ееся семя, такой человек по различным
поводам испытывает много терзаний, но и много удовольствий, то вожделея, то
насыщая вожделение; обуреваемый сильнейшими удовольствиями и
неудовольствиями, он живет в состоянии безумия большую часть жизни. Итак,
душа его больна и безумна по вине тела, однако все видят в нем не больного,
но добровольно порочного человека. На деле же любовная необузданность есть
недуг души, чаще всего рождающийся по вине одного-единственного вещества,
которое сочится сквозь поры костей и разливается по всему телу.

Когда так называемую невоздержность в удовольствиях хулят как добровольную
порочность, хула эта почти всегда несправедлива: никто не порочен по доброй
воле, но лишь дурные свойства тела или неудавшееся воспитание делают
порочного человека порочным, притом всегда к его же несчастью и против его
воли. Что касается области страданий, то и здесь тело зачастую оказывается
повинным в пороках души. Так, когда острая и соленая флегма, а также
горькие желчные соки, блуждая по телу, не находят себе выхода наружу, но
скапливаются внутри и возмущают примесью в? своих паров движения души, они
вызывают всевозможные душевные недуги разной силы и длительности. Поскольку
же они могут вторгаться в любую из трех обителей души, то в зависимости от
места, в которое они попадают, рождаются многообразные виды подавленности и
уныния, дерзости и трусости, забытья и тупоумия. Если же к такой
предрасположенности прибавляются порочные государственные установления, а
равно и дурные речи, наполняющие как частную, так и общественную жизнь, и
если при этом не изучаются уже с юных лет те науки, чья целительная сила
могла бы противостоять этому злу, то под воздействием этих двух причин,
совершенно неподвластных нашей воле, и становятся порочными все те из нас,
кто порочен. Ответственность за это лежит скорее на зачавших, нежели на
зачатых, и скорее на воспитателях, нежели на воспитуемых; и все же каждый
обязан напрягать свои силы, дабы с помощью воспитания, упражнений и занятий
избегнуть порока и обрести то, что ему противоположно.

Впрочем, это относится уже к иному роду рассуждений. Напротив, весьма
уместно и ко времени противопоставить всему вышесказанному повествование о
средствах, силой которых поддерживается здоровье тела и здравомыслие; сама
справедливость требует уделять больше внимания доброму, нежели злому. Между
тем все доброе, без сомнения, прекрасно, а прекрасное не может быть чуждо
меры. Значит, приходится признать, что и живое существо, долженствующее
оказаться прекрасным, соразмерно. Но что касается соразмерности, здесь мы
привыкли принимать в расчет мелочи, а самое важное и существенное упускаем
из виду. Когда стоит вопрос о здоровье и болезни, о добродетели и пороке,
нет ничего важнее, нежели соразмерность или несоразмерность между душой и
телом как таковыми. Но мы не задумываемся над этим и не понимаем, что,
когда могучая и во всех отношениях великая душа восседает как бы на
колеснице слишком слабого и хилого тела или когда равновесие нарушено в
противоположную

сторону, живое существо в целом не прекрасно, ибо ему не хватает
соразмерности как раз в самом существенном; однако, когда в нем есть эта
соразмерность, оно являет собою для каждого, кто умеет видеть, самое
прекрасное и отрадное из всех зрелищ. Ведь и тело, в котором либо длина
ног, либо величина других членов нарушает меру, не просто безобразно: когда
всем его частям приходится работать сообща, оно то и дело подпадает
утомлению или судорогам, делается неустойчивым, падает, оказываясь само же
для себя причиной нескончаемых бед. То же самое следует предположить и о
том двухчастном соединении, которое мы именуем живым существом. Когда
входящая в его состав душа слишком сильна для тела и притом яростна, она
расшатывает тело и наполняет его изнутри недугами; самозабвенно предаваясь
исследованиям и наукам, она его истощает; если же ее распаляют задором и
честолюбием труды учительства и публичные или частные словопрения, тогда
она перегревает тело, сотрясает его устои, вызывает истечения и притом
вводит в обман большинство так называемых врачей, понуждая их винить в
происходящем неповинное тело.

