удовольствия,
страхи и все иное тому подобное или не сопутствуют. Если же все это
отделить от разумения и обменивать друг на друга, как бы не оказалась
пустою видимостью такая добродетель, поистине годная лишь для рабов, хилая
и подложная. Между тем, истинное — это действительно очищение от всех
[страстей], а рассудительность, справедливость, мужество и само разумение —
средство такого очищения. И быть может, те, кому мы обязаны учреждением
таинств [мистерий], были не так уж просты, но на самом деле еще в древности
приоткрыли в намеке, что сошедший в Аид непосвященным будет лежать в грязи,
а очистившиеся и принявшие посвящение, отойдя в Аид, поселятся среди богов.
Да, ибо, как говорят те, кто сведущ в таинствах, "много тирсоносцев, да
мало вакхантов", и "вакханты" здесь, на мой взгляд, не кто иной, как только
истинные философы. Одним из них старался стать и я — всю жизнь, всеми
силами, ничего не упуская. Верно ли я старался и чего мы достигли, мы
узнаем точно, если то будет угодно богу, когда придем в Аид. Ждать осталось
недолго, сколько я понимаю.
Вот вам моя защитительная речь, Симмий и Кебет; вот почему я сохраняю
спокойствие и веселость: я покидаю и вас, и здешних владык в уверенности,
что и там найду добрых владык и друзей, как нашел их здесь. И если вам моя
речь показалась более убедительной, чем афинским судьям, это было бы
хорошо.
Когда Сократ закончил, заговорил Кебет:
— Вот это — по крайней мере на мой взгляд — сказано прекрасно, кроме
одного: то, что ты говорил о душе, вызывает у людей большие сомнения. Они
опасаются, что, расставшись с телом, душа уже нигде больше не существует,
но гибнет и уничтожается в тот самый день, как человек умирает. Едва
расставшись с телом, выйдя из него, она рассеивается, словно дыхание или
дым, разлетается, и ее уже решительно больше нет. Разумеется, если бы душа
действительно могла где-то собраться сама по себе и вдобавок избавленная от
всех зол, которые ты только что перечислил, это было бы, Сократ, источником
великой и прекрасной надежды, что слова твои — истина. Но что душа умершего
продолжает существовать и обладает известной способностью мыслить, — это,
на мой взгляд, требует веских доказательств и обстоятельных разъяснений.
— Верно, Кебет, — согласился Сократ. — Что же нам делать, однако? Не хочешь
ли потолковать об этом: может так быть или не может?
— Очень хочу, — сказал Кебет. — Хочу знать, что ты об этом думаешь.
                  [Четыре доказательства бессмертия души.
             Аргумент первый: взаимопереход противоположностей]

— Хорошо, — промолвил Сократ. — Мне кажется, что теперь никто, даже
комический поэт, не решится утверждать, будто я попусту мелю языком и
разглагольствую о вещах, которые меня не касаются. Итак, если не
возражаешь, приступим к рассуждению.
Начнем, пожалуй, вот с какого вопроса: что, души скончавшихся находятся в
Аиде или же нет? Есть древнее учение — мы его уже вспоминали, — что души,
пришедшие отсюда, находятся там и снова возвращаются сюда, возникая из
умерших. Если это так, если живые вновь возникают из умерших, то,
по-видимому, наши души должны побывать там, в Аиде, не правда ли? Если бы
их там не было, они не могли бы и возникнуть; и если бы мы с полною
ясностью обнаружили, что живые возникают из мертвых и никак не иначе, это
было бы достаточным доказательством нашей правоты. Если же все это не так,
поищем иных доводов.
— Отлично, — сказал Кебет.
— Тогда, — продолжал Сократ, — чтобы тебе было легче понять, не
ограничивайся одними людьми, но взгляни шире, посмотри на всех животных, на
растения — одним словом, на все, чему присуще возникновение, и давай
подумаем, не таким ли образом возникает все вообще — противоположное из
противоположного — в любом случае, когда налицо две противоположности.
Возьми, например, прекрасное и безобразное, или справедливое и
несправедливое, или тысячи иных противоположностей. Давай спросим себя:
если существуют противоположные вещи, необходимо ли, чтобы одна непременно
возникала из другой, ей противоположной? Например, когда что-нибудь
становится больше, значит ли это с необходимостью, что сперва оно было
меньшим, а потом из меньшего становится большим?
