кормят  свою матку
специальным молочком...
     "Ах, вот он как..." --  подумал  Федор  Иванович  и  сразу
постиг точность сравнения.
     -- ...Сами  не  едят, только ей. Матка от него приобретает
гигантские размеры. С палец вырастает, еле двигается. А они все
кормят, кормят. А сами не едят...
     Как и в прошлый раз, Иван Ильич бережно обращался со своей
ложкой. Любовно, по частям выбирал  из  нее  кашу,  медлительно
рассасывал.
     -- Вот  так  и  некоторые... Обычную пищу могут и не есть.
Таблетки, творожок -- все их меню. А вот унижение других  людей
-- это  до самой смерти. Это их питает. Чтоб перед этим дядькой
гнули спину, открывали ему дверь, угадывали желание.  Ни  слова
поперек.  Чтоб  все  у  него  было  особое,  не как у других. И
называлось чтоб для ясности: "особое". А другие чтоб это знали.
И чтоб  их  эта  разница  точила.  Но  доступа  чтоб  никакого.
Ферботен...
     И, замолчав, он бережно набрал ложку каши.
     -- Когда  я был ранен в обе ноги, -- задумчиво заговорил и
Федор  Иванович,  --  привезли  нас  всех  в  Кемерово.  Начали
вытаскивать  из  вагонов.  И  в автобусы. Кого на носилках... А
меня -- входит рослый  старик,  сибиряк,  а  я  лежу  --  такой
остриженный  наголо,  на  мальчишку похожий после ленинградской
голодовки. И он меня хвать, как куклу, и на шею себе. И  понес.
Как  вспомню  --  слеза  прошибает. Но со временем я вдруг стал
замечать, Иван Ильич...  Что  еще  одно  обстоятельство  память
сохранила. Чешется все время душа. Знаете, когда на шее другого
человека  сидишь  -- чувствуется особая сладость. Как будто ешь
человечину.  Не  знаю,  может,  от  нервов...  Может,  у   меня
склонность  воображать  всякое  такое...  Думаю, и вы замечали.
Даже если больного тебя на носилках  несут...  Особенно,  когда
женщины.  Всегда  чуть  заметный  оттенок  присутствует.  А вот
когда, скажем, лошадь везет -- этого нет. Кому это  невыносимо.
Кто  краснеет  от  такого  чувства.  А  кто  и нет. Другой даже
старается сам сесть. Придумывает разные такие рассуждения. Даже
научные... Представляете, и здесь проходит  водораздел!  Я  все
время  ерзал  тогда,  хотел слезть. Потому что невозможно, Иван
Ильич, переносить эту отвратительную сладость сидения на  чужой
шее.  Старик  тогда  мне:  "Ты  чего  сам,  сынок?" -- "Да вот,
неловко..." -- отвечаю. Не знаю, что и говорить. А он  смеется:
"Как так? На такой шее и ему неловко!..".
     Они  замолчали,  забыв  на время об окружающей их ночи и о
том, что где-то ждет их железная труба, упирающаяся в  ежевику.
Потому  что  оба  они были детьми своих тридцатых годов, прошли
через многие повороты нашей российской судьбы  и  обоих  тянуло
даже  в  такие  минуты  к  разговорам о справедливости и судьбе
революции.
     -- Я никогда не смог  бы  привыкнуть  к  такой  штуке,  --
сказал  Федор  Иванович.  --  Хотя  вот...  Привыкали ведь. И к
портшезу и к паланкину Все-таки прогресс есть.  Особенные  были
люди. Реликты...
     -- Не  забывайте  о  молочке. О молочке превосходства. Эта
пища пришла на смену портшезу.
     Незаметно каша исчезла. Перед  Стригалевым  стояла  чистая
тарелка.  Чай  был  уже заварен, и Федор Иванович стал наливать
кипяток в чашки. "Наливаю, как тогда... -- толкнуло его. --  Из
этих  чашек  мы  пили  с нею чай. И я в тот день бросил курить.
