"Майский цветок" не изучали? Я думал,
что его всесторонне и в обязательном порядке...
     -- Я вообще к микроскопу давно...
     -- Хоть помните, сколько в нем хромосом?
     -- Ну уж... Сорок восемь, как у всех картошек.
     -- Смотрите-ка, а правая рука академика что-то знает!
     -- Ладно, ладно. Почему здесь такая странная смесь?
     -- "Майский  цветок"  --  сверхособый  гибрид. Об этом ваш
Касьян, его автор, еще  не  слышал.  Этого  я  ему  не  сказал.
Увидитесь  -- спросите. Видите -- шарики? Это хромосомы папы. А
папа  --  дикарь,  "Солянум  веррукозум",  которого  вы  сейчас
смотрели, перед этим...
     -- Но ведь этот дикарь не скрещивается!
     -- Ничего  еще  не  понял!  --  зазвенел  над  ухом Федора
Ивановича отчаянный крик Стригалева. И одновременно ударил  его
и  сотряс страшный разряд догадки. Федор Иванович обеими руками
отодвинул микроскоп. Повернулся, взъерошенный.
     -- Погодите отодвигать. Сейчас я еще стеклышко...
     -- Хватит стеклышек. Разговаривать  пора.  Вы  что  хотите
сказать...
     -- Ничего не хочу, вы сами скажете.
     -- Выходит, "Цветок" -- гибрид с этим дикарем?
     -- Правильно.   А  дикарь  не  скрещивается.  Только  если
сделать из него немыслимый для вашей кухни полиплоид. Вот я его
и сделал. Колхицином, колхицином! А этот узнал...
     -- Кто?
     -- Вот этот, --  Стригалев  зажал  нос  двумя  пальцами  и
продудел: -- Кассиан Дамианович!
     -- Так он у вас этот полиплоид...
     -- Если  бы  только! -- Стригалев засмеялся, поморщился, и
выбежал за печь. -- Если бы только! -- не то кричал он,  не  то
плакал  за  печью,  что-то  глотая,  наверно,  свои  сливки  из
бутылочки. -- Если бы только, Федор Ива-анович! -- Он появился,
вытирая рукой губы. -- У  вашего  бога  руки  не  такие,  чтобы
картошку   даже   с  готовым  полиплоидом  скрестить.  Народный
академик получил от меня готовый сорт!
     Федор Иванович положил  на  предметный  столик  микроскопа
препарат "Майского цветка" и приник к окуляру, крутя винт.
     -- Почему я сейчас не капитулирую? -- настойчиво гудел над
ним Стригалев.   --  Почему,  как  Посошков,  не  отрекаюсь  от
святыни? Вы же видите, я устал, болею, я бы так  охотно  сложил
ручки.  Черт с вами, пусть будет как вы хотите, все, что у меня
получено,  сделано  по  Лысенко  да  по  Касьяну   Рядно.   Но,
во-первых,  это  же  касается  не только меня. Это их усилит, и
тогда  они  примутся  за  моих  товарищей.  Помните,  как   они
нашего...  Академика нашего в саратовскую тюрьму? Они пощады не
знают. А во-вторых, если бы я и перевернулся вверх пуговками...
Ведь вы же видите, я уже один раз это сделал!  Я  же  отдал  им
лучшую свою работу! Я страшно усилил их!
     Да,  "Майский  цветок",  сорт, который прославил академика
Рядно, попал в учебники и газеты, -- это  была  огромная  сила.
Федор  Иванович,  меняя  препараты,  рассматривал  клетку этого
сорта и клетку дикаря.
     -- Это  была  цена,  которую  я  заплатил  за   три   года
относительно  спокойной  работы.  Пришел  с  войны,  кинулся на
любимое дело... Я пошел на это, потому что "Цветок" у меня  был
промежуточным достижением, если можно так сказать. Правда, я не
должен  был нападать на их знамя, и я долго придерживался... Он
сказал: "Слушай, Троллейбус...  Ладно,  хватит  тебе...  Давай,
поговорим.  Дай  мне, браток, вот эту картошку, я давно завидую
на нее..." И оскалился вот так. Как енот.