— Да.
— И соответственно если оно станет меньше, то меньшим станет из большего?
— Конечно, — подтвердил Кебет.
— И слабое возникает из сильного, а скорое из медленного?
— Несомненно!
— Какой бы еще привести тебе пример? Если что становится хуже, то не из
лучшего ли? Если справедливее, то из несправедливого? Так?
— А как же иначе?
— Значит, мы достаточно убедились, что всЁ возникает таким образом —
противоположное из противоположного?
— Совершенно достаточно.
— Тогда двинемся дальше. Нет ли между любыми двумя противоположностями как
бы чего-то промежуточного? Так как противоположностей две, то возможны два
перехода — от одной противоположности к другой или, наоборот, от второй к
первой. Например, между большей вещью и меньшей возможны рост и убывание, и
об одной мы говорим, что она убывает, о другой — что растет.
— Да, ты прав, — сказал Кебет.
— Но ведь не иначе обстоит дело с разъединением и соединением, с
охлаждением и нагреванием и во всех остальных случаях; у нас не всегда
может найтись подходящее к случаю слово, но на деле это всегда и непременно
так: противоположности возникают одна из другой, и переход этот обоюдный.
— Ты совершенно прав, — сказал Кебет.
— Теперь ответь мне, есть ли что-нибудь противоположное жизни, как сон
противоположен бодрствованию?
— Конечно, есть.
— Что же именно?
— Смерть, — отвечал Кебет.
— Значит, раз они противоположны, то возникают друг из друга, и между двумя
этими противоположностями возможны два перехода.
— Ну, конечно!
— Тогда я назову тебе одну из двух пар, которые только что упомянул, —
сказал Сократ, — и саму пару, и связанные с нею переходы, а ты назовешь мне
другую. Я говорю: сон и бодрствование, и из сна возникает бодрствование, а
из бодрствования — сон, а переходы в этом случае называются засыпанием и
пробуждением. Достаточно тебе этого или нет?
— Вполне достаточно.
— Теперь сам скажи так же о жизни и смерти. Ты признаешь, что жизнь
противоположна смерти?
— Признаю.
— И что они возникают одна из другой?
— Да.
— Стало быть, из живого что возникает?
— Мертвое, — промолвил Кебет.
— А из мертвого что? — продолжал Сократ.
— Должен признать, что живое, — сказал Кебет.
— Итак, Кебет, живое и живые возникают из мертвого?
— По-видимому, да.
— Значит, наши души имеют пребывание в Аиде?
— Похоже, что так.
— Не правда ли, из двух переходов, связанных с этой парой, один совершенно
ясен? Ведь умирание — вещь ясная, ты со мною согласен?
— Разумеется, согласен!
— Как же мы теперь поступим? Не станем вводить для равновесия
противоположный переход — пускай себе природа хромает на одну ногу? Или же
мы обязаны уравновесить умирание каким-то противоположным переходом?
— Пожалуй, что обязаны.
— Каким же именно?
— Оживанием.
— Но если оживание существует, — продолжал Сократ, — то чем оно будет, это
оживание? Не переходом ли из мертвых в живые?
— Да, конечно.
— Значит, мы согласны с тобою и в том, что живые возникли из мертвых ничуть
не иначе, чем мертвые — из живых. Но если так, мы уже располагаем
достаточным, на мой взгляд, доказательством, что души умерших должны
существовать в каком-то месте, откуда они вновь возвращаются к жизни.
— Да, Сократ, мне кажется — это необходимый вывод из всего, в чем мы с
тобою согласились, — сказал Кебет.
— А вот взгляни, Кебет, еще довод в пользу того, что не напрасно, на мой
взгляд, пришли мы с тобою к согласию. Если бы возникающие противоположности
не уравновешивали постоянно одна другую, словно описывая круг, если бы
возникновение шло по прямой линии, только в одном направлении и никогда не
поворачивало вспять, в противоположную сторону, — ты сам понимаешь, что все
в конце концов приняло бы один и тот же образ, приобрело одни и те же
свойства, и возникновение прекратилось бы.
— Нет, не понимаю. Как это? — спросил Кебет.
