чки,  секретарши,  книжечка
интересная лежит, -- негромко и между прочим обронил Стригалев.
-- Я думал, железнодорожное расписание-Федор Иванович посмотрел
на часы. Надо было начинать.
     -- Раскрыл,  --  продолжал  Стригалев,  -- внутри тоже как
расписание  поездов  --   столбцы.   Вроде   со   станциями   и
полустанками.  А  потом  смотрю:  батюшки-светы! Это фамилии! И
знаете,  что  оказалось?  Нет,  не  угадаете.  Приказ  министра
Кафтанова  об  увольнении профессоров и преподавателей, как там
сказано, "активно боровшихся против мичуринской науки".
     Федор Иванович опустил голову.
     -- Ваш институт тоже упомянут?
     -- У нас же еще ревизия не кончилась, --  вставил  статный
Краснов, слегка выпятив фарфоровые глаза наглеца. -- Данные про
вас еще не поступили.
     Все  сразу  смолкли  от  его  бестактности. Федор Иванович
покраснел.
     -- Тебе-то, товарищ Краснов, ничто не  грозят,  --  сказал
Цвях. -- Ты же мичуринскую науку вон как поддерживаешь...
     "Ну,  мой  „главный"!  Ну,  штучка!"  -- повеселев, подумал
Федор Иванович.
     Так поговорив, все прошли в  глубь  оранжереи.  Здесь,  на
стеллажах,  стояли  горшки  и  ящики с разными растениями, и он
сразу узнал высокий ветвистый стебель  красавки  с  несколькими
колокольчатыми фиолетово-розовыми цветками.
     -- Чей   это   ящик?  --  спросил  Федор  Иванович,  сразу
заинтересовавшись.
     -- Это мое творчество, --  снисходительно  к  самому  себе
сказал  Стригалев.  --  И  дальше  все  мое, Елены Владимировны
Блажко и аспирантов.
     -- А что у вас здесь делает "Атропа белладонна"? --  Федор
Иванович  не  отходил  от  красавки, он сразу почуял интересный
эксперимент.
     -- Она же пасленовая. Я привил ее  на  картофеле.  Видите,
как  пошла!  Все  картофельные листья оборваны, но, представьте
себе, завязались картофельные клубни! Разрешаю подкопать...
     -- Очень интересно! -- сказал Федор Иванович и, отложив  в
сторону  свой  блокнот,  запустил  руку  в мягкую теплую землю.
Пальцы его сразу же уперлись в большой твердый клубень.
     -- Очень интересно! -- сказал  он,  отряхивая  пальцы.  --
Прививка сделана до завязывания клубней?
     -- До завязывания. Мы ищем подходы к отдаленному...
     -- Да,  я сразу понял, -- Федор Иванович поспешно кивнул и
встретился взглядом со Стригалевым. -- Надо  собрать  клубни  и
проверить  на  алкалоиды, на атропин. Надо все точки ставить до
конца, -- сказал он со значением.
     "Рискованно  работаешь,  --  подумал  он,  поглядывая   на
Стригалева.  --  Атропина  в  клубнях может не оказаться, и это
будет хорошая дубина у вас в  руках.  Против  нашего...  Против
мичуринского направления..."
     Ему  не  хотелось  бить  этого  человека,  так неосторожно
подставившего себя под удар. "А имею я право бить  за  это?  --
вдруг  спросил  он  себя. -- Ведь это должны были проделать мы,
прежде чем громогласно заявлять..." Он  то  и  дело  принимался
изучать Стригалева с растущим болезненным интересом. Лицо Ивана
Ильича  было подернуто болезненной желтизной худосочия, кое-где
были заметны фиолетовые пятна заживших чирьев --  как  потухшие
вулканы,  а  один  --  около  кадыка -- похоже, действовал, был
залеплен марлевым кружком.
     Стригалев продолжал докладывать:
     -- Очень  эффективен  метод  предварительного   воспитания
обоих родителей на одних и тех же подвоях...
