ствовала и на клубни
обоих  сортов... Последние стали в большинстве похожи на клубни
сорта "Желтушка"...
     -- Это я  все  читал  в  вашей  статье,  --  сказал  Федор
Иванович  и  умолк,  медленно краснея. Помолчав, спросил: -- То
есть, вы хотите доказать,  что  если  мать  блондинка,  а  отец
брюнет,  то не только их дитя будет черноволосым, но и у матери
глаза и волосы должны в ходе  беременности  почернеть...  Таких
случаев  наука  еще  не  знает.  Следующей  весной вы, наверно,
повторите ваш эксперимент?
     -- Зачем? -- оскорбленно, но сдержанно передернул  тонкими
девичьими бровями Краснов. -- Я уже другой запланировал.
     -- А  известно  ли  вам, товарищ Краснов, что картофель не
перекрестное, а самоопыляющееся растение? Вы  же  вуз  кончали!
Пыльце   вашей   "Желтушки"   здесь   нечего   делать.  Это  вы
представляете себе? Да она и не перелетит через дорогу!
     Краснов, странно  улыбаясь  маленьким  ротиком,  глядел  в
сторону.  Федор  Иванович,  окинув его фигуру быстрым взглядом,
невольно  задержался  на  громадном  красно-фиолетовом  кулаке,
который  двигался  внизу,  как  самостоятельное живое существо.
"Что он там делает?" -- подумал Федор Иванович и  сразу  увидел
стиснутый в кулаке теннисный мяч. "Ага, он тренирует кулак", --
осенила догадка. Шевельнув бровью, он покачал головой.
     -- Товарищ  Краснов!  Я вижу, вы не согласны. Но вы должны
это знать --  картофель  не  ветроопыляемое  растение.  У  него
пыльца  не  как  у  злаков,  не  может летать. Она тяжелая, как
крахмал. И устройство пыльников -- они никогда не  раскрываются
полностью.  Там есть такая маленькая пора -- и через нее пыльца
просыпается по мере созревания, прямо  на  собственное  рыльце.
Понаблюдайте,  насекомые  не  посещают цветков картофеля -- там
нечего брать. И не потому, что пыльца какая-нибудь невкусная. Я
сам, еще студентом...  Останется,  бывало,  в  пробирке  лишняя
пыльца  картошки -- высыпал ее на прилетную доску в улье. Пчелы
мигом всю подбирали! Поняли? То,  что  вы  говорите,  физически
невозможно: тяжелая пыльца, если не прилипнет к рыльцу, отвесно
падает на землю. Слава богу, очень рад, что не могу назвать ваш
опыт  каким-нибудь  таким  словом...  Здесь,  к счастью, просто
полное незнание того, с чем имеешь дело.  Ох,  ох,  товарищи...
Что это -- два часа? Нет, на сегодня я уже мертвец...
     -- Продолжим завтра? -- сказал Цвях.
     -- Вот  именно,  --  странно  мигая  одним  глазом, шевеля
гибкой бровью, Федор Иванович  пошел  из  оранжереи.  Цвях  еле
поспевал за ним.
     -- Уж   больно  ты  их...  Без  снисхождения.  Касьяну  не
понравится. Что это с тобой?
     -- Но почему он напечатал их статьи в  своем  журнале!  --
Федор Иванович остановился. -- Почему Касьян их напечатал!
     -- Ладно, Федя, хватит правду искать. Пошли в столовую.
     В  столовой  Федор  Иванович  сел за какой-то стол, чем-то
закусывал, что-то брал ложкой из тарелки и все смотрел  куда-то
сквозь стены. Он не видел, что через стол от него прошли и сели
Стригалев  с  Еленой Владимировной и несколько аспирантов. Лена
что-то крикнула, и Цвях ответил, а он только оглянулся на  них,
ничего не понимая.
     -- Произвели  они, однако, на тебя впечатление, -- заметил
Цвях, принимаясь за лапшевник.
     Пообедав, они сели на лавку около столовой и закурили.
