гася света, осторожно вышел в коридор и чуть
приоткрыл наружную дверь. На улице все так же отвесно опускался
густой снег. Сверху из тьмы текли бесконечные занавесы, их было
много, за самым ближним  виднелись  другие,  слегка  выделенные
желтым светом окон, и по ним проходили волны. Стояла тишина.,
     Федор  Иванович  приоткрыл дверь пошире, еще раз посмотрел
по сторонам, потом вышел на крыльцо -- и  тут  увидел,  вернее,
угадал   неподалеку  от  крыльца,  за  светящимся  третьим  или
четвертым занавесом снега. темный столбик. Там неподвижно стоял
человек.
     Сбежав  по  ступеням.  Федор  Иванович   гневными   шагами
проследовал  к  человеку,  который  не двинулся с места. Крепко
взял его за рукав. Это была Женя. Он молча потащил ее к себе, и
она побежала, спотыкаясь, как провинившийся мальчишка.  Сколько
было  счастья  в  этом ее барахтанье! Бежала, спотыкалась и при
этом оправдывалась:
     -- Я чувствовала, что вы уезжаете... Я должна была...
     Он втащил ее в свою комнату и щелкнул ключом.
     -- Теперь вы останетесь здесь до утра, -- сказал четко.
     -- Я согласна... -- она вызывающе  посмотрела.  Как  будто
зашипела ему в лицо. В это время грянул телефон.
     -- Да-а!  --  заревел в трубку Федор Иванович. -- Да-а! --
бешено забился он. -- Черт знает, что... --  бросил  трубку  на
аппарат и обернулся к Жене -- совсем другой, тихий и мягкий. --
Что  же  вы  без  шапки...  Надо отряхнуть волосы... Вот так...
Снимайте, снимайте пальто. Вот сюда мы его, пусть сохнет. Да не
бойтесь вы меня. Это я врал по телефону. Чтоб подумали,  что  я
страшно  злюсь.  Звонят  все  время...  И  вам  надо  научиться
врать... Если вы всерьез осуществили ваш поворот...  В  сторону
настоящей науки...
     -- А  я  уже  давно... Это же я сама дала ребятам... ветку
оторвать. Мы поспорили... Я уже чувствовала, что правы они,  но
поспорила.  Не хотела сразу сдаваться, -- и она хихикнула. -- И
вообще  после  этого  столько  было   вранья...   Я   поклялась
Богумиловне  забыть  свои  заблуждения,  забыть,  что  читала у
Менделя. И опять высеяла пшеницу под зиму. Ту, что вы видели...
В изоляторах...
     -- Ну вот... Вот мы и вместе. В науке... А лишнего  ничего
нам нельзя.
     Она опустила голову. Отвернулась.
     -- Тем  более  во  сне.  Это  никак  нельзя,  то,  что  вы
говорили. Видите, у меня уже рюкзак... Комната уже вся  пустая.
Ухожу я, ухожу. Навсегда. Сам еще не знаю, куда. Такие тоже сны
бывают. Через год вы опомнитесь... Чтобы оставаться тем, кем вы
меня считаете, чтобы не оказаться другим... я должен вести себя
только  так, как веду. Или мне стать профессором Брузжаком? Или
Красновым? Нельзя, Женя, не судьба.
     Они сидели друг против друга. Женя была умная девочка, все
понимала. Повернулась к нему, тяжело взглянула в глаза.
     -- А  если  случай  особый?  Если  я  все  беру  на   свою
ответственность? -- тихо спросила она.
     -- На эту ответственность у вас нет права.
     -- Не понимаю...
     -- Нет  права. Нечем отвечать. У вас жизнь еще не пошла на
второй круг. Вы первого круга еще не закончили.
     -- Какой еще круг? Не знаю и не хочу...
     -- И не надо знать. Знание появится само. Тут  и  начнется
второй круг.
