ному из этих
двух (искусств), мы уже признали раньше.

Т е э т е т.Да.

Ч у ж е з е м е ц.Попробуем-ка, снова разделяя надвое находящийся перед
нами род, каждый раз держаться в пути правой части, имея в виду то, что
относится к софисту, пока мы, пройдя мимо всего общего [между ним и другими
видами] и оставив ему его собственную природу, не выставим ее напоказ
прежде всего нам самим, а потом и тем, кто от природы близок такому методу
исследования.

Т е э т е т.Правильно.

Ч у ж е з е м е ц.Не с того ли мы начали, что различили искусства
творческое и приобретающее?

Т е э т е т.Да.

Ч у ж е з е м е ц.И не явился ли нам софист в области охоты, состязания,
торговли и некоторых других видов приобретающего искусства?

Т е э т е т.Конечно, так.

Ч у ж е з е м е ц. Теперь же, когда его захватило подражательное искусство,
ясно, что сперва надо расчленить творческое искусство надвое. Ведь
подражание есть какое-то творчество; мы, однако, говорим об отображениях, а
не о самих вещах. Не так ли?

Т е э т е т.Несомненно, так.

Ч у ж е з е м е ц.Пусть, следовательно, будут прежде всего две части
творческого искусства.

Т е э т е т. Какие?

Ч у ж е з е м е ц.Одна - божественная, другая - человеческая.

Т е э т е т.Я пока не понял.

Ч у ж е з е м е ц.Творческое искусство, говорили мы,если вспомнить
сказанное вначале - есть всякая способность, которая является причиной
возникновения того, чего раньше не было.

Т е э т е т.Да, мы это помним.

Ч у ж е з е м е ц.Станем ли мы утверждать относительно всех живых существ и
растений, которые произрастают на земле из семян и корней, а также
относительно неодушевленных тел, пребывающих в земле в текучем и нетекучем
виде,станем ли мы утверждать, говорю я, что все это, ранее не
существовавшее, возникает затем благодаря созидательной деятельности
кого-либо иного - не бога? Или же будем говорить, руководствуясь убеждением
и словами большинства...

Т е э т е т.Какими?

Ч у ж е з е м е ц. Что все это природа порождает в силу какой-то
самопроизвольной причины , производящей без участия разума. Или, может
быть, мы признаем, что причина эта одарена разумом и божественным знанием,
исходящим от бога?

Т е э т е т.Я, быть может, по молодости часто меняю одно мнение на другое.
Однако теперь, глядя на тебя и понимая, что ты считаешь, что все это
произошло от бога, я и сам так думаю.

Ч у ж е з е м е ц.Прекрасно, Теэтет! И если бы мы полагали, что в будущем
ты окажешься в числе мыслящих иначе, то постарались бы теперь с помощью
непреложно убедительной речи заставить тебя с нами согласиться. Но так как
я знаю твою природу, знаю, что и без наших слов она сама собою обратится к
тому, к чему, как ты утверждаешь, ее ныне влечет, то я оставляю это: ведь
мы напрасно потеряли бы время. Лучше я выставлю положение, что то, что
приписывают природе, творится божественным искусством, то же, что создается
людьми, человеческим и, согласно этому положению, существует два рода
творчества: один - человеческий, другой - божественный.

Т е э т е т.Верно.

Ч у ж е з е м е ц.Расчлени-ка, однако, каждый из них двух снова надвое.

Т е э т е т.Как?

Ч у ж е з е м е ц.Подобно тому как ты все творческое искусство делил в
ширину, раздели его теперь, напротив, в длину.

Т е э т е т.Пусть будет разделено.

Ч у ж е з е м е ц.Таким образом, в целом возникают четыре части: две,
относящиеся к нам,человеческие, и две к богам - божественные.

Т е э т е т.Да.

Ч у ж е з е м е ц.Теперь они снова разделены, уже иначе: одна часть в
каждом отделе собственно творческая, обе же остальные могут быть лучше
всего названы изобразительными. И в силу этого творческое искусство снова
делится на две части.

Т е э т е т.Скажи, как теперь образуется каждая из них?

Ч у ж е з е м е ц. Мы знаем, что и мы, и другие живые существа, и то, из
чего произошло все природное, - огонь, вода и им родственное - суть
произведения бога, каждое из которых им создано. Или как?

Т е э т е т.Так.

Ч у ж е з е м е ц.Каждое из них сопровождают отображения, а вовсе не сами
вещи, тоже произведенные божественным искусством.