Напротив, когда большое, превосходящее душу тело соединяется со скудными и
немощными мыслительными способностями, то, поскольку людям от природы даны
два вида вожделений - телесное вожделение к еде и божественнейшее в нас
вожделение к разуму,- порывы более сильной стороны побеждают и умножают
собственную силу, а душу между тем делают тупой, непонятливой и забывчивой,
навлекая на человека невежество, этот злейший из всех недугов. От того и
другого есть лишь одно спасение - не возбуждать ни души в ущерб телу, ни
тела в ущерб душе, но давать обеим сторонам состязаться между собой, дабы
они пребывали в равновесии и здравии. Скажем, тот, кто занимается
математикой или другим делом, требующим сильного напряжения мысли, должен
давать и телу необходимое упражнение, прибегая к гимнастике; напротив,
тому, кто преимущественно трудится над развитием своего тела, следует в
свой черед упражнять душу, занимаясь музыкой и всем тем, что относится к
философии, если только он хочет по праву именоваться не только прекрасным,
но и добрым. Сообразно с этим должно заботиться и об отдельных частях
[тела], подражая примеру Вселенной. Ведь если то, что входит в тело,
изнутри горячит его и охлаждает, а то, что обступает его извне, сушит и
увлажняет и в придачу ому приходится терпеть последствия и того и другого
воздействия, значит, тело, пребывающее в неподвижности, станет игрушкой
этих воздействий, будет ими осилено и погибнет.

Напротив, тот, кто, взяв за пример кормилицу и пестунью Вселенной, как мы
ее в свое время назвали, не дает своему телу оставаться праздным, но без
устали упражняет его и так или иначе заставляет расшевелиться, сообразно
природе поддерживает равновесие между внутренними и внешними движениями и
посредством умеренных толчков принуждает беспорядочно блуждающие но телу
состояния и частицы стройно располагаться в зависимости от взаимного
сродства, как мы об этом говорили раньше применительно ко Вселенной,- тот,
кто все это делает, не допустит враждебное соединиться с враждебным для
порождения в теле раздоров и недугов, но дружественное сочетает с
дружественным во имя собственного здоровья.

Что касается движений, наилучшее из них то, которое совершается [телом]
внутри себя и самим по себе, ибо оно более всего сродно движению мысли, а
также Вселенной; менее совершенно то, которое вызвано посторонней силой, но
хуже всего то, при котором тело покоится в бездействии, между тем как
посторонняя сила движет отдельные его части. Соответственно из всех видов
очищения и укрепления тела наиболее предпочтительна гимнастика; на втором
месте стоит колебательное движение при морских или иных поездках, если
только они не приносят усталости; а третье место занимает такой род
воздействий, который, правда, приносит пользу в случаях крайней
необходимости, но в остальное время, безусловно, неприемлем для разумного
человека: речь идет о врачебном очищении тела силой лекарств. Если только
недуг не представляет чрезвычайной опасности, не нужно дразнить его
лекарствами. Дело в том, что строение любого недуга некоторым образом
сходно с природой живого существа; между тем последняя устроена так, что
должна пройти определенную последовательность жизненных сроков, причем как
весь род в целом, так и каждое существо в отдельности имеет строго
положенный ему предел времени, которого и достигает, с если не вмешается
сила необходимости. Сами составляющие это существо треугольники при своем
соединении наделены способностью держаться только до назначенного срока и
не могут продлить свою жизнь долее.

Таким же образом устроены и недуги, и потому обрывать их течение прежде
положенного предела силой лекарств может лишь тот, кто хочет, чтобы из
легких расстройств проистекли тяжелые, а из немногих - бесчисленные.
Следовательно, лучше руководить недугом с помощью упорядоченного образа
жизни, насколько это позволяют нам обстоятельства, нежели дразнить его
лекарствами, делая тем самым беду закоренелой.