     Услышав   знакомое   слово  "воспитание",  мичуринец  Цвях
закивал головой.
     -- Мы взяли взрослые, уже  цветущие  растения  томатов  --
сорт  "Бизон".  На  один  из  них  прививались  молодые  сеянцы
картошки культурных сортов, а  на  другие  --  сеянцы  дикарей.
Когда зацвели -- скрещивали дикие привои с культурными. Процент
удачи  скрещиваний  доходил  до ста... Здесь, вы видите, дикарь
завязал  ягоды.  Видимо,   томат   расшатывает   наследственную
основу...
     Цвях   опять   кивнул   несколько   раз.   "Расшатывание",
"наследственная основа" -- это было хорошо знакомо ему.
     На языке Федора Ивановича  вертелся  убийственный  вопрос:
первый  эксперимент  отрицает  связь между подвоем и привоем, а
второй подтверждает -- как понять? "Не будем вдаваться в  такие
тонкости",  --  сказал  он  себе.  Все  двинулись  дальше вдоль
стеллажа, останавливаясь около каждого нового ящика или горшка.
Комиссия в молчании осмотрела стебли табака я петунии, привитые
на картофеле. Федор Иванович не стал подкапывать, он знал  уже:
и  там  были  клубни. Здесь под мичуринской маской зрел хороший
"финн-чек" для академика Рядно. Правда, псе  зависит  от  того,
как  подать.  Но подавай не подавай, а дело сделано чисто, сама
природа говорит в их пользу.
     -- И тут уже ягоды завязались, -- рассеянно  сказал  Федор
Иванович, остановившись перед какой-то очередной прививкой.
     -- Это  Сашины  работы,  -- заметил Стригалев. Высокий, он
говорил как будто под самым коньком оранжереи. -- Давай,  Саша,
докладывай.
     Из группы аспирантов выступил красивый юноша, почти отрок,
с узким  лицом  и прямыми соломенного цвета волосами, словно бы
причесанный старинным деревянным гребнем.
     -- Здесь мы прививали картофель  на  черный  паслен  и  на
дурман, -- сказал он, поднимая на Федора Ивановича смелые серые
глаза. -- С той же целью -- расшатывание наследственной основы.
Прививки, по-моему, хорошо удались...
     -- Это  наш  Саша  Жуков,  -- заметил Стригален, кладя ему
руку на плечо. -- Наш активист. Студент четвертого курса.  Папа
у него знаменитый сталевар. Ударник.
     -- Где  же  это  ты,  сынок, так набазурился прививать? --
спросил Цвях. Все заулыбались.
     -- У Ивана Ильича набазурился, -- ответил Саша.
     -- Хорошо бы  исследовать  эти  ягоды  на  гиосциамин,  --
сказал  Федор  Иванович.  --  Ведь у дурмана все части содержат
этот алкалоид. По  нашей  теории,  он  должен  быть  и  в  этих
ягодах...
     Саша оглянулся на Стригалева.
     -- Ну,  раз теория... -- сказал тот, встретившись взглядом
с московским ревизором, от которого ничего не скрыть.
     "Не зря  Касьян  к  нему  прицепился",  --  подумал  Федор
Иванович.  Сильно  обеспокоенный,  он  осматривал  выставленные
перед ним растения, читая по  ним  всю  потайную  и  хитроумную
тактику  не  сдавшегося  борца. И только кивал, одобряя хорошо,
чисто выполненные прививки и как бы не  замечая  подвоха.  Один
только раз он как бы проснулся, услышав знакомую фамилию.
     -- Шамкова,  --  прозвучал около него глубокий, крадущийся
голос. Потом протяжный вздох. -- Анжела... -- Как будто  с  ним
знакомились на танцах.
     -- Пожалуйста,  что  у вас? -- кратко сказал он, бросив на
нее мгновенный острый взгляд.