Т е э т е т.Какие?

Ч у ж е з е м е ц.А [образы] во сне и все те [образы], которые днем
называются естественными призраками: тени, когда с огнем смешивается тьма,
затем двойные отображения, когда собственный свет [предмета] и чужой
сливаются воедино на блестящих и гладких предметах и порождают отображение,
которое производит ощущение, противоречащее прежней привычной видимости.

Т е э т е т.Следовательно, здесь два произведения божественного творчества:
сама вещь и образ, ее сопровождающий.

Ч у ж е з е м е ц.Но что же с нашим искусством? Не скажем ли мы, что оно с
помощью строительского мастерства воздвигает дом, а с помощью живописи
нечто другое, создаваемое подобно человеческому сну для бодрствующих?

Т е э т е т.Конечно, так.

Ч у ж е з е м е ц.Так же обстоит и с остальным: соответственно двум частям
двояки и произведения нашего творчества: с одной стороны, говорим мы,
имеется сам предмет, а с другой - его изображение.

Т е э т е т. Теперь я понял значительно лучше и допускаю два вида
творческого искусства, расчлененных в свою очередь надвое: согласно одному
делению, это человеческое и божественное искусства, согласно же другому,
произведения каждого из них состоят, с одной стороны, из самих предметов, а
с другой - из некоторых подобий последних.

Ч у ж е з е м е ц.Вспомним-ка теперь, что один [вид] изобразительного
искусства должен быть творящим образы, а другой - призраки, если ложь
действительно есть ложь и представляет собой нечто принадлежащее по своей
природе к существующему.

Т е э т е т.Да, так было.

Ч у ж е з е м е ц.Не явилась ли она именно таковой? И в силу этого не будем
ли мы, отбросив сомнения, считать ее теперь двух видов?

Т е э т е т.Да, будем.

Ч у ж е з е м е ц.Разделим-ка искусство, творящее призраки, снова надвое.

Т е э т е т. Как?

Ч у ж е з е м е ц.Одно - это то, которое выполняется посредством орудий, в
другом тот, кто творит призраки, сам делает себя орудием этого.

Т е э т е т. Что ты имеешь в виду?

Ч у ж е з е м е ц.Я подразумеваю, когда кто-либо своим телом старается
явить сходство с твоим обликом или своим голосом - сходство с твоим, то
этот [вид] призрачного искусства обычно называется подражанием.

Т е э т е т. Да.

Ч у ж е з е м е ц.Называя этот [вид] подражающим, выделим его. Все
остальное оставим без внимания, так как мы устали, и предоставим другому
свести это воедино и дать этому какое-то подобающее название.

Т е э т е т.Пусть одно будет выделено, а то пере дано другому.

Ч у ж е з е м е ц.Однако, Теэтет, и первое надо считать двояким. Реши,
почему?

Т е э т е т. Говори ты.

Ч у ж е з е м е ц.Из лиц подражающих одни делают это, зная, чему они
подражают, другие же - не зная. А какое различие признаем мы более важным,
чем различие между знанием и незнанием?

Т е э т е т.Никакое.

Ч у ж е з е м е ц.Подражание, недавно указанное, было, таким образом,
подражанием знающих. Ведь только тот, кто знает твой облик и тебя, мог бы
подражать всему этому.

Т е э т е т.Как же иначе?

Ч у ж е з е м е ц.А что же с обликом справедливости и вообще всей в целом
добродетели? Не примутся ли многие, не зная ее, но имея о ней какое-то
мнение. усердно стараться, чтобы проявилось то, что они принимают за
живущую в них добродетель, и не станут ли, насколько возможно, на деле и на
словах ей подражать?

Т е э т е т.И очень даже многие.

Ч у ж е з е м е ц.Но не потерпят ли они все неудачу в этом стремлении
казаться справедливыми, не будучи вовсе такими? Или как раз напротив?

Т е э т е т.Как раз напротив.

Ч у ж е з е м е ц.Такого подражателя - незнающего,думаю я, надо считать
отличным от того - от знающего.

Т е э т е т.Да.

Ч у ж е з е м е ц.Откуда же, однако, возьмет кто-либо подобающее название
для каждого из них? Ведь очевидно, что это трудно и разделение родов на
виды в старину представлялось праздным и неразумным, устаревшим занятием,
так что никто никогда и не брался делить. Поэтому и нужда в именах была не
очень настоятельной. При всем том, если выразиться более смело, мы во имя
различия подражание, соединенное с мнением, назовем основанным на мнении,
подражание же, соединенное со знанием,научным.