     Зазвонил   телефон.   Женя   хотела   поднять  трубку.  Он
перехватил ее руку, и эта рука, растаяв, доверилась ему. Вместе
со взором, с надеждой. Подержав  ее  на  весу,  Федор  Иванович
положил  ее  на  стол  и  слегка  пристукнул  сверху осторожным
кулаком.
     -- Вот так. Пусть лежит.
     А телефон настойчиво  разливался  звоном.  Федор  Иванович
снял трубку и, задыхаясь, простонал:
     -- Ох,  неужели  нельзя...  Неужели  нельзя  дать  заснуть
больному человеку? Отстаньте ради бога! -- он захныкал.  --  Ну
что же это за...
     Уронил  трубку,  поднял,  охая  и  отдуваясь, не мог никак
уложить ее на место. Наконец, попал, как надо...
     -- Караулят... -- сказал,  глядя  на  аппарат.  --  Поняли
теперь, что не судьба?
     -- А почему же... Зачем тогда я вам... до утра?
     -- Зачем?  Сейчас  скажу. Видите -- рюкзак. Лыжи. Сейчас я
выйду отсюда, и больше меня здесь не  увидят.  А  вы  одна  тут
останетесь сидеть. Где сидите.
     -- А как же ваш иностранец? -- шепнула она.
     -- Потому  меня  и  караулят, чтоб сидел на месте. Чтоб не
сбежал. Этим иностранцем прикрывшись, чтоб не ушел. Сейчас  вот
уйду,  а  вы  останетесь  дежурить  тут до утра. Если у вас нет
возражений... И будете, как только зазвонит, снимать трубку.  И
на  место  класть. Как будто это я здесь сижу и снимаю. Свет не
гасите. Это будет ваша мне помощь. До вашего, Женя, появления я
ломал голову -- как бы оторваться от этих... Не знаю, кто  они.
А  теперь все будет в порядке. И вы можете твердо знать, что вы
спасли меня. Освободили. Всю жизнь это буду знать.  Не  забуду.
Сейчас дождемся, пусть позвонят еще...
     Они замолчали. Женя взяла его руку.
     -- До звонка, -- шепнула и, наклонившись, приложила щеку к
его руке.  Закачалась,  вдавливаясь в эту руку. -- Я вас люблю,
Федор Иванович.  Я  серьезно...  Но  вам  уже  не  опасно...  Я
опоздала,  опоздала... Вижу все, вы уже давно летите куда-то. У
вас глаза блестят. Ждете  этого  звонка,  прислушиваетесь...  А
ведь   если   бы  не  было  этого  вейсманизма-морганизма...  И
академика Рядно, и всех этих... обстоятельств... Я могла  бы  и
пропустить   вас.  И  вы  бы  не  летели  куда-то,  а  тихонько
преподавали бы что-нибудь. Что-нибудь спокойное. Биология  ведь
спокойная  наука, правда же? А меня интересовал бы какой-нибудь
лыжник со спортивным разрядом... Институтский чемпион...
     -- Почему именно лыжник? -- Это я так...  Просто  когда  я
ходила  против  вашего окна... Как сторож... -- она шепнула это
чуть слышно и покачала головой. -- Да, как сторож ходила... Они
проехали два... а может, три раза. Наши, институтские.
     -- Сколько их было?
     -- Не знаю. Четыре или пять...
     -- Н-да-а. Два или три раза...  Это  мои,  Женя,  лыжники.
Боятся, что уйду. Понимаете, как важно, что вы здесь?
     -- Все  давно,  давно  поняла,  Федор Иванович. Не мешайте
мне. Я с вами прощаюсь. Ах, дорогой Федор Иванович... Я была бы
такая верная у вас подруга... Не забывайте хоть меня. Все равно
вы меня всегда будете помнить и, в конце концов,  полюбите.  На
расстоянии.  А  на старости лет, -- она усмехнулась, -- когда у
нас с вами пойдет второй круг, я вас найду. Говорят, что  самая
большая любовь приходит с сединами.
     Он молчал.
