ся бы ему. Но клещи исчезли, дите было
пристроено. И, мгновенно забыв обо всем, кроме одного, он затих
и сжался. Терпеливым мстителем стал ждать.
     Неудачным  для   альпиниста   оказалось   чье-то   решение
рекомендовать  его  на  выборную  должность,  которая на виду у
всех. В неудачное время назначили ему явку сюда.  Неудачно  для
него  сложился  разговор Федора Ивановича с двумя сотрудниками,
пересматривавшими дела. Особенно та часть беседы, где упоминала
Краснова. И свой яркий костюм спортсмен выбрал крайне неудачно.
И  совсем  не  ко  времени  надел  этот  кричащий  знак  своего
процветания.
     Добрый  час  стояла  вокруг Федора Ивановича тишина. Потом
дверь открылась, и Краснов выскочил  оттуда  с  остановившимися
глазами, устремленными вдаль. Он автоматически рассчитал: в три
быстрых шага пересечет всю область полумрака, где после светлой
комнаты  был  виден  только блеск чьих-то глаз. Потом упадет на
сиденье  машины,  включит  скорость  и  умчится.   И   вздохнет
облегченно.
     Но  он  сделал  только  один шаг. Кто-то с лицом, обросшим
шерстью, встал перед ним в полумраке. Невидимая  рука  скомкала
лацкан на его груди.
     -- Куда  бежишь?  Постой...  --  сдавленный знакомый голос
отнял у него силы.
     -- Федор Иванович... --  успел  он  прошептать.  В  ту  же
секунду  резкий  дробящий  удар  обрушился на его переносицу. И
второй... Он повис на своем лацкане, словно поддетый  на  крюк.
Ткань затрещала, и тяжелое тело грохнулось на пол.
     Федор  Иванович  не изучал ни бокса, ни каратэ. Первое его
движение, когда он, растопырив пальцы и  выпятив  губы,  словно
для   поцелуя,   остановил   Краснова  и,  схватив  за  пиджак,
встряхнул, -- это движение освободило в нем что-то  незнакомое,
дикое.  И  положило  начало  всему  остальному. Но когда увидел
врага, лежащего на полу с криво надорванным лацканом, с  кровью
на  дрожащей,  хнычущей  губе  --  он  мгновенно погас. Опустив
плечи, остановился, ожидая появления представителей власти.  Но
от  стен,  где  сидели, поблескивая глазами, безмолвные фигуры,
отделилось несколько человек. Схватили его за  руки,  заломили,
начали бессмысленно крутить назад. И сразу пришла вторая волна,
более  сильная,  слепая. Он встряхнулся, люди, повисшие на нем,
разлетелись. Вдруг разглядел в полумраке белую с синими цветами
фарфоровую вазу, стоявшую  на  полу.  Она  звала  его.  Схватил
стеклянно-скользкое  тело,  поднял  над  головой  -- и Краснову
пришел бы конец, но тут  на  Федора  Ивановича  посыпался  весь
многолетний  запас окурков и пепла, накопившийся в вазе. Как бы
увидел себя со стороны, нелепая картина погасила  его,  в  носу
запершило,  глаза ослепли, забитые пеплом. И он бережно опустил
вазу в чьи-то руки. Его решительно взяли под  локти  и  куда-то
повели,   в   какую-то  дверь.  Усадили  на  стул.  Он  услышал
всхлипывающий голос Краснова:
     -- У меня нет никаких претензий...
     Потом Федора Ивановича  опять  повели,  теперь  на  улицу.
Усадили в машину рядом с судорожно вздыхающим Красновым. Машина
проехала  два  или  три  переулка  и остановилась. Опять повели
куда-то. Это было отделение милиции.  Посадили  перед  крашеным
голубым прилавком, за ним около телефона сидел дежурный. Те два
милиционера,  что  привели  Федора  Ивановича,  смеясь,  что-то
начали вполголоса рассказывать этому важному человеку.