Т е э т е т.Пусть будет так.

Ч у ж е з е м е ц.Теперь надо воспользоваться одним из этих названий. Ведь
софист принадлежит не к знающим, а к подражающим.

Т е э т е т. Да, конечно.

Ч у ж е з е м е ц.Рассмотрим-ка подражателя, основывающегося на мнении, как
рассматривают изделие из железа, прочно ли оно или содержит в себе какую-то
трещину.

Т е э т е т.Рассмотрим.

Ч у ж е з е м е ц.А ведь у него она есть, и очень даже большая. Один из
подражателей простоват и думает, будто знает то, что мнит, а облик другого
из-за его многословия возбуждает подозрение и опасение, что он не знает
того, относительно чего принимает перед другими вид знатока.

Т е э т е т.Конечно, есть подражатели обоих родов, о которых ты упомянул.

Ч у ж е з е м е ц.Поэтому, не сочтем ли мы одного простодушным, а другого -
лицемерным подражателем?

Т е э т е т.Это подходит.

Ч у ж е з е м е ц.Сочтем ли мы род этого последнего единым или двояким?

Т е э т е т.Смотри ты сам.

Ч у ж е з е м е ц.Смотрю, и мне представляются каких-то два рода: один, я
вижу, способен лицемерить всенародно, в длинных речах, произносимых перед
толпою, другой же в частной беседе с помощью коротких высказываний
заставляет собеседника противоречить самому себе.

Т е э т е т.Ты совершенно прав.

Ч у ж е з е м е ц.Кем же сочтем мы словообильного? Мужем ли государственным
или народным витией?

Т е э т е т.Народным витией.

Ч у ж е з е м е ц.Как же мы назовем другого? Мудрецом или софистом?

Т е э т е т.Мудрецом его невозможно назвать: ведь мы признали его
незнающим. Будучи подражателем мудреца, он, конечно, получит производное от
него имя, и я почти уже понял, что он действительно должен называться во
всех отношениях подлинным софистом.


                        [Итог: определение софиста]


Ч у ж е з е м е ц.Не свяжем ли мы, однако, как и раньше его имя воедино,
сплетая нить в обратном порядке - от конца к началу.

Т е э т е т.Конечно, сделаем так.

Ч у ж е з е м е ц.Этим именем обозначается основанное на мнении лицемерное
подражание искусству, запутывающему другого в противоречиях, подражание,
принадлежащее к части изобразительного искусства, творящей призраки и с
помощью речей выделяющей в творчестве не божественную, а человеческую часть
фокусничества: кто сочтет истинного софиста происходящим из этой плоти и
крови, тот, кажется, выразится вполне справедливо.

Т е э т е т.Сущая правда.




                                  ТЕЭТЕТ

                                   ТЕЭТЕТ


                 Евклид, Терпсион, Сократ, Феодор, Теэтет ,

Евклид. Ты только что из деревни, Терпсион, или уже давно?

Терпсион. Пожалуй, давно. А ведь я тебя искал на площади и все удивлялся,
что не мог найти.

Евклид. Меня не было в городе.

Терпсион. А где же ты был?

Евклид. Я заходил в гавань, туда как раз привезли Теэтета по пути из
Коринфскою лагеря в Афины.

Терпсион. Привезли? Живого или мертвого?

Евклид. Живого, но еле-еле. Он очень плох - и от многих ран, и еще больше
оттого, что его сломила эта новая болезнь, вспыхнувшая в войске.

Терпсион. Уж не дизентерия ли?

Евклид. Да.

Терпсион. Что ты говоришь? Какой человек под угрозой!

Евклид. Безупречный человек, Терпсион. Вот и сейчас я только что слышал,
как многие высоко превозносили его военные доблести.

Терпсион. Ничего странного, было бы гораздо удивительнее, если бы он был не
таков. Но что же он с не остановился здесь, в Мегарах?

Евклид. Он торопился домой. Я-то уж, разумеется, и просил его и увещевал
всячески, но он не захотел. И вот, уже проводив его и возвращаясь назад, я
вспомнил и удивился, как пророчески говорил Сократ кроме всего прочего и об
этом человеке. Кажется, незадолго до своей смерти Сократу случилось
встретиться с ним, тогда еще подростком; так вот, общаясь и беседуя с ним,
он приходил в большой восторг от его одаренности. Когда я был в Афинах,
Сократ слово в слово передал мне а те беседы, которые он вел с ним, -
весьма достойные внимания - и, между прочим, сказал, что, судя по всему,
этот мальчик непременно прославится, коли достигнет зрелого возраста.

