топа  с
"Проблемами"  начала  быстро  таять.  Когда  прибежала Раечка с
письменным распоряжением ректора немедленно прекратить  продажу
журнала,  ни  одного  номера  уже  не  осталось. А распоряжение
ректора, которое начиналось словами "Приказываю немедленно...",
только укрепило уверенность тех, кто успел купить журнал, что в
их руки попала историческая ценность, и ее надо хранить.
     И это было бы еще полбеды. Четверть беды. Велико  ли  дело
-- увлекся  академик своими фантазиями. Занесло батьку... Даже,
можно сказать, никакой беды не было бы. Беда  выросла  из  того
факта,  что  старик был любимец известного лица, его собеседник
за чайным сто лом. И она грянула -- дней через двадцать,  когда
в  тот  же киоск пришла сентябрьская книжка "Проблем", и там на
самой  первой  странице  громадными  черными  бук   вами   было
напечатано  постановление,  строго  и  резко осуждающее вредную
линию  журнала,  допустившего  в   своих   материалах   "травлю
академика  К.  Д.  Рядно".  Видимо, академик, как он не раз уже
делал, во  время  чаепития  пожаловался  Сталину  и  сумел  это
провернуть в подходящий момент.
     Федор   Иванович,   торопливо  открыв  последнюю  страницу
журнала, чуть не оторвав ее, увидел список редколлегии. Она вся
была заменена. Тем же  обычным  курсивом  были  набраны  сплошь
новые фамилии, и среди них сразу выделился "П. Л. Варичев". Вот
это  увольнение  всей редколлегии во главе с академиком главным
редактором за то, что она  напечатала  робкую,  но  независимую
правду про злосчастный гриб "Экзоаскус", без умысла доставивший
людям  столько  хлопот, страшно подействовало на тех студентов,
которые в мае так громко хлопали академику Рядно. Эти  студенты
учились   в   советской  школе,  где  много  времени  уделяется
преподаванию основ  материализма.  Материальный  факт,  который
можно  подержать  в  руках  и  увидеть в микроскоп, перед этими
начитанными ребятами не надо  было  бы  отвергать.  И  академик
Рядно   по  своей  недостаточной  образованности  допустил  две
роковые ошибки. Не следовало ему так налегать на  диалектику  и
материализм,  вещи,  в  которых  сам  не  очень  разбирался и к
которым в душе был не очень привержен. И уж Сталину жаловаться,
пускать в ход такую силу, в данном случае силу  слепую  --  ох,
никак не следовало...
     Занятия  в  институте  шли  своим  чередом,  все  было как
прежде. Но Федор Иванович,  тем  не  менее,  почувствовал,  что
началось.
     Тут  же  пошли подтверждения. Было срочно созвано собрание
студентов двух старших курсов, аспирантов и преподавателей. Оно
шло так, будто это была репетиция при пустом зале. Хотя зал был
полон, даже не хватало стульев, и люди стояли у  стен.  Но  все
проходило  не  так,  как  бывало  раньше.  Аудитория в молчании
накаленно слушала, и от нее,  похоже,  не  требовалось  никакой
поддержки.   Потому  что  президиум  слишком  был  занят  своей
собственной задачей --  отречься,  отмежеваться  от  осужденной
статьи  Л.  Самарина.  Тем  более,  что  дело  касалось триумфа
березовой ветки, отпразднованного в этих же стенах. И  ораторы,
список   которых   к   открытию   собрания   уже   лежал  перед
председателем  --  доцентом  зоотехнического   факультета,   не
кричали,  не  блистали  остроумными выпадами, не бросались, как
раньше, на врага. Каждый произносил свою речь, то  есть,  читал
ее  для  верности  с листа, и по этой чисто технической причине
грозные слова в адрес редколлегии  "Проблем  ботаники"  звучали
спокойно.
     Вышел  на  трибуну  и академик Посошков. Все заметили, что
лицо его еще больше потемнело и пожелтело.  Но  он  по-прежнему
был  изящен  и  четок.  В  отличие  от  других, он не достал из
кармана никаких бумажек.