На этом мы кончим наши рассуждения о живом существе в целом и о частях его
тела, а равно и о том, как жить сообразно с рассудком, в одно и то же время
осуществляя руководство самим собой и оказывая себе послушание. Но что
касается того [начала], которому предстоит быть руководящим, то его
чрезвычайно важно наперед снабдить силой, дабы оно смогло наипрекраснейшим
и наилучшим образом осуществить свое руководительство.

Впрочем, обстоятельный разбор этого предмета сам по себе составил бы особую
задачу; если же коснуться дела лишь попутно, то имело бы смысл в связи с
предшествующим заметить вот что: как мы уже не раз повторяли, в нас обитают
три различных между собой вида души, каждый из которых имеет собственные
движения. В соответствии с этим мы должны сейчас совсем вкратце сказать,
что тот вид души, который пребывает в праздности и забрасывает присущие ему
движения, по необходимости оказывается слабейшим, а тот, который предается
упражнениям, становится сильнейшим; поэтому надо строго следить за тем,
чтобы движения их сохраняли должную соразмерность. Что касается главнейшего
вида нашей души, то ее должно мыслить себе как демона, приставленного к
каждому из нас богом; это тот вид, который, как мы говорили, обитает на
вершине нашего тела и устремляет нас от земли к родному небу как небесное,
а не земное порождение; и эти наши слова были совершенно справедливы, ибо
голову, являющую собою наш корень, божество простерло туда, где изначально
была рождена душа, а через это оно сообщило всему телу прямую осанку.

Правда, у того, кто погряз в вожделениях или тщеславии и самозабвенно им
служит, все мысли могут быть только смертными, и он не упустит случая,
чтобы стать, насколько это возможно, еще более смертным и приумножить в
себе смертное начало. Но если человек отдается любви к учению, стремится к
истинно разумному и упражняет соответствующую способность души
преимущественно перед всеми прочими, он, прикоснувшись к истине, обретает
бессмертные и божественные мысли, а значит, обладает бессмертием в такой
полноте, в какой его может вместить человеческая природа; поскольку же он
неизменно в себе самом пестует божественное начало и должным образом
ублажает сопутствующего ему демона, сам он не может не быть в высшей
степени блаженным.

Вообще говоря, есть только один способ пестовать что бы то ни было - нужно
доставлять этому именно то питание и то движение, которые ему подобают.
Между тем если есть движения, обнаруживающие сродство с божественным
началом внутри нас, то это мыслительные круговращения Вселенной; им и
должен следовать каждый из нас, дабы через усмотрение гармоний и
круговоротов мира исправить круговороты в собственной голове, нарушенные
уже при рождении, иначе говоря, добиться, чтобы созерцающее, как и требует
изначальная его природа, стало подобно созерцаемому, и таким образом
стяжать ту совершеннейшую жизнь, которую боги предложили нам как цель на
эти и будущие времена.

Вот мы, кажется, и покончили с той задачей, которую взяли на себя в самом
начале: довести рассказ о Вселенной до возникновения человека. Что касается
вопроса о том, как возникли прочие живые существа, его можно рассмотреть
вкратце, не вдаваясь без особой нужды в многословие, чтобы сохранить в этих
наших речах должную меру. Вот что скажем мы об этом: среди произошедших на
свет мужей были и такие, которые оказывались трусами или проводили свою
жизнь в неправде, и мы не отступим от правдоподобия, если предположим, что
они при следующем рождении сменили свою природу на женскую, между тем как
боги, воспользовавшись этим, Как раз тогда создали влекущий к соитию эрос и
образовали по одному одушевленному существу внутри наших и женских [тел],
построив каждое из них следующим образом. В том месте, где проток для
выпитой влаги, миновав легкие, подходит пониже почек к мочевому пузырю,
чтобы извергнуть оттуда под напором воздушного давления воспринятое, они
открыли вывод для спинного мозга, который непрерывно тянется от головы
через шею вдоль позвоночного столба и который мы ранее нарекли семенем.
Поскольку же мозг этот одушевлен, он, получив себе выход, не преминул
возжечь в области своего выхода животворную жажду излияний, породив таким
образом детородный эрос. Вот почему природа срамных частей мука строптива и
своевольна, словно зверь, неподвластный рассудку, и под стрекалом
непереносимого вожделения способна на все.