     -- Я не имею претензий... -- слышался голос  Краснова.  --
Никаких претензий не имею...
     Долго беседовали о чем-то, звонили по телефону. Спрашивали
у Федора  Ивановича  фамилию и имя, год рождения. Он хотел было
объяснить: бил Краснова за то, что тот посадил много  людей,  в
том числе и его жену. Но на Федора Ивановича махнули рукой.
     -- Знаем. Его ж для того и вызывают... Разобраться, что он
там нес н'а этих людей...
     Тут  дежурный строго посмотрел на говорившего, и тот сразу
умолк. Потом дежурный сказал:
     -- Краснов, можете идти. Зайдите в уборную, умойтесь.
     -- Мне бы с товарищем... Поговорить...  --  тихо  попросил
спортсмен.
     -- Иди,  иди  скорей.  Умывайся.  И  Краснов,  придерживая
надорванный лацкан, ушел.
     -- А то он с тобой поговорит, -- добавил  дежурный,  когда
Краснов вышел. Он сказал это явно для второго задержанного.
     Почувствовав  его расположение к себе, Федор Иванович тоже
попросил разрешения сходить в уборную, промыть глаза.
     -- Потерпи.  Твой  друг  уйдет,  пойдешь  ты,  --   сказал
дежурный  милиционер.  -- А то опять кинешься. Вон как расписал
человека.
     -- Он у этого жену посадил, -- негромко проговорил один из
тех двоих, что привели Федора Ивановича. И покачал головой.  --
Мало ему, еще поговорить хочет...
     -- Его  не  первый  раз  здесь  бьют,  --  заметил  второй
милиционер.
     -- Почему-то всегда в наше дежурство, -- сказал первый,  и
оба засмеялись.
     -- А   бьют   же  как  крепко.  По-лагерному,  --  заметил
дежурный. -- Все реабилитированные. Или родственники. А его все
вызывают. Он уже привык, сразу на пол падает.
     -- Симулирует, -- бросил второй милиционер, выходя.  Потом
вернулся. -- Ушел. Давайте вы...
     Пока  Федор  Иванович  умывался  над раковиной, милиционер
присматривал за ним через  открытую  дверь.  Потом  проводил  в
дежурное помещение.
     -- Посидите еще. На лавочке, десять минут. И отпустят вас.
     -- Не  десять, а двадцать минут, -- требовательно возвысил
голос дежурный. -- Ты что, не помнишь? Он же догонит!
     -- Я его больше не трону, -- сказал Федор Иванович.
     -- Почему, бей, -- добродушно разрешил дежурный. -- Только
не на нашей территории.
     Через два  часа  Федор  Иванович  был  уже  дома.  Брился,
собирал  чемодан  в  дорогу.  Со  старыми  делами в Москве было
покончено. Его ждало совхозное поле, родной гектар.  Под  вечер
позвонил  Цвяху,  на его московскую квартиру. Поздравил Василия
Степановича с окончанием их отнимающей силы  жизни  в  небытии.
Рассказал все. И, между прочим, о сражении с Красновым.
     -- Ишь  ты,  --  проговорил Цвях. -- И вина не пил... Зря,
Федя, драться полез. Нам с тобой нужна тень...
     -- Она нам больше не нужна. А с Красновым... Я  и  сам  не
знал за собой таких способностей.
     Василию  Степановичу  нужно  было  еще  с  нелелю побыть в
Москве.  Договорились,  что  перед  отъездом  Цвях  зайдет   на
квартиру  Федора  Ивановича  и  захватит  письма, которые могут
прийти. Оба ждали письма от Спартака.
     Дней через десять приехавший  из  Москвы  Цвях  пришел  на
совхозное  поле.  Его  друг,  теперь  чисто  выбритый, во главе
бригады полол свою мощно и ярко разросшуюся картошку.  Директор
снял  белую  тряпичную  фуражечку,  вытер  платком  потный лоб,
посмотрел, как люди работают.