— Да очень просто. — отвечал Сократ. — Представь себе, например, что
существует только засыпание и что пробуждение от сна его не уравновешивает,
— ты легко поймешь, что в конце концов сказание об Эндимионе оказалось бы
вздором и потеряло всякий смысл, потому что и все остальное также
погрузилось бы в сон. И если бы все только соединялось, прекратив
разъединяться, очень быстро стало бы по слову Анаксагора: "Все вещи [были]
вместе". И точно так же, друг Кебет, если бы все причастное к жизни
умирало, а умерев, оставалось бы мертвым и вновь не оживало, — разве не
совершенно ясно, что в конце концов всЁ стало бы мертво и жизнь бы исчезла?
И если бы даже живое возникало из чего-нибудь иного, а затем все-таки
умирало, каким образом можно было бы избегнуть всеобщей смерти и
уничтожения?
— Никаким, сколько я могу судить, Сократ, — сказал Кебет. — А ты, мне
кажется, рассуждаешь совершенно верно.
— Вот и мне кажется, Кебет, что это именно так, а не как-нибудь иначе, —
сказал Сократ, — и что мы нисколько не обманываем себя, приходя к согласию.
Поистине существуют и оживание, и возникновение живых из мертвых.
Существуют и души умерших, и добрым между ними выпадает лучшая доля, а
дурным — худшая.
    [Аргумент второй: знание как припоминание того, что было до рождения
                                 человека]

— Постой-ка, Сократ, — подхватил Кебет, — твои мысли подтверждает ещЁ один
довод, если только верно то, что ты так часто, бывало, повторял, а именно
что знание на самом деле не что иное, как припоминание: то, что мы теперь
припоминаем, мы должны были знать в прошлом, — вот что с необходимостью
следует из этого довода. Но это было бы невозможно, если бы наша душа не
существовала уже в каком-то месте, прежде чем родиться в нашем человеческом
образе. Значит, опять выходит, что душа бессмертна.
— Но как это доказывается, Кебет? — вмешался Симмий. — Напомни мне, я
что-то забыл.
— Лучшее доказательство, — сказал Кебет, — заключается в том, что когда
человека о чем-нибудь спрашивают, он сам может дать правильный ответ на
любой вопрос — при условии, что вопрос задан правильно. Между тем, если бы
у людей не было знания и верного понимания, они не могли бы отвечать верно.
И кроме того, поставь человека перед чертежом или чем-нибудь еще в таком же
роде — и ты с полнейшей ясностью убедишься, что так оно и есть.
— А если этого тебе недостаточно, Симмий, — сказал Сократ, — погляди, не
согласишься ли ты с другими соображениями, вот примерно какими. Ты ведь
сомневаешься, может ли то, что называют знанием, быть припоминанием?
— Нет, я-то как раз не сомневаюсь, — возразил Симмий. — Мне нужно лишь
одно, и как раз то, о чем сейчас идет речь: припомнить. Кебет только
принялся рассуждать — и я уже почти все помню и почти что согласен с вами.
И тем не менее мне бы хотелось услышать, как примешься рассуждать ты.
— Я? Да вот как, — сказал Сократ. — Мы оба, разумеется, сходимся на том,
что, если человеку предстоит что-либо припомнить, он должен уже знать это
заранее.
— Конечно.
— Тогда, может быть, мы сойдЁмся и на том, что знание, если оно возникает
таким образом, каким именно, я сейчас скажу, — это припоминание? Если
человек, что-то увидев, или услыхав, или восприняв иным каким-либо
чувством, не только узнает это, но еще и примыслит нечто иное,
принадлежащее к иному знанию, разве не вправе мы утверждать, что он
вспомнил то, о чем мыслит?
— Как это?
— Вот тебе пример. Знать человека и знать лиру — это ведь разные знания?
— Само собой.
— Но тебе, конечно, известно, что испытывают влюбленные, когда увидят лиру,
или плащ, или иное что из вещей своего любимца: они узнают лиру, и тут же в
уме у них возникает образ юноши, которому эта лира принадлежит. Это и есть
припоминание. Так же точно, когда видят Симмия, часто вспоминают Кебета.
Можно бы назвать тысячи подобных случаев.
— Да, клянусь Зевсом, тысячи! — сказал Симмий.
— Стало быть, это своего рода припоминание, — продолжал Сократ. — Но в
особенности, мне кажется, нужно говорить о припоминании, когда дело
касается вещей, забытых с течением времени или давно не виденных. Как,
по-твоему?