     Тут  на  лице  Стригалева  проглянула  и  исчезла   улыбка
академика Рядно.
     -- Он  ее,  конечно,  "доводил". "Воспитывал"... А сорт-то
был готовый. Касьян уговорных четырех лет не выдержал --  через
два  приехал.  Дай  опять. Я дал. Но у него не пошло -- руки не
те. Озлился. Вас ориентировали на Троллейбуса?
     -- Да, --  шепнул  Федор  Иванович.  --  Он  так  говорил:
какого-то  Троллейбуса.  Я  подумал,  что  он  с вами совсем не
знаком.
     -- Вот то-то.  Незнаком...  Раз  уж  Троллейбуса  перестал
знать,  теперь  и вверх брюхом перевернусь -- не поможет. Волей
судьбы я вышел на передний край. Придется мне, Федор  Иванович,
идти избранной дорогой. До конца.
     Он замолчал, сидел, отдыхая. Федор Иванович развернулся на
стуле  к  хозяину,  и  они  долго смотрели друг другу в глаза и
время от времени кивком показывали: вот так-то...
     -- "Майский цветок", Федор Иванович, -- результат торговой
сделки и моего мягкосердечия. Моей наивности.  Касьян  наобещал
правительству,  а  выполнить  не  мог. Кинулся ко мне. Я сильно
тогда выручил его. В чем моя ошибка и беда. А то бы он погорел.
Он говорил: "Прикрою от Трофима". И верно, прикрыл. Но что  это
все значит? Я вас спрашиваю, что?
     Федор  Иванович  убито  кивнул.  Он  уже  понимал, что это
значит.
     -- Значит, Рядно знал, знал! Знал цену себе и своей науке.
Знал цену и нашей. Он, Федор Иванович, вредитель! По  тридцатым
годам чистый враг народа! А он в президиумах! В газетах!
     Стригалев вышел за печь и принес алюминиевый чайник.
     -- А теперь опять у них прорыв... Да плюс к этому разведка
донесла,  что  я, Троллейбус, готовлю новый сорт. Превосходящий
"Майский цветок". Им ведь будет худо, а? Вот и решили начать  с
ревизии,   прислали   кого   поумнее,  да  потоньше.  И  письмо
организовали. А детки -- подписали. Пришьют теперь  что-нибудь,
и хорошо пришьют. Портных сколько угодно...
     Он  опять  ушел за печь. Принес коробку кускового сахара и
печенье. Остановился у стола -- высокий, почти касаясь  головой
закопченного деревянного потолка.
     -- Теперь  моя  лаборатория здесь. Лаборатория и крепость.
Дом продам, куплю ворота, буду запираться...  Слава  богу,  дом
купить  вовремя догадался. Хороший дом, -- при этом он легонько
ударил кулаком по матице низкого потолка. -- Послужи,  послужи,
частная  собственность, делу социализма... Как социалистическая
служит... отращиванию загривка товарища Варичева...
     Он поставил два тонких стакана в  мельхиоровые  витиеватые
подстаканники и стал наливать в них кипяток.
     -- Сейчас  загадаем,  --  сказал  он,  наклоняя чайник над
своим стаканом. -- Загадаем так: если лопнет, значит, женюсь  в
эту  зиму.  И  вас на свадьбу. Не лопнет, сволочь. Нарочно ведь
лью свежий кипяток.
     Стакан почти неслышно треснул, и кипяток черной  дымящейся
змеей скользнул по столу, свинцово задолбил об пол.
     -- И-их-ма!   Треснул!   --   горько  тряхнув  нечесанными
лохмами.  Стригалев  вынул  осколки  из   подстаканника.   Ясно
улыбнулся.   --   Гаданье,   Федор   Иванович!  Кофейная  гуща!
