ами, содержание которых было будто
бы  мне сообщено, что являлось крайней нелепостью и в нравственном отношении
было  равносильно  оправданию.  Последствия  этого  были  для меня ужасны; я
избежал тюрьмы, но меня разжаловали и отняли орден Почетного Легиона.
     Не  буду  говорить вам об отчаянии своей семьи, я много рассказывал вам
об  этом в минуты своего отчаяния... Я хотел умереть, но мать заклинала меня
жить  и  искать  доказательств  своей  невинности  для восстановления своего
честного  имени.  Я  поклялся  ей,  что ни при каких обстоятельствах не буду
покушаться  на  свою  жизнь. Я отправился в Лондон и, как призрак, как тень,
преследовал  двух  негодяев,  которые погубили меня, надеясь рано или поздно
найти  что-нибудь  для  уличения  их  в  подлости. Я был богат и мог бросать
золото,  покупать  преданных  себе  людей;  я  достиг  того,  что завел свою
собственную  полицию,  которая  день  и  ночь  преследовала  их.  Горе тому,
который  совершил  бы  какую-нибудь  неосторожность, чей разговор подслушали
бы,  ибо  даже  у  стен были глаза и уши. Негодяи, чувствуя себя окруженными
непроницаемой  сетью  шпионов  и  надсмотрщиков,  обратились к влиянию своих
родных  и  добились,  чтобы  их  отправили в Ост-Индскую армию. Но об этом я
узнал только, когда потерял их из виду и не мог найти их следов.
     Был,  однако,  один  человек,  который знал, что я невиновен, но не мог
исправить  ошибки  правосудия.  Лорд  Инграхам, бывший в то время английским
посланником  в  России,  сделал  по  время  интимного  разговора  с одним из
тамошних  высоких  сановников,  когда  они  заговорили  о пропаже знаменитой
корреспонденции, следующее заявление:
     - Клянусь  честью, капитан де Монмор де Монморен неповинен в том, в чем
его упрекают.
     Да  будет  благословенно  имя благородного лорда! Он всегда, при всяком
удобном  случае, защищал меня, и мой отец, благодаря ему, мог закрыть глаза,
сняв  с меня проклятие, которое он призвал на мою голову; он был в отчаянии,
что ему не удастся дожить до дня моего оправдания.
     Я  мог  бы кончить на этом, друзья мои, но я хочу познакомить вас еще с
одним  фактом,  который является главной побудительной причиной, заставившей
меня  просить  вас  помочь  мне  в сегодняшнем акте правосудия. Один из двух
негодяев,  которые  похитили  переписку  и  затем,  чтобы  отвлечь  от  себя
подозрение,  положили  мне два письма в мои папки, - а именно поручик Бюрнс,
получивший  затем  чин полковника и смертельно раненный в крымской кампании,
-  не  хотел  умереть,  имея такое преступление на своей совести. Он написал
подробный  отчет  о  случившемся, указал своего сообщника, способ, с помощью
которого  они  открыли потайной шкап, и как погубили меня; в конце он просил
у  меня  прощения,  чтобы,  говорил  он, получить прощение верховного Судии,
перед  которым он готовился предстать... Он просил католического священника,
который  присутствовал  при  этом,  и  тот  согласился  в качестве свидетеля
подписать этот отчет.
     Вильям  Пирс,  бывший  в  то  время  генералом, командующим бригадой, в
которой   служил   Бюрнс,  был  свидетелем  его  раскаяния.  Он  боялся  его
порицания,  а  потому поручил следить за ним и и решительную минуту дать ему
знать  обо  всем.  В  ночь,  последовавшую за смертью полковника, это важное
признание,  отданное  на  хранение  священнику,  было  украдено  из  палатки
последнего  в  то время, как он спал. Кем? Вы должны догадаться... генералом
Пирсом, теперешним лордом Броуном".
     - Это  ложь!  -  прервал его последний, не произнесший ни единого слова
во время этого длинного рассказа.
     - О!  Только  на  это  из  всего  моего  показания вы нашли возможность
возразить  мне?  -  спросил Сердар с презрительной улыбкой. - Вот что уличит
вас:  сообщение  священника,  который,  негодуя на совершенную у него кражу,
написал обо всем этом моей семье.
     И Сердар вынул из своего портфеля письмо и передал его Барбассону.
     - Клянусь  честью,  -  продолжал  сэр  Вильям, - я не похищал признание
Бюрнса, о котором вы говорите.
     И  он  сделал  инстинктивное  движение  рукой, как бы собираясь достать
какую-то бумагу. Жест этот поразил Барбассона.