     -- Значит, так, -- сказал  наконец.  --  До  конца  работы
осталось  два  часа.  Все  женское  подразделение может идти по
домам. Сегодня у бригадира счастливый день, он вас отпускает.
     И  когда  несколько  удивленные  женщины   ушли,   Василий
Степанович, торжественно помолчав, начал свое сообщение.
     -- С  чего  зайду? Даже не знаю. В хронологическом порядке
если... А то ты  упадешь,  если  с  самого  главного...  Слушай
первое.  Вот  тебе письмо. Спартака ты, видать, хорошо напугал.
Прекратил сопротивление, зараза.  Разослал  станциям  приказ  и
копию  шлет тебе. Как настоящий человек. На бланке пишет, честь
по чести. Что они картошку нашу съели, это мы простим. Не будем
заводиться.  У  нас  картошка  есть,  осенью  разошлем.  Теперь
второе...
     Они  шли  по  твердой  дороге, разделяющей их картофельный
массив надвое.
     -- Второе, Федя, такое  будет.  Несколько  неожиданное,  с
траурной каймой. Краснов помер... Вчера схоронили.
     Оказывается,  этого несчастного человека опять вызвали для
тягостных объяснений. По какому-то  делу,  которое  нужно  было
прекратить,  чтобы  выпустить невиновного человека. В ожидальне
бюро пропусков, пока ждал приема, Ким  Савельевич  почувствовал
себя плохо. Онемела половина лица, чужой стала нога. Его увезли
в  больницу,  и там через сутки кончилась его странная жизнь, с
самого начала "пущенная наперекосяк", как определил Цвях.
     -- Противоречие, -- задумчиво сказал  Василий  Степанович.
-- Бревешков  приехал  в город, насмотрелся чудес. Рестораны их
особенно  привлекают.  И  крашеные  дамочки   с   серьгами,   с
сумочками. Все время хотел получать больше, чем мог произвести.
Для такого хотения жизнь выставляет кучу соблазнов. И каждый --
под  замком.  Как  погасишь  аппетит?  Начинает  человек искать
возможности. Ему же свербит. Обидно и непонятно. Кто  по  своим
талантам может произвести, не понимает своей пользы, потреблять
не  спешит.  Увлекается  делом,  поесть  забывает. А Бревешкову
никак лафа не идет. А возможности --  ты  ж  понимаешь,  так  и
лезут в глаза... Тут к услугам и большая дорога, тут и ловкость
рук,  и  гибкость  языка. Чего только нет... Такие мысли лезли,
Федя. Когда ;. глядел на этот закономерный гроб.
     -- Вы видели и гроб?
     -- Видел, Федя. Видел больше, чем гроб. Там, около  гроба,
сидела  Туманова  Антонина Прокофьевна. В своем тарантасе. Руку
вот так, вдоль положила и смотрит покойнику в лицо. А  законное
семейство все сзади топчется...
     -- Да-а...  --  протянул  Федор  Иванович,  выгнув бровь и
склонив голову набок. И они замолчали надолго.
     -- Картина, скажу тебе, поучительная была. Между прочим, я
думал, что она смотрит только на него и ничего больше не видит.
А она и меня узрела. Потом уже, когда выносили... Я не поехал с
ними... Старушка ее меня перехватила и записочку сует. Вот она.
Это тебя касается.
     Федор  Иванович  развернул  бумажку.  Там  было   написано
карандашом, крупными каракулями:
     "Надо   найти  Федю.  Передайте:  Леночка  нашлась.  Пусть
приезжает ко мне. В любой день после 25-го...".