— Ты совершенно прав.
— Теперь скажи мне, возможно ли, увидев нарисованного коня или нарисованную
лиру, вспомнить вдруг о человеке? Или, увидев нарисованного Симмия,
вспомнить Кебета?
— Вполне возможно.
— А увидев нарисованного Симмия, вспомнить самого Симмия?
— И это возможно.
— Не следует ли из всего этого, что припоминание вызывается когда
сходством, а когда и несходством?
— Следует.
— И если мы припоминаем о чем-то по сходству, не бывает ли при этом, что мы
непременно задаемся вопросом, насколько полно или, напротив, неполно это
сходство с припоминаемым?
— Непременно бывает.
— Тогда смотри, верно ли я рассуждаю дальше. Мы признаем, что существует
нечто, называемое равным, — я говорю не о том, что бревно бывает равно
бревну, камень камню и тому подобное, но о чем-то ином, отличном от всего
этого, — о равенстве самом по себе. Признаем мы, что оно существует, или не
признаем?
— Признаем, клянусь Зевсом, да еще как! — отвечал Симмий.
— И мы знаем, что это такое?
— Прекрасно знаем.
— Но откуда мы берем это знание? Не из тех ли вещей, о которых мы сейчас
говорили? Видя равные между собою бревна, или камни, или еще что-нибудь, мы
через них постигаем иное, отличное от них. Или же оно не кажется тебе иным,
отличным? Тогда взгляни вот так: бывает, что равные камни или бревна хоть и
не меняются нисколько, а все ж одному человеку кажутся равными, а другому
нет?
— Конечно, бывает.
— Ну, а равное само по себе — не случалось ли, чтобы оно казалось тебе
неравным, то есть чтобы равенство показалось тебе неравенством?
— Никогда, Сократ!
— Значит, это не одно и то же, — сказал Сократ, — равные вещи и само
равенство.
— Никоим образом, на мой взгляд.
— И однако же, знание о нем ты примысливаешь и извлекаешь как раз из этих
равных вещей, как ни отличны они от самого равенства, верно?
— Вернее не скажешь, — отвечал Симмий.
— И между ним и вещами может существовать либо сходство, либо несходство?
— Разумеется.
— Впрочем, это не важно, — заметил Сократ. — Но всякий раз, когда вид одной
вещи вызывает у тебя мысль о другой, либо сходной с первою, либо несходной,
— это припоминание.
— Да, несомненно.
— А скажи, — продолжал Сократ, — с бревнами и другими равными между собою
вещами, которые мы сейчас называли, дело обстоит примерно так же? Они
представляются нам равными в той же мере, что и равное само по себе, или им
недостает этого равного, чтобы ему уподобиться?
— Недостает, и очень, — отвечал Симмий.
— Тогда представь себе, что человек, увидев какой-нибудь предмет, подумает:
"То, что у меня сейчас перед глазами стремится уподобиться чему-то иному из
существующего, но таким же точно сделаться не может и остается ниже, хуже".
Согласимся ли мы, что этот человек непременно должен заранее знать второй
предмет, который он находит схожим с первым, хоть и не полностью?
— Непременно согласимся.
— Прекрасно. А разве не такое же впечатление у нас составляется, когда речь
идет о равных вещах и равенстве самом по себе?
— Совершенно такое же!
— Ну, стало быть, мы непременно должны знать равное само по себе еще до
того, как впервые увидим равные предметы и уразумеем, что все они стремятся
быть такими же, как равное само по себе, но полностью этого не достигают.
— Да, верно.
— Но мы, конечно, согласимся и в том, что такая мысль возникает и может
возникнуть не иначе как при помощи зрения, осязания или иного чувственного
восприятия. То, что я говорю, относится ко всем чувствам одинаково.
— Да, одинаково, Сократ. По крайней мере, до тех пор, пока мы не упускаем
из виду цель нашего рассуждения.
— Итак, именно чувства приводят нас к мысли, что все воспринимаемое
чувствами стремится к доподлинно равному, не достигая, однако, своей цели?
Так мы скажем или по-другому?
— Да, так.