Никогда не начну..." А закурить ему сегодня очень хотелось весь
день.
     Поставив  перед  гостем  малиновую  чашку  и   около   нее
малиновую  бутылку  с молоком, он сел. В лице его, должно быть,
появилось горькое выражение, и в малиновом  лабораторном  свете
эта   горечь   приобрела   угловатую   резкость,  что-то  вроде
театральной ненависти, как грим.
     -- Вы что? -- спросил Стригалев.
     -- Не ходите, Иван Ильич...
     -- Пойду. И не будем тратить время.  Уже  рассвело.  Допив
чай, он поднялся. Сумка с продуктами была готова.
     -- Там  и  деньги...  --  сказал Федор Иванович. Стригалев
кивнул.
     -- Видите, как приходится, -- сказал он бодрым голосом,  и
тоска  захватила  душу  Федора  Ивановича  от этих слов. -- Вот
как... Хотел отгородиться... И в  пределах  этой  ограды  иметь
свободу  научного  мышления. Свободу проверять гипотезы. Мне же
только и нужно -- свобода общения с научной истиной! Не помогла
и собственная изба. Бобер хочет плотину строить, только вот мех
у него привлекательный. На боярскую шапку хорош...
     -- Я выйду первым и посмотрю, -- сказал Федор Иванович. --
Стукну в окно.
     Он вышел на крыльцо. Было свежо, светло  и  пустынно.  Над
парком  низко светилось кривое лезвие луны. Посмотрев направо и
налево, он под самой стеной дома, в мягкой тени прошел до угла.
За углом тоже затаилась пустыня. Это был самый тихий, последний
час ночи. Не спеша прошагав до  опушки  парка,  Федор  Иванович
скрылся  в  черной гуще и оттуда несколько минут наблюдал. Было
по-прежнему тихо и безлюдно. Все остановилось.  Обежав  опушкой
половину  большого  круга,  он  вышел  из-за сараев и, не спеша
пройдя к крыльцу, стукнул в свое окно. Наружная дверь сразу  же
неслышно открылась. Как будто Стригалев уже давно стоял там.
     Федор  Иванович  вошел  в  коридор  и  тихо  сказал  ему в
затылок:
     -- К сараям идите. А оттуда -- к опушке.
     -- В два, -- шепнул Иван Ильич.
     -- В два... -- отозвался шепот из-за двери.
     Утром позвонил Кассиан Дамианович.
     -- Болит голова после вчерашнего?
     -- Кассиан  Дамианович,  полная  ясность!  Готов  к  любым
заданиям.
     -- Молодец.   Значится,   так.   Давай-ка   в   двенадцать
прогуляемся с тобой. Не догадываешься, куда? Ах, догадался!  Ну
ж  ты  у  меня  и  башка!  Прав  Саул,  -- вундеркинд. Так вот,
значится,  в  двенадцать.  Мы  ж  сегодня  отбываем  в  Москву.
Встречай  нас  около  своего  крыльца,  оттуда  и  пойдем. Хочу
обозреть, что там осталось от наследства.
     -- Печати будем ломать?
     -- Зачем ломать? Ты как ходишь?
     -- Так я же через забор...
     -- Вот и полюбуетесь с  Саулом,  как  батька  умеет  через
забор. Ты еще плохо знаешь своего батьку. Ты еще ничего, сынок,
о нем не знаешь. Держись крепче за батькин фост. Не прогадаешь.
     В   двенадцать   часов  Федор  Иванович  --  в  сапогах  и
застиранной куртке из тонкого брезента ждал гостей  у  крыльца.