     -- Меня ужасает позиция бывшей редколлегии этого  журнала,
-- треснутым  голосом  продребезжал он. -- За последнее время я
многое для себя открыл, товарищи. Смешно и старомодно  выглядит
этот  их  объективный  в  кавычках  подход,  согласно  которому
следует давать на страницах место поровну,  --  академик,  едко
смеясь,  подчеркнул это слово, -- ставя, таким образом, на одну
доску вейсманизм-морганизм, который бьют и били  на  протяжении
полувека,  начиная  с  Тимирязева, -- и победоносное, -- тут он
воздел руку, -- мичуринское  учение,  представленное  в  данном
случае таким выдающимся ученым, как академик Кассиан Дамианович
Рядно!   Ну   какое  может  быть  равенство:  битые,  перебитые
вейсманисты-морганисты,  живущие  еще  только  за  счет  своего
потрясающего  упрямства,  которое они называют верностью науке,
-- и наш корифей, академик Рядно!  Еще  более  удивляет  и,  не
побоюсь    этого    выражения,    отталкивает,    ужасает    то
обстоятельство, что для своего выпада  против  академика  автор
статьи   вынужден  был  скрыться  под  псевдонимом...  Боитесь,
товарищ Л. Самарин, выйти на открытый научный турнир!
     В зале  послышался  легкий  шум.  Светозар  Алексеевич  не
замечал  своих  оговорок,  придававших его словам совсем другой
смысл. Как бы вдохновясь, он продолжал:
     -- Даже не верится, что так может быть...  Плохи  же  ваши
дела, бывшие мои коллеги вейсманисты-морганисты, если выходя на
научную   дискуссию,   вам   приходится   надевать  маску,  как
персонажам Вальтера Скотта. Не завидую я вам!
     Федор Иванович, сидя в первом ряду,  двигал  густой  русой
бровью.  Его  поразила  бесстрашная  двусмысленность этой речи.
Кроме  того,  он  знал,  что  автор   статьи,   скрывшийся   за
псевдонимом  "Л.  Самарин",  --  не  кто иной, как сам академик
Посошков.  И  одобрял  как  этот  его  поступок,  так  и   речь
академика.  Он  считал  и себя немного причастным к этому делу,
поскольку   не   раз   подробно   развивал   перед   Светозаром
Алексеевичем  мысль  о  том, что член уравнения, если перенести
его на другую сторону, меняет знак.
     Правда, было  мгновение,  когда  Федор  Иванович  удивился
тому,  что  академик  позволяет себе такие прозрачные намеки на
истинное положение вещей. Ведь вот что он говорил по  существу:
"Ну  какое  может  быть  равенство -- редколлегия, состоящая из
подлинных ученых и шарлатан Рядно!" "...Плохи  ваши  дела,  мои
бывшие  товарищи, честные ученые, если для того чтобы сказать о
поведении гриба „Экзоаскус", надо прятаться под псевдонимом". Он
удивился дерзости Посошкова, и со страхом  ожидал,  что  сейчас
выйдет  кто-нибудь  давать  академику  отпор.  Но тут его вдруг
осенила простая мысль. Тот, кто поймет эти шитые белыми нитками
намеки, будет уже достаточно умным человеком, и,  как  таковой,
безусловно  примет  сторону истины, которая в данном случае так
ясна. И не станет  срамиться  перед  другими  умными,  с  жаром
называя  черное  белым.  Если только он не выдающийся подлец. И
это  хорошо  понимал  знающий  жизнь,  битый  не  раз  Светозар
Алексеевич.
     Случайно  поглядев  в  сторону,  Федор Иванович понял, что
проректора института академика  Посошкова  подталкивала  к  его
смелой  и виртуозной двусмысленности еще одна сила. Его сложная
роль была вдвойне нелегкой. Ближе к краю  зала  в  третьем  или
четвертом  ряду  виднелась  белая аккуратная головка его бывшей
жены Ольги Сергеевны.  Конечно,  Посошков  приметил  это  яркое
белое  пятнышко  и все-таки вышел на трибуну. Чтобы она увидела
его настоящее лицо. И в интересах дела.  Федору  Ивановичу  еще
предстояло узнать, что это были за интересы.
     "Зачем  же  ты  здесь,  на  виду? -- думал Федор Иванович,
осторожно  разглядывая  чуть  склоненную,  неподвижную,   почти
мраморную  голову с толстыми косичками. -- Неужели не понимаешь
простых  вещей?  И  вообще,  неужели  не  видишь,  что   твоему
бородатому бесу никогда не подняться на своих жирных крыльях до
этих  ледяных  сверхвысоких  небес, полных тайны и одиночества,
что они для твоего поэта не существуют?  Или,  может  быть,  ты
давно  это  поняла? Может быть, ты Туманова, которая неясна для
самой себя? Ее ведь тоже не назовешь  окончательно  глупой.  Но
что-то  есть,  какой-то  изъян..."  Председатель назвал на этом
собрании и его фамилию. Сжав  губы,  Федор  Иванович  вышел  на
трибуну  и,  став  лицом  против  всех,  произнес  речь. Убитым
голосом сказал:
     -- Сегодня мы можем  поздравить...  Да,  можем,  товарищи,
поздравить...   И   Кассиана  Дамиановича,  и  всю  мичуринскую
науку... с выдающейся победой: пал последний бастион, в котором
стояли до конца самые дерзкие и не  знающие  компромиссов  наши
противники.  Теперь уже никто не осмелится поднять голос против
открытий  нашего  академика...  как   это   ежемесячно   делали
"Проблемы  ботаники" под руководством своей редколлегии. Теперь
уже бывшей. Яркий зеленый свет открыт работам академика  Рядно,
их ждут необозримые пространства будущего.
