гармония - это раздвоение
или что она возникает из различных начал. Вероятно, мудрец просто хочет
сказать, что гармония возникает из звуков, которые сначала различались по
высоте, а потом благодаря музыкальному искусству друг к другу приладились.
Ведь не может же возникнуть гармония только оттого, что один звук выше, а
другой ниже. Гармония - это созвучие, а созвучие - это своего рода
согласие, а из начал различных, покуда они различны между собой, согласия
не получается. И опять-таки, раздваивающееся и несогласное нельзя привести
в гармонию, что видно и на примере ритма, который создается согласованием
расходящихся сначала замедлений и ускорений. А согласие во все это вносит
музыкальное искусство, которое устанавливает, как и искусство врачебное,
любовь и единодушие. Следовательно, музыкальное искусство есть знание
любовных начал, касающихся строя и ритма. Впрочем, в самом строении
гармонии и ритма нетрудно заметить любовное начало, и любовь здесь не
двойственна. Но когда гармонию и ритм нужно передать людям, то есть либо
сочинить музыку, что называется мелопеей, либо правильно воспроизвести уже
сочиненные лады и размеры, что достигается выучкой, тогда эта задача трудна
и требует большого искусника. Ведь тут снова вступает в силу известное уже
положение, что угождать следует людям умеренным, заставляя тех, кто еще не
отличается умеренностью, стремиться к ней, и что любовь умеренных, которую
нужно беречь, - это прекрасная, небесная любовь. Это - Эрот музы Урании.
Эрот же Полигимнии пошл, и прибегать к нему, если уж дело дошло до этого,
следует с осторожностью, чтобы он принес удовольствие, но не породил
невоздержности. Точно так же и в нашем ремесле очень важно верно направить
желания, связанные с поварским искусством, чтобы удовольствие не оказалось
чревато заболеванием.

Итак, и в музыке, и во врачеванье, и во всех других делах, и человеческих и
божественных, нужно, насколько это возможно, принимать во внимание обоих
Эротов, ибо и тот и другой там присутствуют. Даже свойства времен года
зависят от них обоих. Когда началами, о которых я говорил, теплом и
холодом, сухостью и влажностью овладевает любовь умеренная и они сливаются
друг с другом рассудительно и гармонично, год бывает изобильный, он
приносит людям, животным и растениям здоровье, не причиняя им никакого
вреда. Но когда времена года попадают под власть разнузданного Эрота,
Эрота-насильника, он многое губит и портит. Ведь из-за этого обычно
возникают заразные и другие болезни, поражающие животных и растения. Ибо и
иней, и град, и медвяная роса происходят от таких преувеличенных,
неумеренных любовных вожделений, знание которых, когда дело касается
движения звезд и времен года, именуется астрономией.

Но и жертвоприношения, и все, что относится к искусству гадания и в чем
состоит общение богов и людей, тоже связано не с чем иным, как с охраной
любви, с одной стороны, и врачеванием ее - с другой. Ведь всякое нечестие
возникает обычно тогда, когда не чтут умеренного Эрота, не угождают ему, не
отводят ему во всем первого места, а оказывают все эти почести другому
Эроту, идет ли речь о родителях - живых ли, умерших ли - или о богах. На то
и существует искусство гадания, чтобы следить за любящими и врачевать их;
вот и получается, что гадание - это творец дружбы между богами и людьми,
потому что оно знает, какие любовные вожделения людей благочестивы и
освящены обычаем.

Вот сколь большим и многообразным, вернее сказать неограниченным,
могуществом обладает всякий вообще Эрот, но Эрот, который у нас и у богов
ведет ко благу, к рассудительности и справедливости, - этот Эрот обладает
могуществом поистине величайшим и приносит нам всяческое блаженство,
позволяя нам дружески общаться между собой и даже с богами, которые
совершеннее нас.

Возможно, что и я в своем похвальном слове Эроту многого не сказал, хотя
так получилось не по моей воле. Но если я что-либо упустил, твое дело,
Аристофан, дополнить мою речь. Впрочем, может быть, ты собираешься
восхвалять этого бога как-либо иначе - ну, что ж, изволь, кстати и твоя
икота прошла.

И Аристофан ответил:

- Да, прошла, но только после того, как я расчихался, и я даже удивляюсь,
что пристойное поведение тела достигается таким шумным и щекотным способом:
ведь икота сразу прошла, стоило мне несколько раз чихнуть.