Точно  в назначенное время подошли академик -- в том же светлом
тонком пыльнике, который был у него год назад, -- и  маленький,
тонконогий,  с  очень  широким  корпусом Брузжак -- в пиджаке с
толстыми плечами. Пока здоровались и обменивались впечатлениями
о  вчерашней  пирушке,  лицо  Саула   несколько   раз   заметно
переменилось.  В  основном,  он  старался  смотреть  героем. Но
иногда, в зависимости от поворотов беседы в лице его проступала
сладость, а  в  иные  моменты  сквозь  сироп  вдруг  взглядывал
холодный   наглец  и,  оглянувшись  на  академика,  вставлял  в
разговор  какой-нибудь  неприятный  "финичек",  специально  для
Федора   Ивановича,   какой-нибудь   шутливый   намек   на  его
неискренность по отношению к Советской власти.  Хороший  собака
все время, между делом, старался достать его горлянку. Академик
с интересом это наблюдал.
     Не   спеша   они  пошли  через  парк.  Вражда  сама  собой
разъединила Федора Ивановича и Брузжака и  поставила  по  краям
шеренги.  "Правая рука" шел справа, это получилось само, а Саул
-- слева, его не было видно.
     -- Что ты там, Федя, генералу нагородил? -- спросил  вдруг
Кассиан  Дамианович.  --  Жалуется  он  на тебя. "Не имею права
давать  хода  эмоциям.  Не  хочу  пустых  придирок".  Он  прав,
заключение   твое   беззубое.  Враги  забросили  идеологическое
оружие, и твоя обязанность была разглядеть глазом  ученого  все
то, что он глазом криминалиста еще видел в тумане. В тумане, но
видел! А ты...
     -- Не  считаю разговор о клетке идеологической борьбой, --
холодно сказал Федор Иванович. --  И  глаз  этого  криминалиста
видит не то, что есть.
     -- Старик,   тебя-то   он   увидел  насквозь,  --  вставил
дружеским тоном Саул.
     -- Почему же ты не пришел ко мне, к своему батьке? Если на
тебя такая мягкотелость напала... Почему к генералу свои  слюни
понес? Я его рекомендую, я его подаю как непримиримого борца, а
он меня дискредитирует... -- академик остановился. -- Шел бы ко
мне.  Я тебе все бы руками в два счета развел. Ты мичуринец? Ты
прав? Вот и бей!
     -- Ха! Мичуринец! -- вставил  Саул,  беспечно  смеясь.  --
Старик, ты богоискатель!
     И   высунулся   из-за  академика  со  своей  дружественной
улыбкой.
     -- Не лезь! -- оборвал его  Кассиан  Дамианович.  --  .  В
другой  раз,  Федя, ко мне, ко мне со всеми вопросами. Я У тебя
исповедник, я твой пастырь. Ты там что-то ему  насчет  структур
заливал...  Насчет  клеточных структур. Х-ха! Да ты знаешь, что
такое клеточные структуры? Это ж питательная среда, на  которой
сейчас  же разовьется микроб вейсманизма-морганизма! Как тиф! А
ты их студентам. Изучать...
     -- Старик, тебе только дай... -- начал было Саул.
     -- Ты хороший парень, -- перебил его Рядно, явно игнорируя
Саула и  даже  морщась.  --  Но  уклон  у  тебя  академический.
Староакадемический,  я имею в виду. А тебе бы надо знать, что в
эти дни,  когда  идет  такая  борьба,  и  академики  становятся
другими, не такими, как раньше. Как ты этого не замечаешь?
     -- Старик,  это  уклон  не  староакадемический.  Он больше
смахивает на правооппортунистический, -- сказал весело Саул.
     -- Это ты мне говоришь? -- Касьян остановился.
     -- Нет! Кассиан Дамианович! Вам сказать "старик"  разве  я
смогу? Нашему будущему доктору наук, вот кому.
     На  академика  смотрел  совсем  другой человек -- покорный
младший  соучастник  беседы,  безоговорочно   принимающий   его
сторону.  Федор  Иванович поймал себя на том, что любуется этой
то и дело меняющейся физиономией и не может  оторвать  взгляда.