     -- Вот  и молчите. И ни слова. А я буду ждать старости. Вы
не можете мне запретить мечтать. Я не сдамся, Федор Иванович. Я
не могу нажать на своем  теле  кнопку  и  перестать  мечтать...
Стригалев так говорил...
     -- Вы были там, год назад?..
     -- Я  и  Стригалева могла полюбить... -- тихо сказала она.
-- Больше никого  нет.  Кроме  одного,  --  она  усмехнулась  и
шмыгнула носом.
     Тут, раня и трепля душу, отчаянно зазвонил телефон.
     -- Не трогайте, рано, -- сказал Федор Иванович. -- Я сплю.
Он должен меня разбудить.
     Потом  он  снял  трубку  и  заметил при этом, что рука его
мокрая. Как будто в ведро окунул. Взглянул осторожно  на  Женю.
Она  задумалась, смотрела вниз. Трубка загадочно молчала, Федор
Иванович сказал:
     "Чш-шорт..." --  и  положил  ее.  Через  несколько  секунд
телефон опять зазвонил.
     -- Слушайте,  молодые  люди!  -- заревел Федор Иванович со
стоном. -- Я сейчас завалю телефон подушкой, и можете играть  в
вашу детскую игру хоть до утра. Спокойной ночи!
     Положив   трубку,  он  осторожно  отстранил  Женю.  Встал,
натянул свою вязаную шапочку с пуговкой, надел  рюкзак  и  взял
лыжи.
     -- Женя,  теперь  все -- в ваших руках. Снимайте трубку не
сразу и сейчас же  кладите.  Вся  ваша  работа.  Протайте.  Ну,
теперь  я  вас  поцелую.  Как  маленькую -- в головку. Господи,
сколько краски... Это все для меня?
     Она кивнула несколько раз.
     -- Для вас... Федор  Иванович...  Это  не  баловство.  Это
серьезно. Все для вас.
     И  повисла  на  нем.  Он  поцеловал  голову, душистые юные
волосы. Усадил ее,  вялую,  догорающую,  на  стул  и  шагнул  в
коридор. Тихо прикрыл дверь.
     Он  был  осторожен и не сразу вышел на улицу. Затаившись у
наружной двери, ждал минут двадцать. Вот в  его  комнате  опять
зазвонил  телефон.  Несколько  раз  подолгу заливался звонок, и
затем  его  жестко  обрезало  --  Женя  сняла  трубку.  Выждала
немного,  громко  дуну  а в микрофон -- это было ее собственное
изобретение  --  и  со  стуком  бросила  трубку   на   аппарат.
"Молодчина, -- подумал он. -- Преданная подруга".
     Вышел  на  крыльцо,  сбежал вниз. В самом темном месте под
стеной встал на лыжи, застегнул крепления и тихонько  тронулся,
свернул за угол дома. Постоял, прислушиваясь.
     Было  примерно  часов  семь  вечера, но вокруг двигалась и
качалась глубокая ночная мгла, и Федору  Ивановичу  показалось,
что  он слышит слабый звонкий фон падающего густого снега. Было
приятно вслушиваться в этот звенящий шорох. В  нем  для  Федора
Ивановича  сразу  выделились  две стороны. Прежде всего: музыка
эта мягко гасила все остальные звуки.  Природа  была  заодно  с
Федором  Ивановичем. Потому что, тронувшись в свой тайный путь,
он выполнял ее материнскую волю -- уходил от гнавшегося за  ним
враждебного  природе  многоголового  безумия. Что и надо делать
всегда, если нет сил и средств излечить все эти головы, любящие
чужую бессмысленную погибель. Он уходил и уносил  от  беды  то,
что  составляло  основу жизни другого, очень близкого человека,
уносил главную его находку, увенчавшую многолетние  поиски.  И,
наконец,   он  отправлялся  искать  еще  двоих,  родных,  самых
близких. Их скоро должно было стать двое.