- Ну что ты делаешь, дорогой, - возразил Аристофану Эриксимах, - ты
острословишь перед началом речи, и мне придется во время твоей речи
следить, чтобы ты не зубоскалил, а ведь ты мог бы говорить без помех.

- Ты прав, Эриксимах, - отвечал со смехом Аристофан, - беру то, что сказал,
обратно. Но следить за мной тебе не придется, ибо не того боюсь я, что
скажу что-нибудь смешное, - это было бы мне на руку и вполне в духе моей
Музы, - а того, что стану посмешищем.

- Так легко тебе от меня не отделаться, Аристофан, - сказал Эриксимах. -
Нет, будь начеку и говори так, словно тебе предстоит держать ответ за свои
слова. А впрочем, я тебе, может быть, еще и дам поблажку.

Речь Аристофана: Эрот как стремление человека к изначальной целостности

- Конечно, Эриксимах, - начал Аристофан, - я намерен говорить не так, как
ты и Павсаний. Мне кажется, что люди совершенно не сознают истинной мощи
любви, ибо, если бы они сознавали ее, они бы воздвигали ей величайшие храмы
и алтари и приносили величайшие жертвы, а меж тем ничего подобного не
делается, хотя все это следует делать в первую очередь. Ведь Эрот - самый
человеколюбивый бог, он помогает людям и врачует недуги, исцеление от
которых было бы для рода человеческого величайшим счастьем. Итак, я
попытаюсь объяснить вам его мощь, а уж вы будете учителями другим.

Раньше, однако, мы должны кое-что узнать о человеческой природе и о том,
что она претерпела. Когда-то наша природа была не такой, как теперь, а
совсем другой. Прежде всего, люди были трех полов, а не двух, как ныне, -
мужского и женского, ибо существовал еще третий пол, который соединял в
себе признаки этих обоих; сам он исчез, и от него сохранилось только имя,
ставшее бранным, - андрогины, и из него видно, что они сочетали в себе вид
и наименование обоих полов - мужского и женского. Кроме того, тело у всех
было округлое, спина не отличалась от груди, рук было четыре, ног столько
же, сколько рук, и у каждого на круглой шее два лица, совершенно
одинаковых; голова же у двух этих лиц, глядевшие в противоположные стороны,
была общая, ушей имелось две пары, срамных частей две, а прочее можно
представить себе по всему, что уже сказано. Передвигался такой человек либо
прямо, во весь рост, - так же как мы теперь, но любой из двух сторон
вперед, либо, если торопился, шел колесом, занося ноги вверх и
перекатываясь на восьми конечностях, что позволяло ему быстро бежать
вперед. А было этих полов три, и таковы они были потому, что мужской искони
происходит от Солнца, женский - от Земли, а совмещавший оба этих - от Луны,
поскольку и Луна совмещает оба начала. Что же касается шаровидности этих
существ и их кругового передвижения, то и тут сказывалось сходство с их
прародителями. Страшные своей силой и мощью, они питали великие замыслы и
посягали даже на власть богов, и то, что Гомер говорит об Эфиальте и Оте,
относится к ним: это они пытались совершить восхождение на небо, чтобы
напасть на богов.

И вот Зевс и прочие боги стали совещаться, как поступить с ними, и не
знали, как быть: убить их, поразив род людской громом, как когда-то
гигантов, - тогда боги лишатся почестей и приношений от людей; но и
мириться с таким бесчинством тоже нельзя было. Наконец Зевс, насилу кое-что
придумав, говорит:

- Кажется, я нашел способ сохранить людей, и положить конец их буйству,
уменьшив их силу. Я разрежу каждого из них пополам, и тогда они, во-первых,
станут слабее, а во-вторых, полезней для нас, потому что число их
увеличится. И ходить они будут прямо, на двух ногах. А если они и после
этого не угомонятся и начнут буйствовать, я, сказал он, рассеку их пополам
снова, и они запрыгают у меня на одной ножке.