     Она была крупная,  с  маленькой  головой,  туго  обтянутой
желто-белыми  волосами,  красный  перстень  горел  на нежнейших
пальцах с бледным маникюром. "Как же ты копаешься в земле?"  --
подумал  Федор  Иванович. Он бегло осмотрел какие-то выращенные
ею гибриды, отметил в блокноте, что работа дельная, бьет  в  ту
же точку, что и остальные, и перешел дальше.
     Здесь,  выставив, как на рынке, плоды своей работы, стояла
Елена Владимировна -- в халатике и в очках.
     -- Что продаетя? -- спросил Цвях, подходя.
     -- Пожалуйста, -- сказала она с легким поклоном
     и подвинула вперед несколько горшков. -- Продаем картошку.
Вот дикари "Солянум пунэ", "Солянум  гибберулезум"  и  "Солянум
Шиккии".  Все  привиты  на  томаты,  у всех завязались ягоды от
пыльцы культурных сортов.
     -- Интересный товар, -- сказал Цвях.
     -- Ну, как с катапультой? -- спросила она, прямо  взглянув
на Федора Ивановича.
     Он   отвечал   с   прохладным  и  проницательным  взглядом
тициановского Христа, которому фарисей предложил динарий:
     -- Катапульта -- хорошее средство для выхода из  аварийной
ситуации.
     -- Он вчера говорил мне это слово, -- сказал Цвях.
     -- Он всем его говорит, -- заметила она.
     -- Сами прививаете? -- спросил Федор Иванович.
     -- Вот  этими  инструментами,  --  она показала маленькие,
почти детские руки  с  корявыми  ноготками  земледельца.  Федор
Иванович  вспомнил  руки  Анжелы  Шамковой.  Да, природа не зря
трудилась, создавая руки, и целью ее был не только хватательный
инструмент, но и сигнализатор, -- как сказал бы технарь.
     -- Чистая работа, -- сказал он, оглядывая привитые  кусты.
И вдруг запнулся. -- А что вот эт-то такое? -- почти рванувшись
вперед,  он  озабоченно  указал  на  стоящий  поодаль горшок со
странным одиноким стеблем. Стебель был одет несколькими ярусами
крупных листьев и  был  похож  на  этажерку.  --  Я  что-то  не
узнаю... Это картошка?
     -- Это  мой  "Солянум  Контумакс",  --  раздался  над  его
головой  голос  Стригалева.  --  Я  поставил  его  подальше  от
комиссии, но разве от вас что-нибудь скроешь...
     -- От  него? -- с восторгом сказал Цвях. -- От него ничего
не скроешь!
     -- Видите ли, -- Стригалев вышел вперед.  --  Я  никак  не
могу  преодолеть  его  стерильность  по  отношению к культурным
сортам... Не завязывает ягод.
     -- Какой-то  странный   "Контумакс",   --   сказал   Федор
Иванович. -- Я же знаю этот вид. У вашего весь габитус крупнее.
Чем вы его кормили?
     -- Хорошо  накормишь,  он  и  вырастет,  --  примирительно
вставил беспечный Цвях.
     -- Вообще-то вы  замахнулись,  --  недоверчиво  проговорил
Федор  Иванович.  --  До  сих  пор,  по-моему,  никому  еще  не
удавалось получить ягоды  от  такого  скрещивания.  Одно  время
иностранные  журналы,  --  он  обернулся к Цвяху, -- были полны
сообщении о попытках ввести этого дикаря в  скрещивание.  Потом
все затихло, и мировая наука подняла руки вверх. И отступились.
По-моему,  все  --  я правильно говорю? -- это уже был вопрос к
Стригалеву.
     -- Вообще-то так и есть, -- пробормотал Иван Ильич,  глядя
в  сторону.  --  Но  вот  мы...  Советская  наука  в нашем лице
надеется все же найти...
     -- Этот эксперимент... Такая попытка -- ив такой  скромной
тени...