     Надо   сказать,   что   выступление   академика  Посошкова
подействовало на Федора  Ивановича,  втянуло  в  обозначившуюся
струю,  и,  бросая  в  зал  свои не совсем обдуманные слова, он
чувствовал, что делает непростительные ошибки. Чувствовал и  не
мог остановиться.
     -- Схоласты   долго  отстреливались  из  своего  разбитого
окопа, связавшись локоть к локтю, чтоб никто  не  покинул  боя.
Как  горцы  Хаджи-Мурата.  Они натворили много дел за последние
годы, идя все время по пятам нашего  народного  академика.  Они
подвергали  хоть осторожному, но ясному сомнению каждый его шаг
в науке. Я каждый раз чувствовал остроту и направленность  этих
ударов.  Когда  ученый  открыл факты образования новых видов из
старых, в частности, порождение грабом лещины,  они  сейчас  же
командире  вали своего лазутчика на Кавказ, поручив во что 61-1
то ни стало добыть нужные им документы,  очернить  открытие.  И
дотошный  копатель  нашел  какие-то  мелочи. Представьте, нашел
лесника,  который  привил   эту   лещину   на   граб!   Словом,
недоброжелатель собрал подобные, с позволения сказать, факты, и
все  это  они опубликовали! Спят и видят -- только бы подмочить
авторитет известного ученого... В точности то  же  мы  видим  и
сейчас -- с веткой березы...
     Когда  собрание  кончилось, выходя из зала, Федор Иванович
оказался  в  толчее  преподавателей  и  аспирантов,  окруживших
Варичева и Посошкова.
     -- Ваша  речь,  Федор  Иванович, сегодня не блистала такой
ясностью, как прежние выступления, -- добродушно загудел на ухо
Варичев, беря его под руку. -- Чувствовалось,  что  этот  гриб,
который  они  нашли... что этот снаряд попал и в ваш корабль, и
он дал кре-ен. Накрени-ились, Федор Иванович. Я сам еле  плыву,
-- шепнул  он.  --  Никак  не могу подобрать контраргументы. По
правде говоря, на вас надеялся...
     Тут он прервал свой шепот и высоко поднял  руку,  подзывая
кого-то.
     -- Отличница!  Подите, подите сюда... Мы так ждали! Что же
вы, голубчик, не выступили от студентов?
     Это была Женя  Бабич.  Она  подошла,  подняла  на  ректора
смелые глаза.
     -- Так все же всем ясно!..
     -- Вот и сказали бы, что вам ясно...
     -- Все,  абсолютно  все  каждому  ясно, -- повторила она с
улыбкой. -- И большому и маленькому.
     -- А все-таки...
     -- Ну... Петр Леонидович, очень длинный  ответ.  А  кратко
скажу  -- вам может не понравиться. Конечно, Кассиан Дамианович
прав, береза породила ольху,  а  вейсманисты-морганисты  хотели
нанести   удар   по  советской  науке...  И  это  было  вовремя
остановлено.
     И при этом настолько пристально смотрела на Варичева,  что
ему пришлось отвести глаза.
     Все  чувствовали, что это еще не конец. В начале октября в
обеденный  перерыв   ректор   срочно   собрал   у   себя   всех
преподавателей.  Мрачно  смотрел  он  на  каждого, кто входил в
кабинет Он словно собирался произнести речь над гробом. Под его
дрожащей рукой на столе ерзали  несколько  листов  бумаги.  Это
была  отпечатанная на машинке через копирку статья из "Проблем"
о березовой ветке.
     -- Товарищ... В общем, один товарищ принес... По  понятным
причинам не могу назвать...