     - Надо будет посмотреть! - подумал он про себя.
     - Честь  сэра  Броуна!  -  воскликнул  Сердар  с  нервным  смехом. - Не
играйте   такими  словами!  Кому  же  другому,  кроме  вас,  интересно  было
завладеть  этим  письмом?  Если  вы  не  сами взяли его, то поручили украсть
кому-нибудь  из  ваших  уполномоченных. Я кончил, друзья мои! Вы знаете, что
он  с  тех  пор,  опасаясь  моей  мести, преследовал меня, как дикого зверя,
унижаясь  до  союза  с  тугами,  лишь  бы  убить  меня.  Мне только одно еще
остается  спросить у вас: неужели двадцать лет моих страданий и преступлений
этого  человека  недостаточно для того, чтобы оправдать мое поведение, и что
право   жизни  и  смерти,  которое  я  присвоил  себе,  не  есть  мое  самое
обыкновенное право законной защиты?
     После   нескольких  минут  совещания  Барбассон  отвечал  торжественным
голосом:
     - По  единодушному  согласию  нашему  и  по чистой совести человек этот
принадлежит вам, Сердар.
     - Благодарю,  друзья  мои, - отвечал Сердар, - это все, чего я хотел от
вас.  -  И,  обернувшись  к  сэру Вильяму Броуну, он сказал ему: - Вы сейчас
узнаете  мое решение. Я не могу просить вас возвратить мне признание Бюрнса,
которое  вы,  конечно,  уничтожили;  но  я  имею  право  требовать, чтобы вы
написали  это  признание  в  том  виде,  как  оно  было  сделано,  чтобы  не
оставалось  никакого сомнения в моей невинности и в вашей виновности и чтобы
я  имел  возможность  представить  его  военному  суду для отмены приговора,
позорящего  меня.  Только  на  этом условии и ради жены вашей и детей могу я
даровать  вам  жизнь...  Напишите,  о  чем  я  вас  прошу,  -  и,  когда  мы
приблизимся к берегу Цейлона, лодка свезет вас на берег.
     - Следовательно,  -  возразил  сэр Вильям, - вы хотите отправить к жене
моей и моим детям опозоренного мужа и отца?.. Никогда!.. Скорее смерть!
     - Не  выводите  меня  из  терпения,  сэр  Вильям;  бывают минуты, когда
человек  самый кроткий становится беспощадным, неумолимым... и забывает даже
законы человеколюбия.
     - Я  в  вашей  власти...  мучьте меня, убейте меня, делайте со мной что
хотите,  мое  решение  непреложно...  Я  совершил  в молодости преступление,
большое  преступление,  и  не отрицаю этого... я горько сожалею об этом и не
хочу,  сославшись  даже на Бюрнса, игравшего главную роль во всем этом деле,
умалить   значение   этого  преступления.  Но  так  постыдно  отказаться  от
положения,  которое  я  занимал,  потерять  чин  генерала  и  место в Палате
Лордов,  вернуться  к жене и детям, чтобы они с презрением встретили меня, -
здесь  он  не  мог  побороть  своего  волнения  и  со слезами, которые вдруг
оросили  все  его  лицо,  задыхаясь  от рыданий, закончил свой монолог, - не
могу  согласиться,  никогда  не  соглашусь...  Вы не знаете, что значит быть
отцом, Фредерик де Монморен.
     - Бесчестие сына было причиной смерти моего отца, сэр Вильям!
     - Не  будьте  же  на  меня  в  претензии, если я хочу умереть, чтобы не
опозорить  своих  детей!  Выслушайте  меня,  и  вы  не  будете  настаивать и
возьмете  мою  жизнь,  которую  я отдаю, чтобы искупить свой грех. Да, я был
негодяем,  но мне было двадцать лет, мы проиграли огромную сумму, Бюрнс и я;
я  не  хочу,  поверьте мне, оскорблять его памяти, уменьшая свою вину против
вас,   но   должен   сказать   все,   как  было.  Он  один  взломал  шкап  в
адмиралтействе,  он  против  моего  желания  согласился  на  постыдный торг,
толкнувший  его  на  преступление;  я  виновен  только в том, что согласился
сопровождать  его  к  вам,  чтобы разделить с ним плоды его преступления. Вы
почти  не  были знакомы с ним, и посещение его показалось бы вам странным...
