лючилась -- размышляла. -- Ты
так считаешь? -- проныл старик. -- Л-ладно...
     И повесил трубку. И ни слова на прощание. Ни одной  шутки.
Решил что-то важное для себя.
     С  тех  пор  -- уже целых два месяца -- он не давал о себе
знать. И Федор Иванович забыл об этом разговоре. Чего ни в коем
случае нельзя было допускать, потому  что  могущественные  люди
вот  так  произносят  свое  "л-ладно" не зря. И притом редко. И
стараются при посторонних не допускать  подобных  неуправляемых
движений, выдающих дурные намерения.
     Уже  шел  март.  Уже  начались  -- одна за другой -- яркие
оттепели. Жизнь Федора Ивановича текла, как  течет  хроническая
болезнь.  В основном, вся его работа была в учхозе -- он вместе
с Ходеряхиным и Красновым, с Еленой Владимировной и аспирантами
раскладывал клубни по ящикам  --  для  светового  проращивания,
набивал горшки землей, высевал в чашки Петри легкие, как чешуя,
картофельные  семена.  При  этом  только  у него одного в груди
постоянно щекотало чувство риска, большой, опасной игры.
     Он  появлялся  за  спиной  то  одного,   то   другого   из
работающих,  и  его рука неожиданно протягивалась к ящику или к
чашке Петри, похожей на дешевую стеклянную сахарницу с крышкой,
и бесшумно вносила  поправки.  "Вот  так  будет  лучше,  вы  не
находите?"  Шамковой  среди них уже не было. Она перешла к Анне
Богумиловне Побияхо, занималась вместе с нею злаками.
     Появлялся Федор Иванович и около Елены  Владимировны,  она
чувствовала  его  приближение и, чуть порозовев, наклонившись к
своим горшкам, спрашивала иногда: "Придешь сегодня?". Они  были
уже  на "ты", и Федор Иванович почти каждый день приходил к ней
в гости. Бабушке было уже известно, что он жених.
     Его удивляла одна вещь: Краснов всегда работал  неподалеку
от  Елены  Владимировны, в кружке бывших аспирантов Стригалева,
и, похоже, был своим в их компании. "Чего это вы альпиниста  от
себя не отвадите? -- спросил он как-то у Елены Владимировны. --
Он  же  Касьянов  соглядатай,  он семена украл у Ивана Ильича".
Лена отвечала, что не украл, а нашел в ящике стола, и  что  все
это известно, и ничего страшного нет.
     Было  последнее  воскресенье  марта.  В  этот  день  Федор
Иванович должен был идти к Елене Владимировне, к трем часам.  В
восемь  утра  он  уже  встал, побрился и выгладил электроутюгом
свой новый костюм  --  темно-серый  с  мужественным  фиолетовым
оттенком.  Купил  он его. по требованию Стригалева -- чтобы все
видели процветание  нового  зава  проблемной  лабораторией.  Он
собирался  выйти  из  дому  часа  на  три  раньше  -- надо было
прогуляться по парку, справиться с волнением. Он до сих пор еще
не понимал некоторых особенностей в жизни  Елены  Владимировны.
Но уже примирился сними, временно подчинился. У некоторых людей
с  такого  временного  подчинения  начинается  страшный процесс
охлаждения, и это хорошо знают мудрые старики.
     В двенадцатом часу он медлительно облачился в новый костюм
и сразу стал похож на строгого худощавого боксера,  получившего
несколько  прямых  ударов в лицо и собравшего всю свою волю для
ответной атаки. Протянув руку к вешалке,  где,  выпятив  наружу
всю  свою  лохматую  огненную  душу, висел подарок академика --
ставший уже любимым черный полуперденчик, Федор Иванович  замер
-- он увидел за окном полковника Свешникова. Михаил Порфирьевич
неторопливо,   помахивая  сложенной  газеткой,  шагал  вдалеке,
направляясь по косой тропинке в сильно подтаявшем  снегу  сюда,
похоже,  к  крыльцу  Федора Ивановича. Он был в черном пальто с
черным каракулевым воротником, в черном  каракулевом  треухе  и
сапогах.   Полковник   не   подозревал,   что   находится   под
наблюдением. Сложив полные губы трубкой, наклонив голову и чуть
выкатив светло-серые с желтинкой глаза,  напряженно  следил  за
какой-то своей мыслью.