     -- Что будем сейчас делать? -- спросил Цвях.
     -- Я прогуляюсь часок.
     -- А я по старой испытанной привычке пойду  лягу  поспать.
Лапша человека вяжеть, он набухнеть и спать ляжеть.
     И  как только Цвях скрылся за воротами учхоза, из столовой
быстро вышла Елена Владимировна, Федор  Иванович  в  это  время
подобрал    около    лавки   лежавшего   на   спине   красивого
жука-скрипуна. Его облепили муравьи и уже раскидывали умишками,
как бы начать его  заживо  жрать.  Федор  Иванович  старательно
обдул  муравьев. А думал о Стригалеве. "Хорошо, что отложили на
завтра", -- думал он, рассматривая жука. Это Рыл большой  узкий
жук  с  живыми  черными  глазами,  с длинными усами, похожий на
интеллигентного дореволюционного авиатора в  черном  жилете  из
блестящего  шелка,  застегнутом  доверху.  А  сюртук на нем был
темно-серый, в мелкую светлую крапинку.
     -- Можно около вас сесть? -- спросила Елена  Владимировна,
садясь. -- Что вы тут делаете? Ого, кто у вас!
     -- Вот видите, жук... Скрипун.
     Налюбовавшись,  Федор  Иванович  осторожно посадил жука на
землю, и  "авиатор"  бросился  наутек,  взмахивая  ногами,  как
тростью, и не теряя осанки.
     -- Как вам наши генетики и селекционеры?
     -- Выше всяких похвал. Чудеса!
     -- Какие  у  вас  планы  на  сегодня?  --  она нагнулась и
пальцем провела на земле дугу.
     Он вопросительно посмотрел.
     -- Вы не слышали вопроса? -- спросила она.
     -- Я ответил пантомимой.
     -- А вы словами ответьте. И по существу.
     -- Сейчас я пойду куда-нибудь.  Только  природе  страданья
незримые духа дано врачевать.
     -- Давайте врачевать вместе. Я покажу вам наши поля.
     -- Давайте, -- сказал Федор Иванович ленивым голосом.
     Она взглянула на него удивленно.
     -- Может, подождем Ивана Ильича? -- спросил он.
     -- Иван  Ильич уже ушел, -- она еще холодней посмотрела на
него сбоку, начиная розоветь.
     -- Тогда пойдемте, -- он решительно поднялся. И они  долго
шли   молча   куда-то   вдоль   какой-то   канавы.  Лицо  Елены
Владимировны постепенно заливала лихорадочная пунцовость.
     -- Слушайте, -- сказала она, решившись и  отойдя  от  него
вбок  шага  на  два.  --  Вы  сегодня  не  похожи  на  себя, на
вчерашнего.  Вонлярлярский  сказал  бы,  что  у   вас   пропала
коммуникабельность. Давайте, как пассажиры дальнего поезда, как
случайные  пассажиры, попутчики... Вы не знаете меня, я вас. Вы
ведь уедете.
     -- А отвечать кто  будет  за  разговор?  Тот,  кто  задает
вопросы?
     -- Да... Вы уедете -- и разговора не было!
     -- Ну, пожалуйста. Задавайте вопросы.
     -- Где ваша коммуникабельность?
     -- Я катапультировался.
     -- Что  это означает? -- все так же лихорадочно, но весело
она посмотрела на него.
     -- Нажимаю  на  кнопку,   и   меня   выстреливает.   Потом
раскрывается  парашют, и я мягко приземляюсь в другом мире, где
и слыхом не слыхали о каких-то моих... неполадках на борту.
     -- А самолет?
     -- А самолет летит дальше.
     -- И разбивается?
     -- Мне с земли не видно.  А  потом  там  еще  есть  первый
пилот. А я и не летчик. Дилетант без диплома.
     -- А   если   первого   пилота  нет?  Самолет  ведь  может
разбиться. Дилетанту без  диплома  и  поднимать  его  в  воздух
нельзя было. Это государственная собственность.