Это,  конечно, не уменьшает вины и преступление не заслуживает извинения, но
искупление,  которого  вы  требуете  от  меня,  выше  моих сил... Неужели вы
думаете,  что и я не страдаю? Двадцать лет живу я с этим угрызением совести;
я  пытался преданностью своей стране, честным исполнением своих обязанностей
войти,  так  сказать,  в  соглашение  со  своею  совестью, но это не удалось
мне...  И  с тех пор, как вы блуждаете по всему миру, мысли мои, трепещущие,
беспокойные,  следуют за вами, и я дрожу каждую минуту, что вот наступит час
возмездия.  Ибо  этого  часа,  часа правосудия Божьего, я жду также двадцать
лет, уверенный, что он наступит, роковой, неумолимый! Какая пытка!
     Лоб  несчастного  покрылся крупными каплями пота, и члены его судорожно
подергивались.  Невольное  чувство сострадания начинало овладевать Сердаром;
великодушный,  он в эту минуту тем легче поддался этому чувству, что не было
возможности думать, чтобы пленник играл комедию, заранее придуманную им.
     - Вы  говорите  о семье вашей, пораженной вашим несчастьем! - продолжал
несчастный  среди  рыданий.  -  Чем  больше  вы  правы, тем больше я думаю о
своей...  помимо  моих  детей  и  всего рода Броунов, мой позор падет еще на
четыре  ветви...  многочисленный  род Кемпуэллов из Шотландии, Канарвонов из
графства Валлийского.
     - Кемпуэллов  из  Шотландии,  говорите вы... Вы в родстве с Кемпуэллами
из  Шотландии?  -  прервал  его  Сердар  с горячностью, которая удивила всех
свидетелей этой сцены.
     - Леди  Броун,  -  бормотал  пленник,  выбившийся  из сил, - урожденная
Кемпуэлл,   сестра  милорда  д'Аржиль,  главы  рода,  и  полковника  Лионеля
Кемпуэлла  из  4-го  шотландского  полка,  прославившегося  во  время  осады
Гоурдвар-Сикри.
     Услышав  эти  слова,  Сердар судорожно поднес руку ко лбу... Можно было
подумать,  что  он  боится  потерять  рассудок;  глаза его с безумным взором
устремились  в пространство... тысячи самых несообразных мыслей зашевелились
в  мозгу...  Жена  лорда Броуна урожденная Кемпуэлл? И месть должна поразить
их...  Вдруг  точно  черный  покров  заслонил ему глаза; он сделал несколько
шагов  вперед, размахивая руками... кровь прилила ему к сердцу, к вискам, он
задыхался...  Наконец, под влиянием какой-то высшей силы он хрипло вскрикнул
и  упал  на руки Рамы, который бросился, чтобы поддержать его. Барбассон вне
себя хотел броситься на пленника, но Нариндра удержал его знаком.
     - Сэр  Вильям Броун, - сказал махрат громовым голосом, - знаете вы, кто
этот человек, которого вы поразили в самое сердце... знаете ли?
     Последний,  пораженный  всем  происшедшим, не знал, что ему отвечать, а
потому Нариндра с ожесточением бросил ему в глаза следующие слова:
     - Этот   человек,   молодость   которого   вы  загубили,  зять  Лионеля
Кемпуэлла, брата леди Вильям Броун.
     Черты  лица несчастного сразу изменились; он всплеснул руками и, рыдая,
упал на колени подле Сердара, лежавшего без сознания.
     - Поди-ты!  -  пробормотал  Барбассон  сквозь  зубы.  -  Плачь  слезами
крокодила,  ты можешь поставить пудовую свечу этому случайному родству, ибо,
клянусь  Магометом,  моим  также  случайным  пророком,  без  этого  ничто не
помешало  бы  мне  надеть  на  тебя конопляный галстук и отправить в гости к
твоему другу Рам-Шудору.
     Сэр  Вильям Броун схватил руки Сердара, все еще лежавшего неподвижно, и
с выражением глубокого горя воскликнул:
     - Боже  Великий,  да поразит Твое правосудие виновного, но пощади этого
человека,  так  много  страдавшего!  Клянусь перед всеми вами, что честь его
будет восстановлена!
     - Неужели   он   говорит   искренно?   -   сказал   Барбассон,  начиная
колебаться... Ба! Не будем терять его из виду!
     Придя  в  себя, Сердар долго смотрел на сэра Вильяма, все еще стоявшего
на коленях подле него и орошавшего слезами его руку.