Проворонил я свои сроки. Так  и  не  успел  жениться.  Сплошные
неудачи.  Правда,  для ученого, может быть, и удачи были. Но на
личном фронте -- сплошной прорыв. А сейчас как присмотрю  среди
дочерей  человеческих жену -- и язык тут же забываю, где у меня
находится. Ничего не могу сказать. Наверно,  чудаком  слыву.  А
может,  сухарем...  Попал  в  желоб и качусь. И не выйти. Вы, я
слыхал, тоже холостяк?
     Они пили чай и молчали. Слышно  было  только  постукивание
стальных  зубов  о край стакана. Федор Иванович со страхом ждал
ясности, которая  ему  была  нужна,  как  воздух.  Эта  ясность
приближалась.
     -- Может  быть,  что  и  выйдет  --  одна  тут  появилась.
Осветила... Собственно, была давно,  но  мы  все  официально  с
ней...  А  тут после этой парилки, где меня... Как-то сразу все
прояснилось. Такой момент... Сама осторожненько дала понять.
     Они замолчали. Стригалев ковырял ногтем клеенку на столе и
наклонял лохматую голову то к одному плечу,  то  к  другому.  У
него была потребность исповедаться.
     -- Простая  такая девушка... Но такую простоту, как у нее,
Федор Иванович, надо уметь носить... А я  два  года  ничего  не
видел. Все хромосомы да колхицин.
     И  опять  наступила  тишина. Стригалев вдруг усмехнулся --
над самим собой.
     -- Знаете,  --  как  открыли   ржавый   замок.   Физически
почувствовал.   Там,   в  замке,  такие  есть  сувальды,  самая
секретная часть. Вот они и сдвинулись с места,  и  замок  вроде
отперся.  Скрипу  было!  --  и  он  доверчиво  улыбнулся Федору
Ивановичу. -- Сдвинулись, и,  должно  быть,  выглянуло  что-то.
Сразу у нас и контакт завязался...
     Федор Иванович все это время жадно пил чай, пил, как живую
воду, опустив глаза к своему стакану. Весь был напряжен, боялся
взглянуть  Стригалеву  в  лицо.  "Как  это я сразу так увлекся,
поверил? -- думал он. -- Ведь и Туманова  предупреждала,  да  и
видно было но всему..."
     -- Я  ведь  тоже  чуть  не  стал образцовым мичуринцем, --
сказал вдруг Иван Ильич. -- В молодости тоже на него молился.
     -- На кого?
     -- На кого? -- Стригалев опять сжал себе  нос  пальцами  и
загагакал: -- Вот на этого на самого. Федор Иванович засмеялся.
     -- Чем же он вас очаровал?
     -- А чем вас?
     -- Ну -- я! У меня был путь...
     -- Так  и у меня был тот же путь! Страшные тридцатые годы.
И странные! Одни отрекались от родителей, другие культивировали
свой крестьянский, местный говор, свое неумение говорить... Все
тот же был извечный  маскарад.  "А  под  маской  было  звездно,
улыбалась чья-то повесть..." Я, как н вы, был тогда мальчишкой.
Постарше,  конечно,  школу  уже кончил. Отзывчиво реагировал на
все,   что    относилось    к    воспетому,    к    советскому,
коммунистическому.  Особое  было отношение ко всему, что шло из
народа, от рабочих и крестьян.  Интеллигенция  --  так,  второй
сорт,   гниль.   "Хлипкий   интеллихэнт,  скептик  с  дрожащими
коленями", -- это ведь  слова  Касьяна.  Сильно  дрожат  у  вас
колени? По-моему, у такого не больно задрожат.
     -- Вы что имеете в виду?
     -- Только  хорошее,  Федор  Иванович. Я вас понял с самого
начала. Мы с вами во многом схожи.
     Федор Иванович чуть заметно кивнул.  Он  как-то  без  слов
вспомнил  те  свои  времена,  когда  он  ждал  звездного  часа,
присягал правде и  знанию,  а  шел  куда-то  в  противоположную
сторону.