знаю. Вижу,  экипаж  укомплектован.  Перегрузка.  Вот  и  нажал
поскорей... Что -- я неправ?
     -- А кто вам сказал про экипаж? -- с раздражением спросила
Елена Владимировна.
     -- Вчера  одному товарищу... Диспетчеру... показалось, что
я проявляю дилетантский интерес к авиации...
     -- Ах, вот!..  Теперь  все  ясно.  Вечно  она  меня  замуж
выдает!  Нет никакого пилота, поняли? И никто вас не вызовет на
дуэль, так что давайте разговаривать и катапульту не трогать.
     -- Дайте  честное  слово,  --  сурово   потребовал   Федор
Иванович.
     -- Ну, даю. Честное слово.
     -- Хорошо. С чего же мы начнем?
     Она начала искать что-то на краю канавы. Потом наклонилась
и сорвала какой-то жиденький стебель с яркими желтыми цветками.
     -- Природа  сейчас излечит нам все страдания незримые. Что
это такое? Я в первый раз вижу.
     -- Это? -- Федор Иванович взял  стебель,  свел  брови.  --
Это,  действительно, нечасто встретишь. Потентилла торментилла,
вот что это. Калган. Слышали такое название?
     -- Ого! -- она почти  с  ужасом  на  него  посмотрела.  --
Ничего  себе... Я бы ни за что не определила. Потентилла -- как
дальше?
     -- Торментилла. Калган, или, еще его называют, лапчатка. А
вот я сейчас... Сейчас я вам... -- поискав в траве,  он  сорвал
что-то. -- Что это?
     -- Плантаго! -- торжествуя, сказала Елена Владимировна.
     -- А  какой  плантаго?  Подорожников  много. Майор, минор,
медиа...
     -- Ну, это, конечно, не минор...
     -- Майор.  Плантаго  майор.  Видите,  черешок  длинный   и
желобком.
     -- Хорошо. Федор Иванович, а почему страдания незримые? --
она заглянула ему в лицо.
     -- Разве вы ничего не видели?
     -- По-моему,   торжество  справедливости  должно  вызывать
прилив...
     -- Но это так неожиданно, это  торжество...  Я  вам  прямо
скажу:  такие  дураки  мне  еще  не  попадались.  Да  еще среди
"своих".
     -- Ну, у  наших  с  Иваном  Ильичом  ребят  такого  вы  не
найдете. Если мы и будем вас надувать, то по крупному счету. По
рыцарскому.
     Они  остановились.  Он посмотрел ей в глаза. Она не отвела
взгляда.
     -- Имейте в виду, я буду глубоко копать, -- сказал он.
     -- Ну и что?  Вот  вы  копаете  и  устанавливаете,  что  я
морганистка, льющая воду на мельницу...
     -- А это я и так знаю. Я читал вашу диссертацию. По-моему,
о преодолении нескрещиваемости... Там есть спорные места... Так
что ваше  лицо  мне ясно. -- Посмотрев ей в лицо, он улыбнулся.
Она так и подалась к его улыбке. Но он ничего не заметил  и  не
понял  возникшей паузы. -- Как вы учите студентов, мы знаем, --
продолжал он. -- Цвях сидел в вашей  группе.  Говорит,  товарищ
Блажко учит студентов правильно.
     -- Но я чувствую, Федор Иванович, по вашей хватке, кому-то
из нас  придется  сушить  сухари. А? Это не мои слова. У нас на
кафедре об этом шепчутся многие.
     -- Лично я  выгнал  бы  этих  двоих...  И  больше  никого.
Пока...
     -- Вы  сейчас  сказали  рискованную  вещь.  Я вижу, вы мне
верите.
     -- Нет. Не верю. Но знаю, что  вы  меня  не  продадите.  И
потому отдаю вам все мое. Беритя!
     Они оба засмеялись, и обоим стало хорошо.
     -- Откуда же у вас взялось это знание? Сколько мы знакомы?