Подобным же образом и у женщин та их часть, что именуется маткой, или
утробой, есть не что иное, как поселившийся внутри них зверь, исполненный
детородного вожделения; когда зверь этот в поре, а ему долго нет случая
зачать, он приходит в бешенство, рыщет по всему телу, стесняет дыхательные
пути и не дает женщине вздохнуть, доводя ее до последней крайности и до
всевозможных недугов, пока наконец женское вожделение и мужской эрос не
сведут чету вместе и не снимут как бы урожай с деревьев, чтобы засеять
пашню утробы посевом живых существ, которые по малости своей пока невидимы
и бесформенны, однако затем обретают расчлененный вид, вскармливаются в
чреве матери до изрядной величины и после того выходят на свет, чем и
завершается рождение живого существа.

Итак, вот откуда пошли женщины и все, что принадлежит к женскому полу.
Растить на себе перья вместо волос и дать начало племени птиц пришлось
мужам незлобивым, однако легкомысленным, а именно таким, которые любили
умствовать о том, что находится над землей, но в простоте душевной
полагали, будто наивысшая достоверность в таких вопросах принадлежит
зрению. А вот племя сухопутных животных произошло из тех, кто был вовсе
чужд философии и не помышлял о небесном, поскольку утратил потребность в
присущих голове круговращениях и предоставил руководительство над собой тем
частям души, которые обитают в груди. За то, что они вели себя так, их
передние конечности и головы протянулись к сродной им земле и уперлись в
нее, а череп вытянулся или исказил свой облик каким-либо иным способом, в
зависимости от того насколько совершающиеся в черепе круговращения
сплющились под действием праздности. Вот причина, почему род их имеет по
четыре ноги или даже более того: чем неразумнее существо, тем щедрее бог
давал ему опоры, ибо его сильнее тянуло к земле. Те, которые были еще
неразумнее и всем телом прямо-таки распластывались по земле, уже не имели
нужды в ногах, и потому бог породил их безногими и пресмыкающимися.
Четвертый, или водный, род существ произошел от самых скудоумных неучен,
души которых были так нечисты из-за всевозможных заблуждений, что ваятелям
тел стало жалко для них даже чистого воздуха, и потому их отправили в
глубины - вдыхать мутную воду, позабыв о тонком и чистом воздушном дыхании.
Отсюда ведет начало порода рыб, устриц и вообще всех водяных животных,
глубинные жилища которых являют с собою возмездие за глубину их невежества.

Сообразно этому все живые существа и поныне перерождаются друг в друга,
меняя облик по мере убывания или возрастания своего ума или глупости.
Теперь мы скажем, что наше рассуждение пришло к концу. Ибо, восприняв в
себя смертные и бессмертные живые существа и пополнившись ими, наш космос
стал видимым живым существом, объемлющим все видимое, чувственным богом,
образом бога умопостигаемого, величайшим и наилучшим, прекраснейшим и
совершеннейшим, единородным небом.