Лицо  Брузжака  притягивало  его.  И  он заставил себя опустить
глаза. Академик увидел это и молча, обстоятельно  посмотрел  на
обоих.
     -- Возможно,  что  я  действительно мягкотел, -- заговорил
Федор Иванович, отвечая академику и только  ему,  --  возможно.
Но, помимо этого, я все же ваш сотрудник...
     -- Старик,  к  чему  эти  оправдания?  --  весело вмешался
Брузжак. -- Советская власть тебе верит. Пока...
     -- И как сотрудник я вижу, что нам нельзя  ошибаться,  что
эти  ошибки сейчас же будут использованы врагом. Ведь если бы я
вместо объективной научной экспертизы выступил  с  политической
оценкой фильма и с обвинениями, что очень нужно генералу, то я,
по   существу,  проделал  бы  его  работу  и  снял  бы  с  него
ответственность за их предстоящее решение.
     -- А тебя,  старик,  оно  беспокоит?  --  полюбопытствовал
Брузжак.
     А Кассиан Дамианович даже остановился:
     -- Разве  ты  не  знаешь,  что за каждый твой шаг отвечает
батька?
     -- Именно поэтому я и обдумываю все свои шаги.
     -- Ничего, старик. Я уже  написал  другое  заключение,  --
сказал  Брузжак.  --  И политическую оценку дал. И взял на себя
ответственность, которой ты так боишься.
     -- Когда же ты успел? -- удивился Федор Иванович.
     -- Ночью, старик, ночью. Когда ты спал.
     -- А я думал, что ты...
     -- Он все успевает,  --  заметил  академик,  хихикнув.  --
Голова об экспертизе думает, а уста признаются в любви.
     Так,  искусственно  беседуя  и  все  больше  нагнетая злую
напряженность, они пересекли по мощеной дороге поле и  свернули
к  трубам. Тут в разрыве между концами труб Брузжак остановился
и некоторое время холодно  смотрел  в  железный  зев,  который,
казалось,   был   готов  принять  маленького  человечка.  Затем
тронулись дальше и подошли к забору. Кассиан Дамианович  увидел
желтые печати на калитке и усмехнулся.
     -- Значится, это здесь... Ну-ка, покажи нам, как ты умеешь
нарушать закон.
     Федор  Иванович  отошел в сторону и с разбегу, схватившись
за верхний край забора, одним махом перескочил его. И  очутился
в  знакомом  внутреннем  дворике с альпийской горкой посредине.
Захваченные врасплох духи  запустения  метнулись  по  углам,  и
что-то   тоскливо   стеснило   грудь.  Дворик  начал  зарастать
сорняками. Темная зелень георгинов разрослась, полностью  скрыв
валуны.
     -- Эй! Ты забыл про нас? -- окликнул с улицы академик.
     -- Сейчас, Кассиан Дамианович. Сейчас помогу.
     -- Помогу!..  -- академик насмешливо крякнул. -- Ты забыл,
что твой батька когда-то был Касьян.
     В край забора вцепились напряженные сухие пальцы.  Длинная
нога  в ботинке и в белой обмотке стариковских подштанников под
завернувшейся штаниной закинулась на забор. С  минуту  в  такой
позе   академик  сопел,  накапливая  силы,  потом  рванулся,  и
туловище его перевалилось через дощатый край.
     -- Держи! -- успел он простонать, и Федор Иванович  принял
тяжелое костлявое тело.
     Став на ноги, академик огляделся.
     -- У  нас  с  тобой,  Федя, это прилично получается. Сразу
видно, хлопцы из народа. -- И шагнул к альпийской горке. -- Что
это у него тут?
     -- Георгины.
     -- А там, внизу, ничего нет? Под георгинами?
     -- Камнеломка.  Троллейбус  здесь  разводил  цветы.  --  И
отведя  в сторону охапку темной цветочной листвы, прикрыв рукой
не вовремя  развернувшийся  картофельный  цветочек,  тут  же  и
отщипнув  его,  Федор Иванович показал академику голубой коврик
из камнеломки, сквозь который проглядывали валуны.