     Месяца  два с лишним назад -- как раз под старый Новый год
-- они, беседуя о  свободе  воли,  прогуливались  по  Советской
улице  вдвоем  --  он  и  Федор  Иванович  -- и зашли в большой
магазин "Культтовары", размещенный в том же доме, где жил  поэт
Кондаков.  Зачем  зашли,  Федор  Иванович  уже  забыл.  Но одно
запомнилось:  подойдя  к  какому-то  прилавку,  они  оба  сразу
увидели  под  стеклом  коробку грима для самодеятельной сцены и
взглянули друг на друга. "Подарю-ка ему грим! -- подумал  Федор
Иванович.  --  Будет  в  самый  раз!" И, затаив улыбку, полез в
карман за деньгами. Свешников опередил. Попросил  у  продавщицы
эту коробку и, протянув ее своему спутнику, сказал:
     -- Мой вам новогодний подарок.
     -- Это  что  -- с каким-нибудь значением? -- спросил Федор
Иванович, весело глядя ему в глаза.
     -- Сам не пойму -- взял да и купил. Зато оригинально.
     Теперь эта коробка лежала  на  подоконнике.  А  за  окном,
помахивая  газеткой,  шел  сам  даритель.  Он  пересек все поле
зрения и исчез. "Пронесло",  --  подумал  Федор  Иванович.  Его
беспокоили  странные  отношения,  уже  давно  сложившиеся между
ними. Отношения продолжали развиваться, и  впереди  уже  смутно
угадывался какой-то предел. Хотелось вырваться из этой упряжки,
но не было сил -- для этого надо было бросить какую-то резкость
в  эту  приветливую,  растерянную,  почти детскую улыбку. А как
бросишь? "Ведь я же не знаю его целей... Ну и что  же,  что  он
оттуда..."
     Он  вдруг  услышал шаги по коридору. Полковник шел к нему.
Раздался негромкий стук в дверь.
     -- А-а! -- закричал Федор Иванович, открывая дверь. -- Кто
пришел! Кого принесло! Какими судьбами!
     -- Вот он где живет! -- тем же слишком  радостным  голосом
откликнулся   Свешников,   топчась   у  двери,  с  любопытством
озираясь. -- Жилище философа! Так вот где он проводит бессонные
ночи в размышлениях!..
     -- Михаил Порфирьевич! Давайте ваше  пальто!  --  чувствуя
всю  трусливую  фальшь  своего  голоса, Федор Иванович подошел,
чтобы помочь гостю раздеться.
     "Вот черт,  --  подумал  он,  протягивая  руки  к  черному
пальто. -- Сейчас начнет потихоньку вытаскивать из меня..."
     -- Я  сам,  --  полковник  вдруг  посмотрел  ему  в лицо с
мгновенной укоризной и  стал  снимать  пальто.  Перед  этим  он
бросил  свою  сложенную  газету  на  стол.  Она медленно начала
раскрываться, и оказалось, что туда вложена книжка: "Т. Морган.
Структурные основы наследственности", И  на  ней  был  знакомый
чернильный   штамп:  "не  выдавать".  Наискось,  поперек  слова
"Морган".
     "Что это  --  пароль?  Или  приманка?"  --  подумал  Федор
Иванович.
     Возникла пауза. Свешников заметил взгляд Федора Ивановича,
на миг  остановился  с  пальто,  висящим  на  одном  плече,  но
мгновенно же  и  овладел  собой.  Спокойно  повесил  пальто  на
вешалку у двери. На нем теперь был военный китель с золотистыми
погонами.
     -- Интересуетесь?  --  спросил  Федор  Иванович, кивнув на
книжку.
     -- Да так вот, решил... Взял тут у одного... Вы,  конечно,
знакомы с этой штукой?