     Он приехал в этот город в десять часов утра. В  полупустом
троллейбусе  пролетел  сквозь  погруженное в зелень приземистое
Заречье, мимо его домиков и длинных бараков, мимо  бесконечного
забора,  за  которым густо дымил огромный завод. Потом увидел в
парке   веселую   вывеску   ресторана.   Не    дав    расцвести
воспоминаниям, троллейбус влетел на мост, и через открытые окна
ворвался  ветер  широкой  реки.  После  длинного  моста начался
крутой подъем. Побежали деревья сквера, мелькнула Доска почета.
Тут троллейбус свернул на Заводскую улицу, и на остановке Федор
Иванович вышел, держа в  одной  руке  небольшой  чемодан,  а  в
другой  --  картину, завернутую в плотную бумагу и перевязанную
шпагатом.
     Опять под его ногами был знакомый асфальт. Тот же -- сорок
девятого года. Пять лет и пять зим пролетели так бесследно, что
они стали равны звуку шага, сделанного секунду  назад.  Их  как
будто  и  не  было.  А то, что было, что не следовало ни в коем
случае забывать, тоже отодвинулось в область  безобидных  снов,
покрылось  особой  пылью, затягивающей все неровности вчерашней
жизни. Впрочем, не все. Шевельни эту мягкую  пыль,  и  под  нею
окажется  вчерашний предмет повседневного обихода, без которого
не могли обойтись. Участник забытых событий,  вполне  годный  к
повторному  употреблению. И на нем увидишь подозрительный след,
который  не  успели  замыть...  Потому  что  и  тот  блюститель
чистоты,  который  собирался  это  сделать  и не успел, он тоже
подчинился великому закону забвения, улетучился куда-то, и  его
вчерашнее  бытие  тоже.  в  свою очередь, надо доказывать. Если
киму-нибудь это понадобится...
     У Доски почета Федор Иванович не остановился,  но  все  же
заметил:  фотографии Александра Александровича Жукова на ней не
было.  Сплошь  новые  лица.  Он  свернул  в  переулок,  который
кратчайшим  путем вел к дому Тумановой. Ноги сами ускорили шаг,
и минут через десять он,  дыша  открытым  ртом,  уже  стоял  на
третьем этаже перед знакомой белой дверью. Тот же зев, закрытый
сеткой,  откуда  всегда, если нажимали кнопку, доносился поющий
ответ Антонины Прокофьевны... Но вот и  новое.  Федор  Иванович
вдавил  кнопку,  еще  и еще раз -- а за сеткой ни звука, черная
тишина. Он постучал, потолкал крепко запертую  дверь,  еще  раз
позвонил. Ни звука в ответ. Дверь .молчала перед ним. Как будто
уже  стала  археологической древностью. Хранила тайну прошлого.
Была немая, словно ее нарисовали на глухой каменной стене.
     "Двадцать шестое, двадцачь шестое... -- думал он, медленно
спускаясь по  лестнице.  --  Не  завтра,  так  послезавтра.  Не
завтра, так послезавтра..."
     Медленно  шел  по  переулку,  а  сердце  продолжало тяжело
стучать. "Надо зайти, отдать портрет", -- вяло  подумал  он,  и
сам  не  заметил,  как оказался уже на Советской улице. Вот эта
арка. Дом во дворе стал  чужим,  там  теперь  расцветала  чужая
жизнь.  Там  жил  по  своим  правилам некто, прибивший на двери
латунную пластинку со своей  заслуживающей  внимания  фамилией,
погруженной  в  завитки,  как  в  звон  фанфар. А вернее, как в
нарезанный лук. Живой, имеющий свои требования к жизни.
     -- Тюрденев... -- прошептал Федор Иванович.
     Знакомое  рычание  дверной  пружины  встряхнуло  его.   Он
поднялся   на  четвертый  этаж,  увидел  дверь,  обитую  черной
искусственной кожей, усаженную бронзовыми кнопками. Позвонил. И
эта дверь была заколдована и  молчала,  будто  нарисованная  на
камне. "День закрытых дверей", -- подумал Федор Иванович.