Два дня!
     -- Я  вам  сейчас  изложу  мою  завиральную теорию. У нас,
Елена Владимировна, в сознании всегда звучит отдаленный  голос.
Наряду  с  голосами наших мыслей. И наряду с инстинктами. Мысли
гремят, а он чуть слышен. Я всегда стараюсь его выделить  среди
прочих шумов и очень считаюсь с ним. По-моему, тут обстоит так:
ни один человек не может скрыть свою суть полностью. Скрывается
то, что может быть схвачено поверхностным вниманием. А голос --
отражение  наших бессознательных контактов с той сутью, которой
никому не скрыть. Хотя бы потому, что эту суть  сам  человек  в
себе   не   может   почувствовать.  Животные,  на  мой  взгляд,
руководятся больше всего отдаленным голосом,  он  у  них  более
развит  и  не  заглушается  никаким  стуком  сложных умственных
деталей. Поэтому животные не лгут.
     -- Возможно, что все так и  есть,  --  Елена  Владимировна
тронула  его  руку.  --  Голос  правильно  шепнул вам, что я не
выдам.
     Федор Иванович слегка смутился от этого  избытка  взаимной
откровенности,  и  потому кинулся к природе -- шагнул в траву и
стал искать что-нибудь редкостное.
     -- Вот, -- сказал он. -- Вот. Что это?
     -- Щавель! -- взяв  у  него  красный  стебелек  с  острыми
листками,  Елена  Владимировна пожевала его. -- Самый настоящий
"Румекс".
     -- Не спешите с  ответом,  товарищ  Блажко.  Род  "Румекс"
состоит  из  нескольких видов. И все щавели. Вы жуете... Что вы
жуете?
     -- "Румекс ацетозелла", -- сказала  она  и  пошла  вперед,
торжествуя и покачивая головой вправо и влево.
     Действительно,  природа  сразу  поставила  все  на  место,
погасила все неловкости.
     Они давно уже вышли через калитку  из  пределов  учхоза  и
теперь   брели   по  каким-то  межам  среди  каких-то  пашен  к
чернеющему институтскому  парку,  заходили  ему  в  тыл.  Елена
Владимировна   шла   впереди,  иногда  оборачиваясь  к  нему  и
предлагая  очередную  ботаническую   загадку,   и   он,   роняя
удивляющие  ее  безошибочные ответы, любовался ею, ее особенной
женской  мощью,  которая  так  и  заявляла  о  себе.  Это  была
маленькая  веселая  недоступная  крепость. Лишь взглянув на эту
девушку в очках, мужчина должен  был  отступить,  угадав  в  ее
натуре  требования,  соответствовать которым в состоянии далеко
не всякий. Она все время двигалась в  чуть  заметном  танце,  в
безоблачной  меняющейся  игре,  и  ее  пальцы  и все прекрасные
узости фигуры в сером подпоясанном халатике  непрерывно  писали
тексты,  читать которые дано не каждому. Он еще вчера, с первых
же  минут  навсегда  отказался  говорить  ей   безответственные
приятности,  которые,  как и цветы, принято подносить женщинам.
Строжайшее  предупреждение  на  этот  счет  прочитал  он  в  ее
сдвинутых  черных  бровях. В них и была вся сила. И сегодня эти
брови хоть и разошлись, но все время  были  готовы  к  жестокой
расправе.
     Обойдя  с  тылу почти половину парка, они перешли по мосту
из бревен овраг с бегущим по его дну ручьем, притоком громадной
реки, что незримо присутствовала, укрывшись за парком. Начались
первые шестиэтажные дома города из серого кирпича.
     -- Дальше  меня,  пожалуйста,  не  провожайте,  --   вдруг
сказала Елена Владимировна.
     Взглянув  на  ее  строгие брови, он, конечно, и не подумал
показать ей свое удивление. Он тут же скомкал все свои  пожитки
и даже отступил на полшага.
     -- Я, собственно, и не...