     -- В  общем,  я  был  пареньком,  хорошо  подготовленным к
восторгам. Науки еще не было. Наука была впереди.  Ее  обещали.
Мы  все верили: наука будет. Она придет из народа. Новая наука!
И вот он появился, как Онегин перед Татьяной. "Вот он!" Я тогда
еще не понимал великого значения косоворотки,  пахнущих  дегтем
сапог,   подшитых  валенок  и  тому  подобных  примет  простого
человека. Это сегодня я знаю твердо, что если человек, придя  в
современную  науку,  слишком  долго  -- десятки лет -- не может
овладеть грамотой и правильным русским произношением,  --  этот
человек  или страшная бездарь, или сволочь, притворщик, нарочно
культивирующий  свою  пролетарскую  простоту.  С   целью   всех
обобрать.
     Федор  Иванович  вспомнил Цвяха и его иногда прорывающийся
акцент. "Хороший мужик, -- подумал он. -- Но немного играет  на
своем „беритя"".
     -- Тогда  я не понимал. Я молился на косоворотку и сапоги.
И сам их носил. Галстук? Ни-ни-ни!
     -- Да, да, -- поддакнул Федор Иванович. --  Я  тоже.  Меня
поразила  в  академике  Рядно  и  ужасно привлекла его народная
непосредственность, прямота. Такая самородность,  неподражаемое
своеобразие,  возросшее,  я бы сказал, на крестьянской ниве, на
земле...
     -- Вот-вот! И был тогда академичек один,  сейчас  его  уже
нет.  Уж  он-то,  можно  сказать,  революцию  сам  делал. Не от
пустого кармана шел к Октябрю, не от стремления что-то от этого
получить,  а  наоборот.  Он  был  из  семьи  крупного  ученого.
Обеспеченная  семья.  Шел от желаний свое отдать другим. Что ни
говорите, я таких, кто не берет, а отдает,  не  думая  о  своем
будущем,  уважаю.  Академик  этот  шел от идеальных побуждений.
Бантик, бантик красный по праздникам всегда носил.  Все  забыли
уже  надевать,  а  он  все  носил.  И  вот,  дорвался  -- нашел
самородок, полностью соответствующий идеалу. Стал  нянчиться  с
ним,  с  этим,  в  валенках-то.  С  нашим Касьяном. С восторгом
человека из народа повел в алтарь. А кукушонок рос не по  дням,
а  по  часам.  И  папочку  своим  крюком на заднице -- швырь из
гнезда. У кукушат такой крюк  есть  --  выбрасывать  из  гнезда
конкурентов. Тот и упал. Высоко падал. Спохватился и к товарищу
Сталину.  А наш у Сталина уже чай пьет. Вприкусочку. Но тогда я
всей этой истории еще не знал. Влюбился в него по уши. А он  же
еще   и   говорить   мастак!   С   переливами!  Да  все  словом
революционным бьет. И держится за Красное  знамя.  Как  в  Риме
Древнем  хватались  за  рога  жертвенника.  Схватился  -- и его
пальцем не тронь. Сам держится, а другим  ухватиться  не  дает.
Говорит:   не  примазывайся!  Тут  и  Саул  при  нем  появился.
Подсказчик.  При  Сауле  он  и   начал   кидаться   словечками:
"отрицание      отрицания",      "скачкообразно",     "единство
противоположностей". И обещания правительству. В два  года  дам
новый  сорт!  Засыплю  страну  хлебом!  Залью  молоком! И все о
земле-матушке. Любил  научные  сессии  выносить  в  поле,  чтоб
профессора  прямо  на  земле сидели... На этих конях и въехал в
доверие. Но я уже к критике перешел. Сначала о том, как  любовь
кончилась.  Она  быстро  прогорела.  Сильная  любовь  не терпит
обмана. Был я в одной аудитории, слушал Касьяна. Он  тогда  еще
не  был Кассиан. Конечно, вышел в сапогах, в косоворотке, глаза
играют, зубы, как гармонь, -- прямо тракторист. Ну,  прослушали
мы  весь  его  репертуар. Народу битком, овации. А назавтра мне
повезло, увидел его случайно на  одной  даче.  Костюм,  отрыжка
прошлого  --  галстук.  Умел,  оказывается, и галстук завязать.