     А вслед ему смотрели другие преданные глаза, о которых  он
уже  не  думал.  Ему  это  легко удалось, потому что он был еще
молод, еще  не  считал  свои  приобретения  на  этом  пути,  не
помышлял  обзавестись второй жертвой "про запас", как это делал
один хорошо знакомый ему поэт.
     Ему удался его прыжок, основа которого  была  подготовлена
бессознательно  и  потому  безошибочно.  И  природа  не  только
прикрывала его бегство, она пела, словно бы  одобряя  его  шаг.
Она  пела!  В  эту  вторую  сторону тихого звукового фона Федор
Иванович вник уже  позднее,  когда  ровным  ходом  летел  через
черный  безлюдный  парк,  когда  спланировал  на  мутно-белое в
ранней ночной тьме необъятное поле реки и  летел  над  ним,  не
чувствуя  лыж.  Кругом  не было ни души, даже бег грузовиков на
шоссе приостановился. И, осторожно переключив регистр на  более
слышный, певучий шорох, природа щедро награждала им летевшего в
ее   пространствах  человека,  совсем  не  умеющего  думать  об
опасностях, но способного слышать их издалека.
     Он  пробежал  под  обоими  мостами,  стал  подниматься  на
Большую  Швейцарию,  и  вьюга, начинаясь, торопливо заметала за
ним   тонкий   лыжный   след.   Сберегая   силы,   он    иногда
останавливался, чтобы успокоить дыхание, и слушал. Снег все так
же  валил,  и вокруг стояла все та же тихая музыка. В занавесах
снега появился  розоватый  оттенок  --  их  освещало  невидимое
зарево  города.  Складки  на них уже бежали быстрее, все в одну
сторону. Сквозь эти складки  были  видны  стоящие  по  сторонам
сумрачные тени стволов.
     Он  перевалил  через  лысину Швейцарии, и его тихо понесло
вперед по тормозящему мягкому снегу, к станции Усяты. Где-то на
середине этого тихого спуска он остановился. Не для того, чтобы
отдохнуть -- он  услышал  что-то.  Вроде  как  показалось.  Да,
далеко за его спиной пели чьи-то ходкие лыжи, повизгивали концы
палок.  В  точности  так,  как  это было, когда он в первый раз
предпринял подъем на Большую Швейцарию. Сейчас это было не  его
живое  воображение,  он  слышал  настоящие  звуки. И они быстро
приближались. За ним летел легкий отряд  молодых  разгоряченных
лыжников.
     Федор Иванович решительно взял влево, еще левее, ничего не
видя под  ногами. Могучая сила вдруг рванула его вниз, понесла.
Присев,  стараясь  скользить  наискось,  поперек  крутизны,  он
удачно  пролетел  половину склона. Потом сбегающее вниз твердое
основание ушло из-под его ног, он ощутил две  или  три  секунды
полета   в  темноте,  затем  его  подтолкнула  под  ноги  опять
возникшая крутая твердь, и сейчас же  из  тьмы  выросло  что-то
черное. Удар в грудь остановил его полет. Голубое электрическое
пламя  вспыхнуло в сознании и погасло, и Федор Иванович, уронив
обе палки, полуобняв корявый черный ствол, вяло соскользнул  по
нему, к его утонувшему в мягком снегу подножию.
     Потом он очнулся. Повернул голову, освобождаясь от тающего
на лице снега.
     -- Славка! Славка! -- кричал кто-то наверху.
     -- Чего   остановились?  --  Федор  Иванович  узнал  голос
маленького тренера. -- К станции он пошел, к станции! Давай, не
стой, ребята! Пошли, пошли!..
     "Мальчики, мальчики с плаката, -- подумал Федор  Иванович,
уютно  лежа  в  снегу.  --  Детки того, который донес на своего
товарища Толю. Играют..."
     Лыжные  звуки  наверху  улетели  к  станции  Усяты.  Федор
Иванович попробовал шевельнуться, и острая боль слева проколола
грудь и бок. Сразу выступил пот -- на лбу и спине.