     Спохватившись,   повинуясь   отдаленному   голосу,   Федор
Иванович умолк. Отвернулся, оставил  это  странное  растение  в
покое. Пора было заканчивать затянувшийся осмотр.
     -- Елена   Владимировна,   Иван   Ильич,   --  сказал  он,
оглянувшись, как будто посмотрел  --  нет  ли  посторонних.  --
Возраст  ваших растений месяца четыре, а то и пять. Когда у нас
кончилась сессия академии? Двадцать  дней  назад.  Я  должен  с
удовлетворением...  Хотя  и не без удивления... отметить, -- он
не удержался и широко улыбнулся, -- должен отметить,  что  ваша
перестройка  в  верном направлении началась за полгода до того,
как на сессии прозвучал призыв к перестройке.  Это  делает  вам
честь,  но  не  всем  может быть понятно. Теоретические позиции
ваши  многим  ясны.  Готовясь  к  этой  ревизии,  я   пролистал
некоторые  журналы...  По-моему,  еще  за  месяц до сессии Иван
Ильич выступал...
     Цвях в восторге больно  толкнул  его  в  бок:  давай  жми!
Стригалев  молчал.  Елена  Владимировна,  порозовев, смотрела в
упор. Аспиранты оцепенели, ждали удара.
     "Играешь, ласково прикасаешься  к  питающим  трубкам",  --
Федор Иванович вдруг вспомнил разговор с Вонлярлярским.
     -- В  общем,  будем считать, что проверка ваших работ дала
положительные результаты. -- И став  совсем  непроницаемым,  он
повернулся к выходу.
     "Что со мной случилось? -- думал он, идя между стеллажами.
-- Будь  это  месяц  назад,  я  бы вцепился и начал разматывать
клубок..."
     Они обедали за тем же столом.
     -- Крепко берешь, -- сказал ему Цвях. -- Я прямо помер  от
страха,  когда  ты  их  за  глотку  взял. В общем, ты правильно
сделал, что отпустил. Ребята-то хорошие...
     А когда вышли к лавке покурить, там уже сидели
     Стригалев и Елена Владимировна.
     -- Ну как, сварили вчера борщ? -- спросил Федор  Иванович,
прямо взглянув ей в лицо.
     -- Еще  какой!  Из прекрасной говядины и свежих овощей. На
три дня.
     -- Надо зайти завтра к ней, пообедать...
     -- Я пошел, -- сказал Стригалев, поднимаясь.
     -- И я с тобой, --  поднялся  и  Цвях.  --  Пусть  молодые
побеседуют...

     IV

     Они   ушли,   не  оглядываясь.  И  тогда  поднялась  Елена
Владимировна, прошлась, остановилась  и  носком  туфли  описала
вокруг себя нерешительную кривую.
     -- Ну, что? Займемся ботаникой?
     -- Не  знаю,  поможет ли мне сегодня природа, -- но он все
же встал.
     Они прошли в молчании до калитки, и когда  миновали  ее  и
перед ними открылись поля, она, плотно сжав губы, вопросительно
посмотрела на него.
     -- Я  обижен,  огорчен  и  не  знаю,  как  выйти  из этого
состояния, -- сказал он.
     Елена Владимировна молчала.
     -- Менее чем за сутки вы обманули меня  три  раза,  --  он
благосклонно и холодно смотрел на нее. Она только ниже опустила
голову.
     -- Вчера,  --  продолжал  он,  --  вы вовсе не прогуляться
пошли со мной, а на разведку относительно сухарей. Боюсь, что и
сегодня у вас есть боевое задание...
     -- Есть и сегодня, --  сказала  она,  тряхнув  головой  от
смущения. -- Но я и без задания пошла бы...