Зубы свои спрятал. И речь, речь! Совсем другая  речь!  И  вдруг
узнаю, что никакой он не бедняк был, отец у него был "грамотный
зажиточный крестьянин", имел паровую молотилку. Для меня, Федор
Иванович,  это  было  первое  научное  открытие.  Я увидел, что
человек сам может создавать в себе "народный тип". Так  что  он
сам  помог...  И  ведь  эта  "мужиковатость"  на людях в нем не
убывает. Растет с  каждым  годом.  По-моему,  он  стал  большим
филологом-фольклористом. Как Даль.
     -- А  я  вот  задержался,  --  сказал Федор Иванович. -- Я
почти до сегодняшнего дня...  Если  бы  анализировал  --  давно
увидел бы истину. В том-то и дело, Иван Ильич. Не анализировал.
Не приучен был к анализу. Вера, вера! Не анализировал, а теперь
вижу -- подгонял результаты под концепцию. Десять лет подгонки!
Помню слу-
     чаи,  когда  не  получалось и из-под неуклюжей конструкции
выглядывали белые нитки. Истина. Так я  пугался!  Не  советское
выглядывало, не наше. Чуждое, монах Мендель.
     -- И впадал в политический уклон!
     -- Впадал!
     -- Кто  своими руками не делал расщепление "три к одному",
тому легко было впадать...
     -- И я впадал. И еще больше громоздил, дикость на дикость.
А когда получалось -- вроде бы опыт в концепцию укладывался  --
тут поражался.
     -- Значит, неверие все-таки сидело...
     -- Сидело,  Иван  Ильич.  Чувствовал, что под поверхностью
совсем другая рыба ходит. Еще как сидело! Но я его давил. Как у
одного французского  писателя  г.  рассказе,  читал  я.  Там  к
священнику  привели  слепого и попросили исцелить. "Ты известен
набожностью -- возложи  руки  и  помолись  погорячей,  --  мать
просит,-  --  может,  и исцелится". Упирался, упирался, а потом
все-таки возложил и  начал  молиться.  Никогда  так  горячо  не
молился. И слепой открыл глаза. "Вижу!" -- говорит. А священник
чуть  с  ума не сошел -- не может быть! Невероятно! И бежать от
сана. Отрекся. Неверие замучило  --  никогда,  оказывается,  не
верил!
     -- Федор  Иванович!  -- Стригалев положил на его руку свою
сухую волосатую кисть. -- Вы очень к месту  это  рассказали.  В
самую  точку.  В  науке  есть  знающие  ученые и есть такие вот
священники.  Неверящие,  но  делающие  вид.  По-моему,   вы   и
сейчас...
     Федор  Иванович энергично закивал, замахал, почти закрывая
ему рот рукой. И они долго, чуть слышно, радостно смеялись.
     -- Я теперь только начинаю становиться ученым,  --  сказал
Федор  Иванович,  сделав  унылую  гримасу. -- На са-амую первую
ступеньку становлюсь. Где написано: никакой веры!
     Когда он собрался уходить, Стригалев вынес ему из-за печки
книжку. Знакомое название и чернильный штамп "не выдавать".
     -- Хотите заглянуть?
     -- Она у меня есть.
     -- Ага... Я предвижу, что  вам,  ставшему  на  эту  первую
ступеньку... не очень легко будет на вашей кафедре...
     -- Я не собираюсь начать службу задорным провозглашением с
кафедры  аксиом.  Как  Хейфец  провозглашал.  Пять  минут яркой
вспышки -- и дымок. Последний... Что пользы?