     Удерживая  стоны,  оберегая  ставший  странно мягким левый
бок, он выбрался из-за толстого ствола. В это  время  под  ним,
почти  рядом медленно проползла цепь автомобильных фар. Одна за
другой, с уступами шла колонна  снегоочистительных  машин.  Три
или  четыре  грузовика со скребками. Отстегнув лыжи, оставив их
около ствола, Федор Иванович сполз к шоссе и здесь  добрый  час
возился  с  рюкзаком. Изогнувшись, чтоб не тревожить левый бок,
то и дело ложась отдохнуть, он снял  ботинки  и  надел  сапоги.
Потом  влез в телогрейку, нахлобучил курчавую шапку. Натянул на
рюкзак просторный конопляный мешок и завязал его. Превратившись
в деловитого, странно согнутого мужика из пригорода, с мешком у
ног стал на краю шоссе, ожидая грузовика.
     Машины  шли  нечасто.  Первая  не  остановилась,  и  Федор
Иванович  безнадежно  посмотрел  ей вслед, понимая, однако, что
остановить грузовик на таком снегу --  хлопотное  дело.  Вторая
машина  с тусклыми желтоватыми фарами, поровнявшись с человеком
на обочине, начала осторожно тормозить. Скрипя снегом, грузовик
прополз  на  неподвижных  колесах  метров  двадцать  и   замер.
Открылась дверца. Федор Иванович, волоча мешок, собрав всю свою
волю, доковылял, морщась и чуть слышно охая, подал мешок шоферу
и  влез  сам,  устроил  пахнущую  мешковиной ношу на коленях. А
правая рука тут же скользнула под телогрейку,  туда,  где  ныла
ставшая мягкой грудь.
     -- Ты  что?  --  спросил  молоденький шофер. Лицо его было
освещено зеленым огоньком, теплившимся среди приборов.
     -- Не обращай внимания. Поехали...
     -- Тебе до Усят?
     -- Ну,  если  едешь  дальше...  Мне  бы  лучше  слезть   в
Прохорищах.
     Станция Прохорищи была через сорок километров после Усят.
     Шофер  ничего не ответил. Осторожно тронул машину с места,
начал медленный разгон. Заходили щетки, счищая снег со  стекол.
Завыл  вентилятор  печки.  Впереди почти перед самым радиатором
возник и повис сияющий круг, и  из  него  под  машину  поползла
белая дорога.
     Они ехали в молчании минут двадцать. Федор Иванович ежился
в своей телогрейке. Он начал зябнуть. Горячий, почти как пламя,
воздух,  вылетавший  из невидимого сопла и обдувавший его ноги,
не согревал.
     -- Ты что, заболел? -- спросил  шофер,  посмотрев  на  его
правую руку, которая все еще была под телогрейкой.
     -- Немножко  есть,  --  сказал Федор Иванович, и они опять
замолчали.
     Из снежного круга выплыла, на миг ярко осветившись,  белая
доска  с  надписью  "Усяты"  и, померкнув, улетела за грузовик.
Угадывались  занесенные  снегом  дома,   чувствовалась   жизнь,
ушедшая за теплые стены. На миг в круг света попал милиционер с
пегой   палкой.   Нет,  он  не  остановил  машину.  Потом  дома
кончились. Федор Иванович глубже осел, закрыл глаза.
     -- До Прохорищ доедешь? -- спросил шофер. Черная  курчавая
шапка  пассажира  кивнула в ответ, и больше они не обменивались
словами. Горячая дрема сквозь  ледяные  ручьи  озноба  охватила
Федора Ивановича. Боль в боку и груди успокоилась, и он заснул.
     -- Прохорищи!   --   вдруг  раздался  около  него  громкий
мальчишечий голос шофера.
     Федор Иванович очнулся. Машина  медленно  останавливалась.