     -- И труд читал... -- Федор Иванович хотел сказать еще: "И
книжку  эту  знаю,  и даже ее хозяина", -- но промолчал. Важные
сведения нельзя выпускать из хранилища памяти без особой нужды.
Он промолчал. А сам факт, растревожив душу, уселся там, похоже,
навсегда.
     Лицо у Михаила  Порфирьевича,  шея  и  руки  --  все  было
крапчатым  и  нежным.  Светились  рыжие  волоски.  Но  из  этой
нежности были собраны на лице толстые складки,  которые  и  при
детской улыбке не утрачивали своей самостоятельной суровости.
     -- Ну что же, товарищ полковник, -- сказал Федор Иванович,
помедлив.  -- Садитесь и рассказывайте. Вы пришли специально ко
мне -- значит, у вас...
     -- Вы думаете, у нас всегда должны быть  дела?  Ну  да,  я
понимаю... Без приглашения...
     -- Скажу честно: когда так входит человек вашей профессии,
всегда...
     -- -- Вы    думаете,    нам    следует   быть   в   полной
профессиональной изоляции? Думаете,  это  приятно  --  вот  так
знать...
     -- Ничего не попишешь -- служба.
     -- Но я же с вами, по крайней мере сейчас, не на работе...
     -- Сказал волк барашку...
     -- Вы не очень приветливы, Федор Иванович.
     -- А  что  остается Федору Ивановичу, когда ему говорят: с
вами, дорогой,  я  не  на  работе.  По  крайней  мере,  сейчас.
Интонацию вы улавливаете?
     Они  оба  затаили  дыхание  и  стали смотреть по сторонам.
Сидели друг против друга, барабанили пальцами по столу. "Вот  и
бросил  резкость  в  лицо,  --  думал  Федор Иванович. -- Вот и
вырвался из упряжки. Никуда, никуда не уйти!" Он уже искательно
поглядывал на гостя -- что  бы  такое  сказать  ему  помягче...
Свешников,  видимо,  тоже  чувствовал себя виноватым. Он быстро
справился с неловкостью.
     -- Это  у  вас  на  подоконнике,  по-моему,  мой  подарок.
Любуетесь?
     -- Грим ведь предназначен... очень определенно. До сих пор
не знаю, что с ним делать.
     -- И  не надо знать. Это -- средство общения, -- полковник
дружелюбно улыбнулся.
     -- Если бы я тогда опередил вас, это средство лежало бы на
вашем окне.
     -- Разумеется... -- Свешников опять  замолчал,  поглядывая
по   сторонам.   --  Что  это  за  таинственные  знаки  вы  тут
понаставили? Вот я вошел -- и куда ни посмотрю, везде  они.  На
стене,  на  подоконнике...  Тут вот, на столе, сразу три. Крест
какой-то... Это икс? У вас был неразрешимый  вопрос?  Или  знак
умножения? Что это такое?
     -- Не  крест  и  не  икс.  Объемная фигура, вроде песочных
часов. Видели песочные часы? Два конуса. Вот этот  конус  вверх
расходится,   в   бесконечность.  А  второй  --  вниз.  Тоже  в
бесконечность.
     -- Это  вы  рисовали,  когда  впервые  пришло  в   голову?
Обдумывали?
     -- Когда  впервые  услышал  от  другого человека. Рисовал,
чтоб понять то, что услышал.
     -- Я забыл... У вас всегда автор мысли  не  вы,  а  кто-то
другой.  А  вас  больше  интересуют  разработки и интерпретация
готовых идей.
     -- Лучше не скажешь!
     -- Хорошо... И что же они показывают, эти песочные часы?
     -- Ну, отчасти то, что бесконечностей в  мире  бесконечное
число.
     -- Хороший  символ.  Наглядный.  В  общем-то  это мы и так
знаем.
     -- Это особые бесконечности. Их вы еще не знаете. Один мой
знакомый открыл.
     -- Умный человек. А мне можно что-нибудь про  них  узнать?
Про эти песочные часы...
     -- Потом как-нибудь.
     -- Вы куда-то собираетесь?