     Дрожащими  толстыми  пальцами  он  схватил  листы, неловко
дернул в сторону. Опять схватил, потянул на себя и бросил.  Все
лицо  его  повисло  от  страха  и  стало  еще больше похожим на
кормовую  свеклу.  "Или  на  картофелину",  --  подумал   Федор
Иванович.   Эту   картофелину  можно  было  повернуть  обратной
стороной вперед, и все равно получилось бы то же  лицо,  те  же
малые  выпуклости,  щели  и  изъяны,  которые назывались носом,
глазами, ушами и ртом.
     -- Мы  требуем  от  вас,  --  сказал  Варичев,   враждебно
потолкав  пальцами  листы,  --  настоятельно требуем внимания и
бдительности. Нельзя допустить... Требуется максимум... Усилить
подход... Это же завтра дойдет... Надо узнать, кто... Не  можем
же мы, товарищи, вечно расписываться в бессилии... -- он ударил
по столу мягким кулаком. -- Какая-то сволочь... Может, всего-то
один человек, а мы...
     Но  дня  через  три произошла вещь пострашнее. И случилось
это почти рядом с кабинетом ректора -- в малом  конференц-зале,
где  висела  целая  галерея  портретов  -- советские выдающиеся
почвоведы, животноводы, агрономы и  селекционеры.  Открыв  рано
утром  этот  зал, уборщица обнаружила в ряду портретов брешь --
исчез  портрет  академика  Рядно.  Через  полчаса   у   ректора
собралось  совещание.  Варичев,  развесив толстые бледные губы,
словно прижатые к  стеклу,  безнадежно  глядя  в  пространство,
сообщил  о  небывалом, чрезвычайном происшествии, о "чепэ", как
он назвал исчезновение портрета. Он  не  успел  закончить  свою
речь,  от  которой  на  всех  повеяло  страхом  и предчувствием
невеселых перемен, как вбежала Раечка  и  попросила  его  взять
трубку.  Он повернулся к телефону и, слушая, вдруг схватил себя
за рот, стал тянуть губу. Потом бросил трубку.
     -- Нашли...
     Пропажу нашли на  факультете  растениеводства,  в  мужской
уборной. Портрет висел там вниз головой...
     Немедленно была назначена следственная комиссия во главе с
Ходеряхиным.  Он  очень  серьезно  отнесся  к делу. Приступая к
допросу очередного оробевшего студента,  долго  молчал,  и  это
постепенно  придало  всему  дознанию  комический оттенок. Следы
привели дотошного чудака в ту  группу,  где  была  Женя  Бабич.
Отличницу  вызвали на допрос, она охотно пришла и уселась перед
Ходеряхиным, подчеркнуто уставилась,  любуясь  торжественным  и
важным  следователем.  Костер веселья не угасал в ней до самого
конца беседы, когда Ходеряхин, отложив ручку, решил  поговорить
с девушкой напрямик.
     -- Ты  же  отличница, -- сказал он. -- Мы не думаем, чтобы
лично ты могла быть участницей этой вылазки.  На  тебя  это  не
похоже.  С  какой  стати  под  конец,  когда  впереди  диплом с
отличием... Но слушай, ты же можешь многое знать. Женя,  помоги
нам. Это никак не помешало бы...
     Веселье, бившее из глаз Жени, мгновенно сменилось таким же
брызжущим гневом. Она покраснела, поднялась.
     -- Ничего себе...
     -- Мы,  конечно, сохраним в тайне... -- поспешил успокоить
ее Ходеряхин.
     -- Ничего  себе...  Я  чувствую,  что  у  меня  появляется
трезвый взгляд на моих преподавателей.
     -- Ты напрасно. Я думал, что как отличница...
     -- Если  бы  я даже знала, -- она сверкнула слезами, глядя
на Ходеряхина. -- Если бы я даже знала что-нибудь, я ничего вам
не сказала бы. Даже гори мой диплом десять раз. Синим пламенем.
Потому что это же мальчишеская шалость, поймите, не  больше.  А
вы,  взрослые дяди, знаю, выпрете их из института. У вас все --
вылазки, происки, "чепэ", никак не меньше. Когда  вы,  наконец,
станете  нормальными  людьми...  --  эти,  последние  ее  слова
донеслись до Ходеряхина, когда  Женя  уже  закрывала  за  собой
дверь. В коридоре ее ждала целая компания студентов.
     Вот   какая  она  стала.  Очень  изменилась  за  несколько
месяцев. Это обстоятельство  и  стало  предметом  обсуждения  в
комнате  с  фанерной  стенкой -- в той самой комнате, где Федор
Иванович когда-то объявил, что он бросает курить.
     -- Я ей говорю, -- простодушно повествовал  Ходеряхин.  --
Ты  же  пойми,  тебе  же  через год диплом получать с отличием.