                             Платон-Государство

                                   Платон


                                Государство




                                Книга первая


                                Книга вторая



                              Книга четвертая


                                Книга пятая


                                Книга шестая


                               Книга седьмая


                               Книга восьмая


                               Книга девятая


                               Книга десятая





                                  Глава 1

ОглавлениеКнига перваяКнига втораяКнига третьяКнига четвертаяКнига
пятаяКнига шестаяКнига седьмаяКнига восьмаяКнига девятаяКнига десятая
                                Книга первая


Кефал. Ведь в старости возникает полнейший покой и освобождение от всех
этих вещей; ослабевает и прекращается власть влечений, и во всех отношениях
возникает такое самочувствие, как у Софокла, то есть чувство избавления от
многих неистовствующих владык. А огорчения по поводу этого, как и домашние
неприятности, имеют одну причину, Сократ, - не старость, а самый склад
человека. Кто вел жизнь упорядоченную и был добродушен, тому и старость
лишь в меру трудна. А кто не таков, тому, Сократ, и старость, и молодость в
тягость.
Сократ. Как поэты любят свои творения, а отцы - своих детей, так и
разбогатевшие люди заботливо относятся к деньгам - не только в меру
потребности, как другие люди, а так, словно это их произведение. Общаться с
такими людьми трудно: ничто не вызывает их одобрения, кроме богатства.
Кефал. ...Обладать состоянием - это, конечно, очень хорошо, но не для
всякого, а лишь для порядочного человека.
Сократ. Прекрасно сказано, Кефал, но вот что касается этой самой
справедливости: считать ли нам ее попросту честностью и отдачей взятого в
долг, или же одно и то же действие бывает подчас справедливым, а подчас и
несправедливым?
Полемарх. ...Это будет искусство приносить пользу друзьям, а врагам
причинять вред.
Сократ. Так что, и по-твоему, и по Гомеру, и по Симониду, справедливость -
это нечто воровское, однако направленное на пользу друзьям и во вред
врагам?
...Нужно ли теперь дополнить тем, что справедливо делать добро другу, если
он хороший человек, и зло - врагу, если он человек негодный? ...
Значит, справедливому человеку свойственно наносить вред некоторым людям?
...
...И они, если им нанесен вред, теряют свои человеческие достоинства? ...
И те из людей, друг мой, кому нанесен вред, обязательно становятся
несправедливыми? ... А справедливые люди посредством справедливости могут
сдeлать кого-либо несправедливыми? Или вообще: могут ли хорошие люди с
помощью своих достоинств сделать других негодными?
Фрасимах. Справедливость, утверждаю я, это то, что пригодно сильнейшему.
...
...В каждом государстве силу имеет тот, кто у власти. ...
Устанавливает же законы всякая власть в свою пользу: демократия -
демократические законы, тирания - тиранические, так же и в остальных
случаях. Установив законы, объявляют их справедливыми для подвластных - это
и есть как раз то, что полезно властям, а преступающего их карают как
нарушителя законов и справедливости. Так вот я и говорю, почтеннейший
Сократ: во всех государствах справедливостью считается одно и то же, а
именно то, что пригодно существующей власти. А ведь она - сила, вот и
выходит, если кто правильно рассуждает, что справедливость - везде одно и
то же: то, что пригодно для сильнейшего. -
Скажи-ка мне, Сократ, у тебя есть нянька? ... Да пусть твоя нянька не
забывает утирать тебе нос, ты ведь у нее не отличаешь овец от пастуха. ...
Потому что ты думаешь, будто пастухи или волопасы заботятся о благе овец
или волов, когда откармливают их и холят, и что делают они это с какой-то
иной целью, а не ради блага владельцев и своего собственного. Ты полагаешь,
будто и в государствах правители - те, которые по-настоящему правят, -
относятся к своим подданным как-то иначе, чем пастухи к овцам, и будто они
днем и ночью только и думают о чем-то ином, а не о том, откуда бы извлечь
для себя пользу. "Справедливое", "справедливость", "несправедливое",
"несправедливость" - ты так далек от всего этого, что даже не знаешь:
справедливость и справедливое - в сущности это чужое благо, это нечто,
устраивающее сильнейшего, правителя, а для подневольного исполнит