     Но Елена Владимировна объяснила:
     -- У меня гора дел. Надо сходить в магазины. А потом я иду
к Тумановой. Сегодня я варю ей борщ.
     "Вот  этого  бы  не  следовало  ей  говорить, -- почему-то
шепнул ему отдаленный голос. -- Никто не требовал от нее  таких
уточнений".
     -- Превесьма...  --  сказал полушутливо и, как на шарнире,
повернулся было, чтобы идти. Но она стояла с протянутой  рукой.
"Все еще катапультируетесь?" -- говорило ее лицо.
     Он  пожал ей руку. "Я ведь катапультировался еще вчера, --
ответила его изогнутая бровь.  --  Сейчас  я  стою  на  твердой
земле, вдали от всяческих летательных аппаратов".
     И  он  пошел,  не оглядываясь, к парку, туда, где розовели
вдалеке стены институтских зданий.
     Он вошел в  комнату  для  приезжих  и  увидел  там  своего
"главного".  Василий  Степанович  сидел  на  койке и закусывал.
Перед ним на стуле была расстелена газета, на ней он расположил
сваренные еще дома крутые яйца, растерзанную селедку, измятые в
чемодане  домашние  пирожки.  Тут  же  лежала  книга   Энгельса
"Диалектика природы".
     -- Давай,  подсаживайся,  Федор Иванович, -- сказал он. --
Поможешь дошибать припасы, а то завоняются. Москва сейчас будет
звонить. Докладывать буду Касьяну про наши успехи.
     Федор Иванович подсел и взял пирожок.
     -- Понимаешь, Федя, --  Цвях  ел,  энергично  двигая  всем
лицом.  --  Понимаешь,  смотрел  я  на тебя сегодня. Здорово ты
знаешь свое дело. Здорово, ничего не  скажешь.  Правда,  иногда
ловлю  себя: чем же кончится такая наша ревизия? Я бы один всех
бы подряд одобрил. И Ходеряхина этого, и Краснова.  Здорово  ты
их  накрыл.  Как  они  до  сих  пор держались? У меня, конечно,
знания не то, что у  тебя.  Я  практик.  Доктора  мне  дали  за
результаты.    Мне    дед    мой    и    отец   --   они   были
любители-селекционеры -- столько  оставили  материалу,  столько
всего  наоставляли,  что мне и делов было -- только осваивай да
выдавай подготовленные почти за сто лет  сорта.  Две  яблони  у
меня  уже давно районированы. А ведь и это далеко не все. Ну, а
научное обоснование -- тебе-то покаюсь -- академик Рядно и Саул
мне приделали. Саул этот, ох, и языкатый, сволочь, не дай бог к
нему под горячую  руку  попасть.  Ни  одного  живого  места  не
оставит.
     Задребезжал  телефон.  Цвях схватил трубку и, вытирая рот,
покраснев, вступил в переговоры с Москвой.
     -- Ай?..  Да-да!  Заказывал.  Повторитя,  барышня...   Ай?
Академик Рядно? Касьян Демьянович?
     -- Я тебе говорил, -- как комар, запищал в трубке ответный
голос, и Цвях чуть отвел ее от уха, чтоб слышал Федор Иванович.
-- Какой я тебе Касьян? Кассиан Дамианович. Ну-ка, повтори...
     -- Кассиан...
     -- Я ж тебе говорил! -- академик загоготал весело. -- Хоть
я и народный,  а  имена у меня византийские. Императорские. Вот
так, Вася. Ну, докладывай, как там наш молодой...
     -- Ой,  не  говорите,  Кассиан  Дамианович!  Молодой,   да
ранний.  Чешет  так,  что пыль и перья... С первой встречи, как
даст... Нотацию им провел,  мозги  на  место  поставил.  Ну,  а
сегодня работы смотрели. Нет, нет, формальных генетиков пока не
трогали. Тут же с наскоку не возьмешь -- надо присмотреться. Но
Федя  нанюхает,  он  крепко  берет. Дело зна... Ай? Двоих наших
пришлось... Окоротили. Чистая  фальсификация,  Да  они  и  сами
понимают,  растерялись.  Оглоблей хотели V рот заехать, думают,
пройдет... Ходеряхин и Краснов...