     Он  прошел  всю  Советскую улицу, задремавшую от июльского
зноя. Перешел  по  мосту  через  ручей  и  нечаянно  свернул  к
зарослям  ежевики.  Захотелось  поздороваться  с  ними.  Родные
колючки  дремали  под  зноем,  готовые  к  кровавой  схватке  с
нарушителем покоя. Но их готовность была только для виду: прямо
через  заросли время проложило широкую, изрытую колеями дорогу,
и по ней один за другим ехали измазанные  глиной  самосвалы.  А
вдали,  над  зеленью,  поднялись  бетонные конструкции, зависли
стрелы подъемных кранов.  Там  шла  какая-то  стройка,  и,  как
оказалось,  краны  стояли  именно  на  том месте, где проходила
когда-то однобокая улица  деревянных  строений  с  домом  Ивана
Ильича  во  главе.  Все  это  дерево  было  снесено, от него не
осталось и следов.
     Посмотрев на неторопливую работу времени,  Федор  Иванович
повернулся,  чтоб  идти  назад, к мосту, и вдруг хватился: цепи
толстых железных  труб  не  было.  Они  исчезли.  На  их  месте
осталась  уходящая  в  даль прогалина, покрытая мелкой порослью
ежевики, не желавшей сдаваться.
     -- Скажите, пожалуйста, --  обратился  он  к  проходившему
рабочему  в тонкой черной спецовке, густо окропленной известью,
и в белых от извести сапогах. -- Здесь же были трубы.  Большого
диаметра. Шли вот так... -- он показал рукой.
     -- Никаких  труб  не  было,  --  сказал  рабочий, и Федору
Ивановичу показалось, что отвечает судьба,  та  же,  чей  голос
когда-то вибрировал в трубах в ответ на его несмелое: "Эй...".
     -- Ну, как же, я видел эту трубу... Наверно, закопали?..
     -- Я тут уже второй год, не было трубы, -- сказал рабочий,
не оборачиваясь и не замедляя шага.
     "Не было трубы, -- повторял мысленно Федор Иванович, шагая
по мощеной  дороге к темнеющему вдали парку. -- Не было трубы!"
Он вдруг почувствовал отчетливо, что и та, его личная  железная
труба,  по  которой  все  эти  пять  лет  шел  он,  ни  разу не
остановившись и  не  попятившись,  кончилась  тоже.  И  спавшая
почка,  что  дала неожиданный росток, закончила свой цикл роста
-- это он отчетливо почувствовал. Но так и не вник  в  сущность
ее роста и цветения -- слишком серьезно было все, происходившее
в этой трубе, не было времени остановиться для самооценки. Пять
лет  шел  по  ней  рядом  с  кем-то высоким, тихозадумчивым, не
знавшим, что такое смелость, потому  что  смелость  никогда  не
думает  о  себе.  Пять  лет это длилось. Некто рядом с ним умел
слушать отдаленный голос и был наделен способностью экономно  и
точно ответить на внезапный выпад врага. Его существование было
позицией. Шел с этим человеком пять лет и ни разу не сказал:
     "Это я!",
     Белые  одежды!  Он никогда их не видел на себе... Впрочем,
это  можно  понять.  Человеку  не  дано  видеть  свои   деяния,
продиктованные  тем,  что называют "возвышенными чувствами". Он
ге знает, что это -- ценности, которые .можно  зафиксировать  и
предъявить.  Вот причина, почему это определение приклеивают, в
основном, не по адресу. Как открыл Федор Иванович  еще  в  свои
студенческие  годы,  добро -- это страдание. "Сии, облеченные в
белые одежды", -- они  приходят  от  великой  скорби.  А  когда
страдаешь  --  тут  не до анализа своих качеств. Страдающего не
тянет  к  зеркалу.  И   поэтому   Федора   Ивановича   осаждали
воспоминания,  несущие  с  собой  боль.  Он видел Ивана Ильича,
отхлебывающего  из   своей   бутылочки,   или   Свешникова,   с
окровавленным  лицом  продирающегося  сквозь  кусты ежевики. Но
никогда он не видел около этих людей себя! Свою кровь  на  лице
он   не   видел,  хоть  и  ломился  сквозь  ежевику  вместе  со
Свешниковым.