Дурочка ты этакая, тебе же это зачтется! Ка-ак она вскочит...
     -- Девка куда-то растет, -- сказала Побияхо серьезно. -- С
нее нельзя глаз спускать.
     -- Она  сказала,  вы  их  выпрете.  Их!  Чувствуешь,  Анна
Богумиловна? Их там не один. И она, конечно, знает...
     -- Коне-е-ечно! -- длинно протянула мирным басом Побияхо.
     -- С  отличием  ей  давать  нельзя.  У  ней  тенденция эта
заметна, в тот лагерь переметнуться.
     -- Ничего ты не понимаешь. Если не дашь с отличием, тут  и
перекинется,  --  сказала  Побияхо.  --  И  станет у них ценным
кадром. Дать ей надо, дать.  И  в  аспирантуру.  Я  ее  возьму.
Обломаю, наша девка будет.
     -- Я  думаю,  лучше  ее  по селекции картофеля пустить, --
сказал Федор Иванович, присутствовавший при этом разговоре.  --
Уж  не  знаю,  как  вам  удастся ее обломать. А у меня и объект
другой, и методика...
     -- Знаю, хочешь  красивую  девку  к  себе  переманить.  Не
выйдет,  Федор  Иваныч.  У  тебя  в  оранжерее  она  как  раз и
нанюхается этого  духу.  Тебе  сейчас  не  об  аспирантах  надо
думать.  Ты  должен  отчитаться  перед  ученым  советом за свою
работу. И за дух. Разговор уже шел. Серьезный, Федя,  разговор.
И академик интересуется...
     Она  выболтала  тайну.  И Федор Иванович, сразу поняв это,
сделал вид, будто пропустил ее слова мимо ушей. Когда  разговор
кончился,  он  из  этой  комнаты  не  то,  что вышел, а чуть не
выпрыгнул, чтоб бежать. До  него  опять  донесся  тот  знакомый
ровный  скок,  которым гончие псы издали начинают преследование
красной дичи. И дичь замерла, слушая  осенний  лес,  в  котором
ясно  обозначились  новые  звуки,  и  потихоньку, не переставая
слушать, пошла, зарысила в нужном, в  спасительном  направлении
-- в том, которое само звало ее.
     К своим длинным пробежкам, -- их он не прекращал, несмотря
на мокрую  осень,  которая пришла сразу и заморосила, заставила
прикрыть окно, -- к этим пробежкам Федор Иванович  добавил  еще
прогулки по городу. Однажды, быстро идя в своем "мартине идене"
по  Советской улице, он увидел в витрине магазина "Культтовары"
большой синий рюкзак, так называемый станковый. Он был  снабжен
каркасом из стальных трубок, и Федор Иванович тут же сообразил,
что  этот  каркас обеспечивает рюкзаку плотную и верную посадку
на спине. И он, войдя в магазин, потребовал эту вещь, поднимал,
поворачивал, тряс, не веря глазам, и, конечно, тут же купил.
     Не только со стороны не было видно -- он сам  не  думал  в
момент  покупки,  что  этот акт вписан в таинственную программу
бега красной дичи. Или, может быть, черной собаки...
     Придя  домой,  он  тут  же  достал   из   шкафа   овчинный
полуперденчик,  который  терпеливо  дожидался  новой  зимы,  и,
застегнув его на все  пуговицы,  но  не  надевая,  опустил  эту
модель   человеческого   туловища  воротником  вниз  в  рюкзак.
Поставил рюкзак на пол, наклонившись, до плеч  опустил  руки  в
жаркую  овчину  и V таком виде стоял некоторое время, переживая
какое-то новое чувство. Он еще не разбирался в нем, но  догадка
уже складывалась. Как уже бывало у Федора Ивановича, и довольно
часто,  поступок  с  его  техническими подробностями подчинялся
отдаленным  и  неясным,  полным  тонкой  тревоги  первоголосам,
диктующим действие. А медлительный разум отставал.
     И  рюкзак  и  полушубок  были  водворены  в  шкаф, и Федор
Иванович сразу забыл о них. Черная собака, оглядываясь и  чутко
ставя  уши,  рысила  дальше, стремясь уйти от своих обезумевших
преследователей. Когда-нибудь будут говорить: что вы, оставьте,
не было никакой собаки. Но сейчас она чутко скользила в кустах,
спасая то, что было для нее жизнью.
     Через несколько дней вдруг пошел снег. За окном все  стало
белым,  белизна эта продержалась не больше часа и вся растаяла.
Но напоминание о близкой зиме вошло в Федора  Ивановича,  и