Сказав это, он стал разрезать людей пополам, как разрезают перед засолкой
ягоды рябины или как режут яйцо волоском. И каждому, кого он разрезал,
Аполлон, по приказу Зевса, должен был повернуть в сторону разреза лицо и
половину шеи, чтобы, глядя на свое увечье, человек становился скромней, а
все остальное велено было залечить. И Аполлон поворачивал лица и, стянув
отовсюду кожу, как стягивают мешок, к одному месту, именуемому теперь
животом, завязывал получавшееся посреди живота отверстие - оно и носит ныне
название пупка. Разгладив складки и придав груди четкие очертания, - для
этого ему служило орудие вроде того, каким сапожники сглаживают на колодке
складки кожи, - возле пупка и на животе Аполлон оставлял немного морщин, на
память о прежнем состоянии. И вот когда тела были таким образом рассечены
пополам, каждая половина с вожделением устремлялась к другой своей
половине, они обнимались, сплетались и, страстно желая срастись, умирали от
голода и вообще от бездействия, потому что ничего не хотели делать порознь.
И если одна половина умирала, то оставшаяся в живых выискивала себе любую
другую половину и сплеталась с ней, независимо от того, попадалась ли ей
половина прежней женщины, то есть то, что мы теперь называем женщиной, или
прежнего мужчины. Так они и погибали. Тут Зевс, пожалев их, придумывает
другое устройство: он переставляет вперед срамные их части, которые до того
были у них обращены в ту же стороны, что прежде лицо, так что семя они
изливали не друг в друга, а в землю, как цикады. Переместил же он их
срамные части, установив тем самым оплодотворение женщин мужчинами, для
того чтобы при совокуплении мужчины с женщиной рождались дети и продолжался
род, а когда мужчина сойдется с мужчиной - достигалось все же
удовлетворение от соития, после чего они могли бы передохнуть, взяться за
дела и позаботиться о других своих нуждах. Вот с каких давних пор
свойственно людям любовное влечение друг к другу, которое, соединяя прежние
половины, пытается сделать из двух одно и тем самым исцелить человеческую
природу.

Итак, каждый из нас половинка человека, рассеченного на две камбалоподобные
части, и поэтому каждый ищет всегда соответствующую ему половину. Мужчины,
представляющие собой одну из частей того двуполого прежде существа, которое
называлось андрогином, охочи до женщин, и блудодеи в большинстве своем
принадлежат именно к этой породе, а женщины такого происхождения падки до
мужчин и распутны. Женщины же, представляющие собой половинку прежней
женщины, к мужчинам не очень расположены, их больше привлекают женщины, и
лесбиянки принадлежат именно к этой породе. Зато мужчин, представляющих
собой половинку прежнего мужчины, влечет ко всему мужскому: уже в детстве,
будучи дольками существа мужского пола, они любят мужчин, и им нравится
лежать и обниматься с мужчинами. Это самые лучшие из мальчиков и из юношей,
ибо они от природы самые мужественные. Некоторые, правда, называют их
бесстыдными, но это заблуждение: ведут они себя так не по своему
бесстыдству, а по своей смелости, мужественности и храбрости, из
пристрастия к собственному подобию. Тому есть убедительное доказательство:
в зрелые годы только такие мужчины обращаются к государственной
деятельности. Возмужав, они любят мальчиков, и у них нет природной
склонности к деторождению и браку; к тому и другому их принуждает обычай, а
сами они вполне довольствовались бы сожительством друг с другом без жен.
Питая всегда пристрастие к родственному, такой человек непременно
становится любителем юношей и другом влюбленных в него.

Когда кому-либо, будь то любитель юношей или всякий другой, случается
встретить как раз свою половину, обоих охватывает такое удивительное
чувство привязанности, близости и любви, что они поистине не хотят
разлучаться даже на короткое время. И люди, которые проводят вместе всю
жизнь, не могут даже сказать, чего они, собственно хотят друг от друга.
Ведь нельзя же утверждать, что только ради удовлетворения похоти столь
ревностно стремятся они быть вместе. Ясно, что душа каждого хочет чего-то
другого; чего именно, она не может сказать и лишь догадывается о своих
желаниях, лишь туманно намекает на них. И если бы перед ними, когда они
лежат вместе, предстал Гефест со своими орудиями и спросил их: "Чего же,
люди, вы хотите один от другого?" - а потом, видя, что им трудно ответить,
спросил их снова: "Может быть вы хотите как можно дольше быть вместе и не
разлучаться друг с другом ни днем, ни ночью? Если ваше желание именно
таково, я готов сплавить вас и срастить воедино, и тогда из двух чело