     - О,  оставьте  ее  мне,  -  говорил  сэр Вильям с выражением отчаяния,
казавшегося  на  этот  раз  глубоким и искренним, - не отнимайте ее у меня в
знак  прощения,  я сделаю все, чего вы ни потребуете от меня. Я дал клятву в
этом,  когда  вы  лежали  без  сознания,  и  каковы  бы  ни  были  для  меня
последствия этого, ваша честь будет восстановлена.
     Сердар  не  отнимал  руки,  но и не отвечал; видно было по всему, что в
нем  происходит та героическая борьба, из которой благородные и великодушные
люди  всегда  выходят победителями. Рама и Нариндра, хорошо знавшие характер
своего  друга,  ни  одной  минуты  не  сомневались в том решении, которое он
примет,  а  также  в  том,  что на этот раз они не должны мешать Барбассону.
Говоря  языком  матросов,  последний  был  "опрокинут  вверх дном" оборотом,
какой  принимали события, и, чтобы не присутствовать при том, что он называл
слабостью  характера, отправился на капитанский мостик, чтобы бросить взгляд
на маневры, как сказал он Раме. Уходя, он бормотал про себя:
     - Все  это  притворство!..  Видал  я  уже это в Большом театре Марселя,
когда  давали  "Два  брата  поляка"...  Павловский  хотел убить Павловского,
который  украл  у  него  документы... Там тоже были украденные бумаги, и был
также  болван,  исполнявший  комическую  роль,  тоже Барбассон. В ту минуту,
когда  Павловский  хочет  помиловать  Павловского, который не хочет отдавать
ему  бумаги,  вот  как Вильям Броун, они вдруг узнают друг друга и проливают
слезы  на  жилете  один  другого:  "Мой  брат!.. Мой брат! Прости меня!.." А
Женневаль,  который  играл  Павловского,  бросился  на  колени,  как  Броун,
восклицая:  "Прости!  Прости!"  И Павловский простил Павловского, как Сердар
простил  Вильяма  Броуна.  Все  это  было  красиво,  черт возьми! Но тогда я
заплатил  всего  двадцать  пять  су,  а сегодня я раз десять чуть не потерял
своей шкуры... Хватит с меня и одного раза, я ухожу.
     И,  довольный своим монологом, провансалец отправился на мостик; но что
бы  там  он  ни  говорил,  как ни старался придать всему смешной вид, он был
гораздо  больше  взволнован,  чем  хотел показать. Несомненно, что некоторые
чувства,   и   особенно  родственные,  всегда  находят  отголосок  в  сердце
человека,  всего  наименее расположенного чувствовать их, даже в тот момент,
когда их изображает искусный актер.
     Сердар,  как  и  предвидел  Барбассон, не замедлил произнести это слово
прощения,  которое  хотело  сорваться  с  его  языка  еще накануне, когда он
увидел  хорошеньких  дочерей  губернатора. Нет поэтому ничего удивительного,
если открытое им родство положило конец его колебаниям.
     - Да,  я  прощаю  вас,  -  сказал  он  с глубоким вздохом, - я останусь
проклятым  людьми,  авантюристом,  Сердаром...  Зачем  призывать  отчаяние и
несчастье  на  голову  молодых  девушек,  которые  еще только начинают жить,
имеют  все,  чтобы быть счастливыми, и первые серьезные мысли которых будут,
так сказать, осквернены презрением к отцу?
     - Нет,  Сердар!  Дело так поставлено в настоящую минуту, что я не приму
этой  жертвы,  хотя  бы  вся  семья  моя  погибла  от  этого...  Но могу вам
сообщить, что... жертва ваша не нужна.
     - Что вы хотите сказать?
     - Бюрнс  в  своем  признании  не  говорит о сообщнике; перед смертью он
обвинял  только  себя  и  в  воровстве, и в том, что подбросил письма в вашу
папку,  не считая себя, вероятно, вправе призывать на меня правосудие людей,
когда  сам  готовился  предстать перед правосудием Бога. Вы можете оправдать
себя,  нисколько  не  замешивая  меня  в  это дело... я все время хранил это
признание.
     - Быть  не  может!  -  воскликнул  Сердар  с  невыразимым  восторгом  и
счастьем.  Затем он с грустью прибавил, взглянув на своего прежнего врага: -
Вы, должно быть, очень ненавидите меня, если не хотите отдать мне...
     - Нет!  Нет!  -  прервал  его  сэр  Вильям.  -  Но  после  того, что вы
выстрадали,  я  не  верил  вашему прощению, и хотя признание Бюрнса не могло
служить  основанием  для  обвинения  меня,  но  я  хотел  избежать скандала,
который  должен  был неминуемо разразиться, если бы вздумали привлечь меня к
ответственности...