     И сейчас, когда росток, рожденный спящей почкой, отцвел  и
исчез  вместе  с  трубой, Федор Иванович, отметив этот факт, не
размышлял долго над ним и не сказал: "Это был я". Его тянула за
собой жизнь, она текла дальше.
     Жизнь эта сейчас имела вид огромного  картофельного  поля,
рядом  с которым Федор Иванович шел по знакомой мощеной дороге.
Поле было темно-зеленое, сплошь  усыпанное  белыми  звездочками
цветов.  Это  было  то самое совхозное поле. Оно однажды сильно
пострадало от июньского заморозка.
     Оставив на обочине чемодан и картину, Федор Иванович вошел
в зеленое  море   ботвы,   побрел   по   междурядью.   Изменить
направление  его  заставила  знакомая  форма листьев на кустах.
Здесь рос "Майский цветок"!  Федор  Иванович  провел  рукой  по
верхушкам   ботвы   и   почувствовал  как  бы  твердые  выступы
человеческого  лица,  гибкость  быстрого  шага,  чей-то   взор,
устремленный  вверх,  к  незримому проводу. Увидел бутылочку на
шнурке... Тут он вдруг наклонился и  с  яростью  выдернул  один
куст.  И зашвырнул к дороге. "Обершлезен"! Как он сюда попал? И
еще один такой же куст дразнил его издали, тянул к небу широкие
зеленые   пятаки,   которыми    заканчивался    каждый    лист.
Чертыхнувшись, Федор Иванович выхватил его из земли...
     -- Вы  что  здесь делаете? -- прозвучал за спиной недобрый
вопрос.
     По междурядью  сюда  спешил  человек  в  сапогах  и  синей
сатиновой  куртке.  Загорелый,  в  очках с тонкой металлической
оправой.
     -- А что вас интересует? -- мягко спросил Федор  Иванович,
поднимая на него глаза.
     -- Я -- агроном совхоза. Что вы здесь делаете?
     -- По-моему,  у  вас  здесь  семенной участок. Вы посадили
"Майский цветок"...
     -- Ну  да,  посадил.  Все-таки  кто  вам  дал  право   тут
самовольничать?
     -- Знания  дали. Наука. Ваша элитная посадка засорена. Ваш
кладовщик сыпанул в семена  мешок  "Обершлезена".  Наверно,  не
хватало  по весу. Вот еще... -- И Федор Иванович, наклонившись,
выдернул куст.
     -- Постойте... Что это вы распоряжаетесь? Где вы  нашли...
"Обершлезен"? Это чистосортное поле! Не видите разве цветки?
     -- Да   вот   же!   Вот  у  него  лист.  Пятак  на  конце,
специфический. Вот же, вот он, раздвоен  слегка.  Ни  у  одного
другого сорта такого нет. Вы прекращайте кипеть, нет причины. И
учитесь.  Пока  вам показывают. Надо все поле пройти и очистить
вашу элиту. А то потом начнутся недоборы урожая. Валить  будете
свою вину на сорт. На автора...
     -- А вы кто такой?
     -- Специалист по картофелю. Друг и сотрудник автора.
     -- Академика Рядно?
     -- Нет,  не  академика.  Вернетесь  в контору, потребуйте,
чтоб вам дали сертификат. Там найдете  имя  автора.  Будет  две
фамилии.  Настоящий автор будет там на втором месте. Иван Ильич
Стригалев. Академик присвоил было совсем этот сорт...
     При этих словах агроном поднял гн