     -- Цветочками занимался... -- задумчиво проговорил Кассиан
Дамианович. Его степные выцветшие глаза уже покинули альпийскую
горку, уже шарили вокруг.
     -- Так, значится... -- он понизил голос. --  Заметь  себе,
Федя, тебе сейчас нельзя ошибок допускать. Генерал сильно тобой
заинтересовался.  Попкой  вертит. Как кот на мыша... А это куда
ход? -- Кассиан Дамианович шагнул к калитке.  У  калитки  вдруг
вспомнил: -- Саул! Ты что?
     За забором было тихо.
     -- Помоги ему, -- шепнул академик.
     Федор Иванович нащупал ногой прожилину забора и перескочил
на ту  сторону.  Он  сразу  увидел  своего  врага, висевшего на
вытянутых руках на заборе. Саул сумел уцепиться за край, но  на
это  усилие  ушла  вся его энергия, и теперь, вися, он с каждой
минутой слабел еще больше.
     Федор Иванович мог бы насладиться его бедой,  но  об  этом
как-то  не  подумалось.  Чувствуя  острую  неловкость,  глядя в
сторону, он подошел к Брузжаку.
     -- Федя, под микитки его бери, -- негромко подсказал из-за
забора Кассиан Дамианович.
     И взяв "под микитки" довольно тяжелое жирное  тело  Саула,
Федор  Иванович  поднял его и перевалил через забор. Там принял
его академик.
     Потом они все  трое  молча  стояли  несколько  секунд.  Не
глядели  друг на друга. Кассиан Дамианович не удержался, пыхнул
под нос смешком:
     -- Пх-ух-х! Как же ты справлялся там? Куда ночью ездил...
     Ответа не было. Академик пошел к калитке, и  там  негромко
сказал Федору Ивановичу:
     -- Кому  что...  Он  же  действительно  и заключение успел
написать. Острое. Отослали сегодня...
     Молча они прошли к огороду, побрели в обход.
     -- Что это за картошка посажена? -- спросил  академик.  --
Как ты думаешь, Саул Борисыч, какой сорт?
     Он  хотел  протянуть руку Брузжаку, вывести из неловкости.
Но нечаянно нанес второй удар.
     Саул, сорвав  лист  картофеля,  осмотрел  его  и,  бросая,
обронил с докторской уверенностью:
     -- "Ранняя Роза".
     -- Федь,  а ты что скажешь? Только не ври. Я знаю тебя, ты
уже хочешь мне соврать. Не ври. Даже из высших соображений.
     Федор   Иванович   действительно   хотел   согласиться   с
Брузжаком.   Душа   его   еще  не  успокоилась  после  конфуза,
приключившегося с Саулом при взятии  забора.  И  он  знал,  что
самолюбивого Брузжака ждет новая рана. Не хотелось его казнить.
     -- Чего молчишь? Я тебе не разрешаю врать. Какой это сорт?
Мне это нужно.
     -- "Обершлезен", -- сказал Федор Иванович.
     -- Почему "Обершлезен"? Докажи. Мне нужно.
     -- Потому  что  из всех картошек только у "Оберлезена" вот
такая односторонняя, асимметричная рассеченность  листа.  А  на
концах  плющелистность...  Вот она... Срослись концевые доли...
Других таких сортов нет.
     Не только Саул -- и  Кассиан  Дамианович  сел  в  глубокую
калошу  с  этим неудачным вопросом. Не очень хорошо знал старик
сорта,  хоть  и  считался  главным  авторитетом  по   картошке.
Проблемы  идеологии все заслонили. Проблемы глубокой философии.
Но он умел вывертываться из трудных положений.
     -- Тя-ак, Федя... -- сказал, задумчиво топчась  на  месте.