     -- Относительно этого задания. Вы все хотите узнать о том,
как комиссия  отнеслась  к  этим  вашим,  шитым  белыми нитками
мичуринским работам. Ну,  во-первых,  они  все-таки  похожи  на
хорошие  мичуринские  работы.  Во-вторых,  все это вполне можно
принять за рвение:  вы  стремитесь  ответить  делом  на  призыв
сессии:  Цвях  так  и  понял.  А  в-третьих,  вы  знаете, что я
догадался, что дело обстоит совсем не так... Но я  не  брошусь,
подобно  гончему  псу,  по  горячим следам. Мне не нравятся эти
приказы министра Кафтанова. Я считаю их ударом по  науке.  Если
бы была подлинная дискуссия без ласкового перебирания в руках у
начальства  наших  питательных  трубок...  Вы  знаете,  о каких
трубках я говорю?
     Она кивнула.
     -- ...я, может, и полез  бы  в  таком  случае,  при  таких
условиях,  копаться поглубже в ваших прививкам. Но я уже сильно
обжегся лет семнадцать назад  на  поисках  правды.  Я  искал  с
закрытыми глазами... Теперь я тоже ищу. Но все время поглядываю
на компас.
     Высказав  это, Федор Иванович остановился и так же холодно
и благосклонно посмотрел на нее.
     -- Так  что  боевое  задание   ваше   мы   можем   считать
выполненным.  Вы  мне теперь можете сказать: не провожайте меня
дальше, я иду жарить для Тумановой котлеты де-воляй. Я не пойду
дальше, пока вы мне не  скажете,  почему  вы  в  ответ  на  мою
откровенность,  в  которой  вы  не сомневались, три раза -- три
раза! -- солгали мне.
     -- Ну что ж, скажу,  --  ответила  Елена  Владимировна  и,
нагнувшись,  на ходу сорвала травинку. -- У меня, дорогой Федор
Иванович, тоже есть своя завиральная идея.  Я  тоже  не  раз  в
жизни  обжигалась,  и  предчувствую,  что  самое  большое пламя
впереди. У нас так много подлости... В  прошлом  году  ехала  в
трамвае  и  потеряла  билет.  Билет  стоит  пятнадцать  копеек.
Казалось бы, возьми молча рубль штрафу и все. Так  нет  --  все
помешались  на воспитании. Ваш академик воспитывает картошку, а
эти -- взрослых людей. Воспитывают на каждом  шагу.  Контролеры
-- молодые,  все  студенты,  поймали  меня  и  увели  к  себе в
какую-то каморку.  Допрашивали,  фотографировали  --  и  все  с
идиотской  радостью,  как  будто счастливы, что я им попалась и
что им разрешили меня терзать. Никаких доводов, никаких  просьб
о пощаде не слышали. А потом развесили свои "Не проходите мимо"
по  всему  городу  и  в  трамваях, и там я висела с пьяницами и
хулиганами, в  качестве  "злостного  зайца".  Как  вашу  черную
собачку  гоняли.  И  билет  ведь  нашла  потом, пошла к ним. Их
начальник -- тоже студент, в прыщах  весь  --  только  смеялся:
"Во-от  чепуха  какая!".  У  нас  в  институте  тоже  есть свои
любители  воспитывать,  --  голос  Елены   Владимировны   начал
дрожать.  --  Один  раз я опоздала минуты на три. И вдруг через
неделю  смотрю  --  висит  "Не  проходите  мимо",  и   там   я.
Фотография:  вся  растрепанная,  вот  с  такими глазами бегу на
работу. У нас есть такой Лылов,  профсоюзный  деятель.  Вот  он
забирается на чердак или за угол прячется и фотографирует того,
кто опоздает, кто на пять минут раньше уйдет -- ив свою газету.
Разумеется,   когда  мы  остаемся  после  работы  на  три  часа
заканчивать эксперимент, этого он не видит. Когда  вместо  кино
идем  в  выходной  на овощную базу, в ледяное хранилище налегке
идем картошку гнилую перебирать --  это  ему  не  интересно.  И
вообще грустно, Федор Иванович...
     Елена Владимировна даже взяла его за рукав ковбойки, и они
долго шли в молчании.