     -- Странно,  --  пропищала  трубка.  --   Ну   да...   Они
согласились?
     -- Тут  соглашайся  не  соглашайся,  Кассиан Дамиановнч...
Знаешь, когда за руку схватят, а в руке-то краденый кошелек...
     -- Ну, ладно.  Только  расстроил...  Хотя,  материалы  все
равно поступят ко мне. Посмотрим. Ну а как вейсманистов, еще не
щипали?
     -- Завтра с утра.
     -- Ну, давай...
     Цвях положил трубку. И сразу же телефон опять зазвонил.
     -- Кого  еще  черт несет, -- недовольно проговорил Василии
Степанович и поднес трубку к уху. -- Алло!
     -- Меня! -- отозвался вкрадчивый,  но  звонкий  голос.  --
Меня несет черт, Василий Степанович! Как там Федяка, на месте?
     -- Здравствуйте,  Антонина  Прокофьевна! -- Федор Иванович
перехватил у него трубку. -- На месте, на месте!
     -- Здравствуй, Федяка. Это я тебе решила позвонить. Думаю,
дай-ка передам ему, что про  него  в  институте  дамы  говорят.
Хочешь  знать? Там есть такая Шамкова. Анжелка. Аспирантка. Она
тебя приметила и говорит другим кафедральным дамам: "Вот  этот,
который  приехал  нас проверять. Заметили, какой он корректный,
обходительный, какая выдержка, такт. Ну, настоящий педант!".
     Федор Иванович рассмеялся было, но что-то перехватило  ему
горло. И он, выждав для приличия паузу, спросил легким голосом:
     -- Ну как, хороший борщ вам сварила Елена Владимировна?
     -- Не то слово. За уши не оттянешь. Вот только что кончила
обедать.  Ты  знаешь,  когда  он  постоит суточки, настоится --
ложку проглотишь!
     -- Вот и дали бы постоять!..
     -- Сколько же ему стоять? Вчера ведь варила...
     -- Та-ак... А что варила сегодня?
     -- Сегодня ей нечего у меня делать. Ты  что,  шпионишь  за
нею? Федяк!
     Федор  Иванович  не  мог  прийти  в себя от разочарования.
Стоял с трубкой у уха и гладил себе голову.
     -- Ты куда запропал?
     -- Да не запропал, тут стою...
     -- Слушай-ка, есть хорошая идея: пригласи ее  в  кино!  Ты
очень строгий ревизор? Можно тебе?
     -- А что?
     -- Только молчок, хорошо? Ей нужно с тобой поговорить. Они
там, бедняги, что-то предчувствуют...
     -- О сухарях, что ли? Уже поговорили.
     -- Да?  Какой же ты молодец у меня! Я ей так и сказала: не
бойся, его надо прямо спросить, он темнить не будет, это  не  в
его натуре.
     -- Да-а...  --  сказал Федор Иванович. -- Да-а... В общем,
все так и должно быть...
     Положив трубку, Федор Иванович опустился на койку рядом  с
"главным".
     -- Ты что? -- спросил тот, глядя на него с подозрением.
     -- Да  так  как-то, Василий Степанович. Катапультироваться
надо...
     На следующий день к девяти часам они подошли к оранжереям.
Они вошли в ту же дверь, что и вчера, окунулись  в  теплынь,  и
так  же  встретила  их настороженная группа человек в восемь, и
среди них, как  всегда,  несколько  угрюмый  Стригалев,  совсем
плоский  в  своем  халате, и Елена Владимировна, устремившая на
Федора Ивановича сияющий лаской взгляд. Все  поздоровались,  и,
как   вчера,   завязался   непринужденный,   полный  напряжения
разговор.
     -- У  ректора,  вернее,  у  Рае