     -- Да. Если бы вы пришли минут на пять позднее...
     -- Так  пойдемте!  Я  вас  провожу, можно? Федор Иванович!
Поверьте, у меня самый непосредственный, личный и дружественный
интерес к вашим... концепциям. Безопасный для вас.  Они  всегда
очень оригинальны и всегда дополняют... чем-то существенным...
     "Нет,  не отстанет", -- подумал Федор Иванович. Он мог бы,
конечно, уйти от опасного человека. Решиться и порвать  с  ним.
Но  его  тянуло  к  нему,  и если полковник долго не появлялся,
чувствовалось что-то вроде тоски.
     Они оделись и вышли на  яркий,  сверкающий  лужицами  воды
снег, и их сразу оглушило отчаянное, радостное карканье грачей.
     -- Весна! -- сказал полковник, покачав головой.
     -- Да! -- покачал головой и Федор Иванович. -- Она свое, а
человек, знай, гнет свое.
     Полковник  сразу  услышал  намек,  взглянул,  но  не  стал
развивать   невыгодную   для   него   мысль.    Только    начал
оправдываться:
     -- Федор   Иванович!   Вы  же  меня  сами  заразили  этим.
Философией. Помните, вы мне что-то говорили о ключе...
     -- О ключе? Вам? Никогда не говорил.
     -- А тогда? Помните, когда пришли...
     -- Тогда у меня еще и ключа не было. Это вам  кто-то.  Кто
Моргана дал...
     -- Может  быть,  и  так,  --  Свешников  бросил  на Федора
Ивановича быстрый смущенный взгляд. -- Но вы мне и  так  многое
доверили. Так валяйте до конца, я не продам. Давайте про ключ.
     Он так и ломился вперед со своими вопросами.
     -- О  ключе  это очень много, -- сказал Федор Иванович. --
Вы хотите часовую лекцию?
     -- Да, да! Именно!
     -- Ну, во-первых, поскольку существует авторское право,  я
должен  заявить  вам,  что  все,  что  будет...  если  будет...
изложено ниже, принадлежит не мне, я  уже  говорил...  А  будет
всего-навсего  вольным пересказом чужих мыслей, и не претендует
на полноту. Фамилию автора я пока не назову.
     -- Меня фамилия автора не интересует,  даже  если  бы  это
были   вы,   --   сказал   Свешников  как-то  небрежно,  слегка
презрительно и даже с торжеством, и Федор Иванович сразу понял,
что его новая попытка уйти из упряжки  пресечена.  Кроме  того,
ему  очень  хотелось  хоть  один  раз  изложить  свои  мысли  в
чьи-нибудь, в посторонние уши. Родившаяся новая мысль  не  дает
покоя, пока ее не выскажут другому человеку.
     -- Ну  ладно.  С  чего  бы  начать? Вот, представьте себе,
человек тонет. Под лед провалился. А я ищу шест  --  помочь.  А
мой  приятель  молча  мне  говорит.  Глазами.  Говорит,  не ищи
особенно. Я все же увидел шест, хочу взять. А  он  поскорее  --
молча  -- закричал: ты нс видишь этого шеста! Может быть, это и
не шест! Пойдем лучше, покричим на помощь, а  он  в  это  время
утонет.  Вы  не  чувствуете  здесь,  в  этом примере, взятом из
жизни, неполноты?  Чего-то  не  хватает,  верно?  Ответов  нет.
Почему  кричит  "не  ищи"?  Почему  доверяется  мне, крича это?
Наверно, знает, что у нас с ним может  быть  единство  на  этой
почве?  Почему  надо  пойти,  а  не побежать за помощью? Почему
покричать все-таки и;' помощь, когда  все  делается  так,  чтоб
человек  утонул? Наконец, кто этот тонущий, верно? Почему я его
вес же хочу спасти, а приятелю непременно нужна его смерть?
     Федор   Иванович   посмотрел   на   Свешникова.    Толстые
светло-розовые губы полковника уже вытянулись в трубку.
     -- Михаил   Порфирьевич,   разве   разберешься   в   таких
отношениях с помощью кодекса?