     -- Во-от...  А  уж случаев посерьезнее сколько было. Когда
мою  правду  и   против   меня   же...   "У   вас   дома   есть
мухи-дрозофилы",  "У вас есть книга Моргана", "Вы были там-то",
"Вы сказали то-то". И так далее, Федор Иванович. И тэ дэ... И я
вижу -- никакой защиты! Ник-какой! Сплошное  непонимание.  "Так
ведь  у  тебя,  Ленка,  действительно  дрозофилы  дома. Хочешь,
пойдем к тебе домой и укажем тебе их, они у тебя в шкафу! Я  бы
на  твоем месте их в кипяток..." Это подруга говорит. Верная. И
тогда я придумала: если Людмила пользовалась шапкой-невидимкой,
от Черномора бегала, то почему я не могу! Надо на всякий случай
все время врать. Не просто скрывать что-то, а  врать,  говорить
то,  чего  не  было,  выдумывать на себя всякую напраслину. Это
чтоб не дать этим странным людям подлинных фактов. Чтоб отучить
от охоты  на  человека.  Им  страшно  хочется  повеселиться  на
чей-нибудь   счет.  Пожалуйста,  веселитесь!  Иду,  скажем,  по
приказу начальства в город -- тут же заявляю в лаборатории:
     "Девочки, я побежала в магазин". Лылов,  конечно,  строчит
уже в свою газету. Корреспондентка уже сообщила. А потом, когда
вывесит,  я  говорю:  давай-ка,  Лылов,  снимай свой пасквиль и
переписывай. Надо проверять информацию. И алиби ему в нос.  Все
смеются. А он злится -- такая выверенная машина и дает перебои!
     Она крепче схватила его за рукав.
     -- А  потом,  вы  же  знаете,  кто  я. Я -- агент мирового
империализма, я -- ведьма. Я ночью превращаюсь в черную собаку.
Сейчас я перестроилась, преподаю, что велит ваш Рядно. Но разве
можно перестроить сознание? Ведь я  все-таки  немножко  ученый,
мне  подавай  факт.  Картошку  разрежь  и  капни йодом -- сразу
посинеет. Капай хоть здесь, хоть в Америке -- все равно. И я уж
если видела это, меня не заставишь думать,  что  не  синеет,  а
краснеет. Говорить вот заставил ваш академик. А думаю-то я так,
как  оно  на самом деле. И если я говорю, как велят, это чистое
вранье. Обдуманное --  чтобы  спасти  настоящую  науку,  спасти
товарищей. Вы ведь тоже были мне враг. Впереди вас бежит молва:
неподкупный,   глазастый,   глубокий,  непонятный...  Что  еще?
Ложноскромный, беспощадный. Еще  страшней  Саула.  Если  хотите
знать, мне вчера было очень страшно начинать с вами разговор. А
сегодня  я чуть не умерла... Правда, отдаленный голос мне сразу
начал шептать другое...
     -- Не рановато ли  вы,  Елена  Владимировна,  открыли  мне
свое... свое внутреннее лицо?
     -- Ладно уж. Беритя.
     И  они  оба засмеялись, и им стало легко. Лена уже держала
его под руку.
     -- Между нами кровь, -- вдруг сказал  он.  --  Мы  с  вами
принадлежим к двум враждующим семьям. Монтеккн и Капулетти.
     Она ничего не сказала, взяла его крепче, и долго они шли в
ногу по  каким-то  межам,  ничего  не говоря, целиком во власти
отдаленного голоса.
     -- Расскажите, как вы обожглись семнадцать лет назад, -- -
попросила она, не отпуская его руки.
     -- Просто так не расскажешь, --  неуверенно,  с  раздумьем
заговорил  Федор  Иванович.  --  Понимаете, бывают обиды, когда
хочется дать сдачи, ответно насолить. Но это проходит навсегда.
Я  не  представляю  себе,  как  это  --   всю   жизнь   помнить
оскорбление.  Не умею даже руки не подавать скверному человеку.
Здороваюсь! Но поним