     - А признание это? - живо спросил его Сердар.
     - Оно  заперто  в моем собственном письменном столе в Пуант де Галль...
Нам стоит только вернуться, и завтра же оно будет в вашем распоряжении.
     Сердар   устремил   на  него  продолжительный  взгляд,  который  хотел,
казалось, проникнуть в самую душу его собеседника.
     - Вы не доверяете мне? - спросил сэр Вильям, заметив это колебание.
     - Моя  сестра  приезжает  через  пять-шесть  дней, - отвечал Сердар, не
умевший  лгать,  а  потому  избегавший  прямого ответа, - мне некогда больше
сворачивать  в  сторону,  если  я хочу вовремя встретить ее... Но, раз слово
прощения сорвалось с моего языка, я не буду больше удерживать вас здесь!
     Точно  молния,  сверкнула  радость в глазах негодяя, который все еще не
верил  своему  спасению.  Сердар  это  заметил,  но чувство радости было так
естественно в этом случае, что он продолжал:
     - Сегодня   вечером,   когда   пробьет   полночь,   мы   проедем   мимо
Жафнапатнама,  последнего  сингалезского  порта;  я  прикажу высадить вас на
землю.   И  если  вы  действительно  заслуживаете  прощения  прошлого...  вы
немедленно  перешлете  мне  это  признание  по  каналу  через Ковинда-Шетти,
хорошо  известного судохозяина в Гоа. Клянусь вам, сэр Вильям Броун, что имя
ваше  не  будет  упомянуто на разборе дела, возбужденного мною по приезде во
Францию.
     - Через  сорок  восемь  часов  после  приезда  моего  в  Пуант де Галль
признание  Бюрнса  будет  у  Ковинды,  -  отвечал сэр Вильям, который не мог
скрыть своих чувств, несмотря на всю свою хитрость.
     В эту минуту Барбассон открыл дверь.
     - Парус!  Траверс  впереди!  -  сказал  он.  -  Я  думаю,  это "Диана",
которая,  прокатив  порядком  "Королеву Викторию", посеяла ее преспокойно по
дороге и бежит теперь на всех парах к Гоа.
     Все  поспешили  на  мостик,  чтобы  удостовериться в этом. Да, это была
"Диана",  которая  виднелась  вдали  на  севере  и со своими белыми парусами
казалась огромным альбатросом, несущимся над волнами.
     - Держитесь  ближе  к  берегу, Барбассон! - сказал Сердар. - Мы высадим
сэра Вильяма в Жафнапатнаме.
     - А!  -  отвечал  провансалец,  кланяясь  губернатору. - Вы лишаете нас
своего присутствия?
     - Я  очень  тронут выражением такого сожаления, - отвечал ему в тон сэр
Вильям.
     Сердар  удалился  со своими друзьями... Барбассон подошел к англичанину
и, глядя на него в упор, сказал:
     - Смотрите  прямо  на  меня!  Вы  насмеялись  над  всеми здесь, но есть
человек,  которого  вам  не  удалось провести, и это я! - и он ударил себя в
грудь.  -  Если  бы  это  зависело  от  меня,  вы бы еще два часа тому назад
танцевали шотландский джиг у меня на реях. - И он повернулся к нему спиной.
     - Если  ты только попадешься мне на Цейлоне!.. - мрачно пробормотал сэр
Вильям.
     Спасен!  Он  был  спасен! Негодяй не мог верить своему счастью; но зато
как  хорошо  играл  он  свою роль... сожаления, угрызения совести, нежности,
слезы,  все  было  там...  Он  отправился  к  себе в каюту, чтобы на свободе
предаться  радости,  овладевшей  всем  существом  его; он сел на край койки,
скрестил  руки  и,  склонив  голову, предался размышлениям... Никогда еще не
подвергался  он  такой  опасности!  Приходилось  играть  во  всю... малейшая
неосторожность,  и  он погиб... Как ловко затронул он чувствительную струну!
И  как  кстати открылось это родство, о котором он не знал... Так сидел он и
размышлял,  а  глаза  его  и  голова  все более и более тяжелели... Он очень
устал  после  ночи, проведенной в клетке для пантер, и мало-помалу склонился
на койку и заснул.
     Провансалец  не  терял  из  виду  ни одного из его движений и все ходил
взад  и  вперед  мимо  полуоткрытой каюты (как это делают вахтенные офицеры,
которые  пользуются  часами  службы,  чтобы  прогуляться), приучая слух сэра
Вильяма  к  равномерному  шуму  с