Терпсион. Он был прав, как видно. Однако что это были за беседы? Ты не мог
бы их пересказать?

Евклид. Так вот, наизусть, клянусь Зевсом, конечно, нет. Но я записал все
это по памяти тогда же, сразу из по приезде домой. Впоследствии, вспоминая
на досуге что-то еще, я вписывал это в книгу, и к тому же всякий раз, бывая
в Афинах, я снова спрашивал у Сократа то, чего не помнил, а дома исправлял.
Так что у меня теперь записан почти весь этот разговор.

Терпсион. Да, я уже и прежде слышал это от тебя и, признаюсь, всегда
задерживался здесь именно с намерением попросить тебя показать эти записи.
Послушай, а что мешает нам проделать это теперь? Я пришел из деревни и как
раз мог бы отдохнуть.

Евклид. Да ведь и я проводил Теэтета до самого Эрина, так что тоже отдохнул
бы не без удовольствия. Однако пойдем, и, пока мы будем отдыхать, этот вот
мальчик нам почитает.

Терпсион. Правильно.

Евклид. Вот эта рукопись, Терпсион. Весь разговор я записал не так, будто
Сократ мне его пересказывает, а так, как если бы он сам разговаривал с тем,
кто был при этой беседе. По его словам, это были геометр Феодор и Теэтет. А
чтобы в записи не мешали такие . разъяснения, как: "а я заметил" или "на
это я сказал",- когда говорит Сократ, либо о собеседнике: "он подтвердил"
или "он не согласился",- я написал так, будто они просто беседуют сами
между собой, а всякие подобные пометки убрал.

Терпсион. Да, так это и делается, Евклид.

Евклид. Ну, мальчик, возьми книгу и читай.

Сократ. Если бы меня особенно заботила Кирена , Феодор, я бы расспросил
тебя и о ней и о ее жителях, .например есть ли там среди юношей кто-нибудь,
кто бы ревностно предавался геометрии или какой-нибудь другой премудрости.
Но я люблю их меньше, чем вот этих, и более желал бы знать, какие юноши
здесь у нас подают надежды. Я и сам слежу за этим, сколько могу, и
спрашиваю у других, с кем, как я вижу, молодые люди охотно общаются. А ведь
к тебе далеко не мало их приходит, да это и справедливо: кроме прочих
достоинств их привлекает твоя геометрия. И я узнал бы с удовольствием, не
попадался ли тебе кто-то заслуживающий внимания.

Феодор. Да, Сократ, мне не стыдно сказать, а тебе, я думаю, услышать,
какого подростка встретил я среди ваших граждан. И если бы он был хорош
собой, то я, пожалуй, побоялся бы говорить слишком пылко, чтобы не
показалось, будто я неравнодушен к нему: нет, в самом деле, не укоряй меня
- он но те чтобы прекрасной наружности и скорее даже похож на тебя своим
вздернутым носом и глазами навыкате, разве что черты эти у него не так
выражены. Поэтому я говорю без страха. Знай же, что из всех, кого я
когда-либо встречал - а приходили ко мне многие, - ни в ком не замечал я
таких удивительно счастливых задатков. С легкостью усваивать то, что иному
трудно, а с другой стороны, быть кротким, не уступая вместе с тем никому в
мужестве, - я не думал, что такое вообще может случаться, да и не вижу
таких людей. Действительно, в ком столь же остры ум, сообразительность и
память, как у этого юноши, те по большей части впечатлительны и норовисты,
они носятся стремительно, как порожние триеры, и по природе своей скорее
неистовы, чем мужественны; а более уравновешенные, те как-то вяло подходят
к учению, их отягощает забывчивость. Этот же подходит к учению и любому
исследованию легко, плавно и верно, так спокойно, словно бесшумно
вытекающее масло, - и я удивляюсь, как в таком возрасте можно этого
достичь.

Сократ. Отрадно слышать. У кого же из граждан такой сын?

Феодор. Имя-то я слышал, да не помню. Но вот с подходят юноши - средний, я
вижу, как раз наш, а с ним его товарищи - только что они вместе натирались
маслом там, в портике, а теперь, натеревшись, они, по-моему, идут сюда.
Посмотри же, не узнаешь ли ты его.