— Но отсюда следует, что, прежде чем начать видеть, слышать и вообще
чувствовать, мы должны были каким-то образом узнать о равном самом по себе
— что это такое, раз нам предстояло соотносить с ним равенства, постигаемые
чувствами: ведь мы понимаем, что все они желают быть такими же, как оно, но
уступают ему.
— Да, Сократ, это с необходимостью следует из того, что уже сказано.
— А видим мы, и слышим, и вообще чувствуем с того самого мига, как родились
на свет?
— Конечно.
— Но знанием равного мы должны были обладать еще раньше, — так мы скажем?
— Выходит, мы должны были обладать им еще до рождения?
— Выходит, что так.
— А если мы приобрели его до рождения и с ним появились на свет, наверно,
мы знали — и до рождения, и сразу после — не только равное, большее и
меньшее, но и все остальное подобного рода? Ведь не на одно равное
распространяется наше доказательство, но совершенно так же и на прекрасное
само по себе, и на доброе само по себе, и справедливое, и священное — одним
словом, как я сейчас сказал, на все, что мы в своих беседах, и предлагая
вопросы, и отыскивая ответы, помечаем печатью "бытия самого по себе" (ayтo
o eстi). Так что мы должны были знать все это, еще не родившись.
— Да, верно.
— И если, узнав однажды, мы уже не забываем, то всякий раз мы должны
рождаться, владея этим знанием, и хранить его до конца жизни. Ведь что
такое "знать"? Приобрести знание и уже не терять его. А под забвением, если
не ошибаемся, Симмий, мы понимаем утрату знания.
— Да, Сократ, совершенно верно, — сказал Симмий.
— Но если, рождаясь, мы теряем то, чем владели до рождения, а потом с
помощью чувств восстанавливаем прежние знания, тогда, по-моему, "познавать"
означает восстанавливать знание, уже тебе принадлежавшее. И, называя это
"припоминанием", мы бы, пожалуй, употребили правильное слово.
— Совершенно правильное.
— Ну да, ведь, как выяснилось, вполне возможно, чтобы человек, увидев
что-либо, или услыхав, или постигнув любым иным чувством, вслед за тем
помыслил о чем-то другом, забывшемся в силу либо сходства, либо же
несходства двух этих предметов. Итак, повторяю, одно из двух: либо все мы
рождаемся, уже зная вещи сами по себе, и знаем их до конца своих дней, либо
те, о ком мы говорим, что они познают, на самом деле только припоминают, и
учиться в этом случае означало бы припоминать.
— Так точно оно и есть, Сократ.
— И что бы ты выбрал, Симмий? Что мы рождаемся, владея знанием, или что
позже припоминаем уже известное в прежние времена?
— Пока я не могу еще сделать выбора, Сократ.
— Тогда вот тебе другой вопрос — скажи, что ты думаешь по этому поводу:
если человек что-то знает, может он выразить свои знания словами или не
может?
— Несомненно может, Сократ, — отвечал Симмий.
— И ты думаешь, все могут ясно высказаться о вещах, о которых мы сейчас
говорили?
— Хотел бы я так думать, — возразил Симмий, — но очень боюсь, что завтра, в
этот час, уже не будет на свете человека, который сумел бы это сделать
по-настоящему.
— Значит, ты не думаешь, Симмий, что эти вещи известны каждому?
— Ни в коем случае.
— Значит, люди припоминают то, что знали когда-то?
— Должно быть.
— Но когда появляются у нас в душе эти знания? Ведь не после того, как мы
родились в человеческом облике?
— Конечно, нет!
— Значит, раньше?
— Да.
— Стало быть, Симмий, наши души и до того, как им довелось оказаться в
человеческом образе, существовали вне тела и уже тогда обладали разумом.
— Да, если только мы не приобретаем эти знания в тот самый миг, когда
рождаемся, Сократ: вот время, которое мы еще не приняли в расчет.
— Будь по-твоему, друг, но тогда в какое же время мы их теряем? Ведь мы не
рождаемся с этими знаниями, как мы только что с тобою согласились. Может
быть, мы теряем их в тот же миг, в который и приобретаем? Или ты укажешь
иное какое время?
— Нет, Сократ, не укажу. Теперь я понял, что сказал глупость.
— Тогда, Симмий, вот к чему мы пришли: если существует то, что постоянно у
нас на языке, — прекрасное, и доброе, и другие подобного рода сущности, к
кот