По  обе  стороны шоссе опять угадывались дома, светились мирные
окна. Под пристальным взглядом шофера  Федор  Иванович  вытащил
руку  из-под  телогрейки.  Кряхтя  от  боли,  открыл  дверцу  и
вывалился  наружу,  вместе  с  мешком.  Шофер  высунулся,  чтоб
закрыть  дверцу.  Задержал взгляд на мужике в телогрейке, будто
запоминая. Хлопнул дверцей, газанул, включил передачу, и машина
медленно тронулась.
     А  Федор  Иванович  присел,  подставил  спину   мешку   и,
извернувшись,  выпрямился.  С мешком на спине, тихо постанывая,
побрел куда-то. Встречная женщина показала  ему  направление  к
станции.
     Поезд  пришел  в  Москву рано утром. Медленно втянулся под
сводчатую вокзальную крышу. Плотная масса пассажиров вывалилась
на  платформу,  густо  потекла  к  выходу,  под  большие  часы,
показывавшие  шесть  тридцать  семь.  Там  ждали  носильщики  в
фартуках  и  с  бляхами  и  несколько  встречающих,  пристально
вглядывавшихся  в  толпу.  Может  быть,  кто-нибудь  встречал и
Федора Ивановича -- это обстоятельство осталось неясным, потому
что он покинул  вокзал  другим  путем.  Два  человека  в  белых
халатах,  надетых  поверх  пальто,  и еще один в сером стеганом
ватнике, держа  над  головами  свернутые  брезентовые  носилки,
протолкались  навстречу  общему  потоку  почти  в  самый  хвост
поезда. Подошли к двенадцатому вагону. "Сюда, сюда", -- сказала
проводница,  и  трое,  прервав  на  время  движение   выходящих
пассажиров,  осадив  их  в  тамбур, проворно поднялись в вагон,
продавились в коридор, в опустевший его конец. Там,  на  второй
полке, лежал без сознания мужик в большой стеганой телогрейке и
кирзовых  сапогах.  Русая,  потная  голова  его лежала на сером
конопляном мешке, крупные костлявые руки вцепились в мешковину.
     -- Этот? -- сказал  человек  в  белом.  --  Давай  станови
носилки.
     -- Горячий  какой...  --  сказал  второй.  --  Видишь, как
его... В дороге прихватило...
     -- Давай,  давай...  Бери  под  коленки,  0-оп!   Больного
уложили  на  носилки.  Не  открывая глаз, он стал шарить вокруг
себя.
     -- Да вот она, твоя шапка! На голову тебе надеваю...
     -- Мешок он ищет, -- сказал тот, что был в ватнике.
     -- Вот он, твоя драгоценность! В ногах... Давай, заноси!
     Выбрались с носилками из  вагона  и  быстро,  почти  бегом
понесли  их  куда-то  в обратную сторону. По ступенькам сошли с
платформы, перешагнули рельсы, пронесли носилки в калитку. Там,
во дворе, стояла белая машина  с  красным  крестом.  Носилки  с
больным  вкатили  на  роликах в кузов, человек в ватнике сел за
баранку, завел мотор. Врач сел рядом с ним.
     Пока ехали привокзальными переулками, больной, не открывая
глаз, опять принялся шарить вокруг  себя  и  время  от  времени
пытался  даже  привстать  и  негромко,  тяжело  стонал.  Второй
человек в белом, ехавший с ним в кузове, понял, в чем дело.
     -- Да здесь же, здесь твой бесценный клад! Поставил  мешок
у  изголовья  больного и положил его руку на мешковину. Крепкие
темные  пальцы  мужика,   ощупав   грубую   конопляную   ткань,
успокоились
     А  врач, что сидел рядом с шофером, наблюдал все это через
овальное окошко.
     -- Тронь, тронь, -- он показал пальцем на мешок. --
     Потяни...
     Второй  взялся  за  конопляную  толстую  ткань,   легонько
шевельнул   ее.  Темные  пальцы,  лежавшие  на  мешке,  тут  же
вцепились в мешковину намертво. Даже складки собрались.
     -- Как интер