Сократ. Узнаю. Это сын сунийца Евфрония, человека как раз такого, друг мой,
каким ты описал мне этого юношу; к тому же тот был человек весьма уважаемый
и оставил очень большое состояние. А вот имени мальчика я не знаю.

Феодор. Его зовут Теэтет, Сократ! Что же до состояния, то, кажется, его
расстроили всевозможные опекуны. Впрочем, щедрость и благородство в
денежных делах - также одно из удивительных свойств этого юноши.

Сократ. Судя по твоим словам, это благородный человек. Вели ему присесть
здесь с нами.

Феодор. Будь по-твоему. Теэтет, подойди-ка сюда, к Сократу.

Сократ. Это для того, Теэтет, чтобы я мог разглядеть самого себя - что за
лицо у меня. Дело в том, что Феодор говорит, будто я на тебя похож.
Впрочем, если бы у нас с тобой в руках были лиры, а он бы сказал, что они
одинаково настроены, то поверили бы мы ему сразу же или еще посмотрели бы,
знает ли он музыку, чтобы так говорить?

Теэтет. Посмотрели бы.

Сократ. И если бы нашли, что знает, то поверили бы? А если бы нашли, что к
Музам он не причастен, то нет?

Теэтет. Верно.

Сократ. Так и теперь, полагаю, если подобие лиц хоть сколько-нибудь нас
занимает, следует посмотреть, живописец ли тот, кто это утверждает, или нет
Теэтет. По-моему, да.

Сократ. А Феодор - живописец?

Теэтет. Нет, насколько я знаю.

Сократ. И не геометр?

Теэтет. Как раз геометр, Сократ.

Сократ. И знает астрономию, счет, музыку и все то, что нужно для
образования?

Теэтет. Мне кажется, да.

Сократ. Значит, если он утверждает, что мы схожи какими-то свойствами тела,
- в похвалу ли он это говорит или в порицание, - то вовсе не стоит
принимать это во внимание.

Теэтет. Пожалуй, нет.

Сократ. А если он чью-то душу похвалит за добродетель и мудрость? Не стоит
ли его слушателю приглядеться к тому, кого он похвалил, а последнему в свою
очередь постараться показать себя?

Теэтет. Конечно же стоит.

Сократ. В таком случае, любезный Теэтет, самое время тебе показать себя, а
мне - посмотреть, потому что, признаюсь, Феодор многих хвалил мне и в нашем
городе и в чужих городах, но никого никогда не хвалил он так, как сегодня
тебя.

Теэтет. Ах, если бы так! Но не в шутку ли он это говорил, Сократ?

Сократ. Ну, это не похоже на Феодора. Однако, хотя бы ты даже и подозревал,
что он шутит, все же от своего обещания теперь не отступай, чтобы не
принуждать его к присяге, - ведь его еще ни разу не уличили во
лжесвидетельстве. Ты же смело оставайся при своем решении.

Теэтет. Что же, придется так и сделать, раз ты настаиваешь.

Сократ. Вот и скажи мне, ты учишься у Феодора геометрии?

Теэтет. Я - да.

Сократ. И астрономии, и гармонии, и счету?

Теэтет. Стараюсь, по крайней мере.

Сократ. Вот и я тоже, мой мальчик, стараюсь учиться и у него и у других,
кого считаю знатоками таких вещей. Что-то я уже знаю в достаточной мере, а
вот одна малость приводит меня в затруднение, и я хотел бы рассмотреть это
вместе с тобой и твоими друзьями. Вот скажи мне, учиться - это значит
становиться мудрее в том деле, которому учишься?

Теэтет. А разве нет?

Сократ. А мудрецы, я думаю, мудры благодаря мудрости?

Теэтет. Да.

Сократ. А это отличается чем-то от знания?

Теэтет. Что именно?

Сократ. Мудрость. Разве мудрецы не знатоки чего-то?

Теэтет. Что ты имеешь в виду?

Сократ. Одно ли и то же знание и мудрость?

Теэтет. Да.

Сократ. Вот это как раз и приводит меня в затруднение, и я не вполне
способен сам разобраться, что же такое знание. Нет ли у вас желания
потолковать об этом? Что скажете? Кто из вас ответил бы первым? Если он
ошибется - да и всякий, кто ошибется, - пусть сидит на осле, как это
называется у детей при игре в мяч. А тот, кто победит, ни разу не
ошибив