-- Тя-ак...  Тебе,  сынок,  ставлю  пять. А доктору Брузжаку --
кол. В вопросах философии, психологии,  знании  враждебных  нам
теорий... Если статью какую написать -- тебе, Саул, нет равных.
Но  картошку  тыне  знаешь.  Поэтому Федьку моего не трогай. Он
знает свое дело. И ты, Федор, тоже не заводись.  Саул  шуткует.
Батька не допустит, чтоб до когтей дошло.
     Саул  ничего  не сказал. Он ушел в себя, ничего не слышал,
не мог  дышать.  Побледневшее  рыбье  лицо  его  окаменело.  Он
никогда не упускал случая зло восторжествовать над каким-нибудь
неудачником,  любил  присоединиться  к группе, топчущей одного.
Рвался  терзать  упавшего.  И  страдал,  если  такое  дело   не
удавалось  --  это  сразу же было видно. Но еще больше страдало
его самолюбие, когда сам  попадал  в  щекотливое  положение,  и
особенно,  если  нечаянный  обидчик  замечал  свою оплошность и
щадил его. Федор Иванович  хорошо  знал  Саула.  Да  и  Кассиан
Дамианович  видел все и, морщась, поглядывая на Саула, старался
внести разрядку. Он берег своего хорошего собаку.
     -- Вейсманисты-морганисты, ох и народ! -- заговорил он. --
Помнишь, Саул Борисович, как мы с тобой в  Ленинграде  вышибали
их  из  института?  Этот  случай  надо внести в анналы истории.
Никак не могли, Федя, вышибить.  Все  равно  как  пень  дубовый
колоть  приходилось. Тогда мы еще не располагали таким оружием,
как приказ министра. Тебя тогда  с  нами  не  было,  мы  вдвоем
проводили кампанию. Я и Саул Борисович. Представь, ученый совет
там... Уперся и не дает их трогать. Так что мы сделали? Вернее,
что  Саул  придумал.  Я  ж тоже закаленный боец -- и представь,
растерялся. А он  предложил  пополнить  состав  ученого  совета
представителями  общественных  наук. И все -- институт очистили
от схоластов. Пень раскололся. Это  ты,  Саул  Борисович,  твоя
гениальная  башка.  Так  что  не  вешай  нос, талант твой нашел
признание.  А  что  шуткуем  иногда  --  не  обращай  внимания.
Классическая была операция!..
     Брузжак  молчал.  Похвалы  академика не спасали положения,
потому что Саул знал, как на эти вещи смотрит "правая рука".
     -- Глянь-ка, Саул Борисович, -- продолжал академик как  ни
в  чем  не  бывало. -- Ежевика у Троллейбуса прямо нависает над
картошкой. Видишь, как прет? Это ж такая сволочь, ее каждый год
надо вырубать. Скажу тебе, он попотел над этим огородом. У тебя
нет мыслей на этот счет?
     -- Конечно, есть! Так потеть -- и только  для  того,  чтоб
этот...  "Обершлезен"  посадить... -- сказал Брузжак, обращаясь
только к академику.
     -- И у меня есть мысль, -- заметил Федор Иванович. -- Даже
не мысль, а уверенность. Я думаю,  тут  дело  так  обстоит.  Он
договорился  с  кем-нибудь,  у  кого  участок. И высадил у того
человека все свои экспериментальные растения.  Ему  и  нужен-то
всего  пятачок  земли.  И  новый сорт там же высадил. А пищевую
картошку, которую тот человек сажает для своих нужд, он посадил
на этой усадьбе. Человеку прямая выгода: дал пятачок  земли,  а
получил  добрых  восемь соток. И сорт хороший ему посадили. Три
тысячи кустов...
     -- А есть у тебя что-нибудь конкретное? На чем строишь эту
догадку...
     -- Этот человек сторожит  свою  картошку,  --  уверенно  и
энергично  сказал  Федор Иванович и округлил глаза. -- Он лежку
себе устроил в ежевике. Я сколько раз пробовал поймать... Сразу