     -- Не  вспыхнете  --  будут  думать,  что  вы   инструмент
Касьяна. Многие и так уже...
     -- Это  хорошо. Я не обидчив. Стригалев покосился глубоким
бычьим глазом и промолчал.
     -- Иван Ильич! Что толку в бряцаниях и клятвах?
     -- Ну да, конечно... -- просопел  Стригалев.  Он  все  еще
изучал Федора Ивановича.
     -- Принес  вам машину -- вот и хорошо. А там посмотрим. Мы
беседуем, достигаем внутреннего совершенства, но дело-то  не  в
этом. Касьян, наверно, сейчас пьет свой чаек...
     -- Ну да, ну да... Спасибо. Заходите. Домой Федор Иванович
шел, не    замечая   своего   движения.   Механика   его   тела
самостоятельно и точно следовала изгибам чуть белеющей  тропки\
Он  не  видел  во  мраке ничего от своей земной формы, не видел
своих  рук,  и  сам  себе  казался  в  эти  минуты   сущностью,
освобожденной  от  внешней  оболочки и способной летать. В этом
сгустке  энергии,  скользящем  сквозь  теплую  душистую   тьму,
происходил  хоть  и  резкий,  но хорошо подготовленный решающий
поворот. Федор Иванович давно предчувствовал его  и  боялся,  а
встретил  сейчас  с  радостью.  Долгие годы в его душе копились
достаточные и достоверные данные, пока не  наступила  эта  ночь
последних  открытий.  Мгновенно  исчезли все оттенки симпатии к
добродушному и покладистому  старику,  который  иногда,  совсем
недавно,  казался ему отцом. И сущность этого старика сейчас же
подступила к нему из тьмы и полетела рядом, противно глотая чай
и постукивая золотыми кутнями, как  конь  постукивает  стальным
мундштуком.  А  с  другой стороны подошла, увязалась, не отводя
хмурого взора, другая сущность -- лохматый, уверенный в  чем-то
своем  и  настойчивый  Стригалев.  А  вдали  еще  кто-то летел,
неотступный, ожидающий своего. И Федор Иванович летел вместе  с
ними,  все  острее  чувствуя  кровоточащую  царапину  долга  --
старого и нового. Пока вдали не забрезжил желтоватый  огонек  и
не   приблизился,   став   лампочкой   перед  входом  в  жилище
приезжающих. Когда  эта  ясность  вступила  в  сознание,  образ
старика  отстал  и  исчез.  И  остальные  двое  остались где-то
позади. Федор Иванович услышал свои шаги на каменном крыльце и,
твердо, с удовольствием топая, новым человеком вошел в коридор.
     В комнате, которую теперь занимал он один, Федор  Иванович
зажег  настольную лампу и, взяв с окна, поставил к ней литровый
химический стакан, суживающийся кверху и заткнутый комом  ваты.
И  уселся  перед  ним, наблюдая. Дней пять назад он выпустил из
пробирки всех своих мушек. На дне остался кисель, в нем  кишели
проворные  белые  червячки.  Кисель с личинками он вытряхнул на
дно этого стакана и  заткнул  его  ватой.  Сегодня  стакан  был
населен  новыми  мушками.  Это  пошло  уже  первое поколение --
эф-один, как говорят генетики. Женственные  самки,  возбужденно
приподнимая  крылышки,  бегали по стенкам стакана, показывали и
убирали  яйцеклад,  привлекая  поджарых  самцов.  Те   цепенели
неподвижно  в  разных  концах стакана, припав грудью к стеклу и
приподняв тощий зад  --  как  сверхсовременные  истребители  на
старте.   То   один,  то  другой,  вдруг  молниеносно  прыгнув,
оседлывал  самку.  Только  что  вышедшие  из  куколок   длинные
бледно-зеленые  и  прозрачные девственницы словно заснули около
киселя, полные идеалистических бредней. Не постигнув еще своего
предназначения, они и н