     -- Разбираются... -- заметил полковник.
     -- Ну да, это  если  налицо  мертвое  тело.  А  если  дело
происходит   на   защите   диссертации?  Или  касается  занятия
должности? Или внесения вашей фамилии ц  список  на  получение?
Тут кодекс и вся криминалистика теряют свою силу. Кодекс -- это
старинная   пищаль...  Аркебуза  ржавая...  На  поле  боя,  где
действуют танки. А?
     -- Вы оригинальный мыслитель. Тропинка в жидком снегу вела
их прямиком к парку.
     -- Мы общаемся с миром... А он  весь  прямо  вибрирует  от
пересекающихся  скрытых  интересов.  -- Федор Иванович входил в
любимую колею и чувствовал, что уже не сможет остановиться.  --
Активность  каждого  из нас начинается с намерений. А намерения
ведь разные  бывают...  Одни  направлены  на  вещи,  а  другие,
смотришь,  и  на  человека...  Я  в  лесу  увидел цветок и хочу
понюхать. Или копаюсь в огороде и  нашел  камень,  бросить  его
хочу за межу. Чтоб огурцам расти не мешал. Другой человек и его
интересы здесь не присутствуют...
     Федор  Иванович  умолк. Полковник тоже молчал, внимательно
слушал.
     -- А вот теперь совсем иной тип намерений. Я хочу человеку
преподнести что-нибудь хорошее, чтобы он таким образом  получил
удовольствие.   Хочу  неожиданно  подарить  вещь,  которую  тот
безуспешно искал. Огорошить счастьем. И человек  вспыхивает  от
радости. И я с ним. Доброе у меня намерение, верно? Что придает
ему эту черту? Заключенное в намерении добро.
     -- Я  слышал  уже  об  этом.  В городе уже многие говорят.
Видимо, настоящий автор тоже не сидит  сложа  руки,  бесстрашно
высказывается,  --  полковник  с  улыбкой косо глянул на Федора
Ивановича. -- Но, по-моему, это очень отвлеченно. А вот ключ...
     -- Мы уже  говорим  об  этом  ключе.  Нужен  ведь  подход.
Давайте рассмотрим еще такой случай. Я завидую чьим-то успехам,
а  может  быть,  просто хочу получить некое благо, а человек по
неведению уселся у меня на пути. Добросовестно владеет,  дурак,
и  доволен,  не  хочет со своим счастьем расстаться. Новый сорт
картошки нужен мне, а его вывел другой. Тогда  как  я  идеально
подхожу  в  авторы,  это мне яснее ясного. Знаменитый ученый, а
своего  сорта  нет!  Всю  жизнь  это  меня   грызет.   Да   еще
правительству  наобещал. И я хочу причинить ему вред, завалить,
а готовый сорт прикарманить. Еще не прикарманил, бегаю  вокруг.
Но это хотение уже сложилось во мне и горит огнем.
     -- Горит! -- согласился полковник. -- Ох, горит!
     -- Горит!  И  знаю  ведь.  что,  если  отниму  у  него его
счастье, он может даже не перенести удара. Но все равно  горит.
И  ничем  не унять. Или добро или зло -- что-то должно лежать в
основе наших намерений. Если они касаются другого человека.  Их
даже   физически   чувствуют!   Вам  знакомы  такие  слова?  --
"Задыхаясь от злобы", "предвкушая  гибель  своего  врага".  Или
наоборот  -- "светился доброжелательством", "предвидел крушение
его надежд и страдал от этого". От  этих  ощущений  можно  даже
заболеть!  И  то,  и  другое  ощущается!  Существует  вне моего
сознания, если  я  --  посторонний  наблюдатель  происходящего.
Хотя,  правда,  и мое сознание сразу кинется участвовать. Есть,
впрочем, такие, у кого и не кинется... Это нужно  сказать  тем,
Михаил  Порфирьевич, кто вас за эти мысли обвинит в идеализме и
потащит, как дядика Борика...
     -- Ну-ну.  Оговорки  при  мне  можно  не  делать.  Давайте
дальше.
     -- Добро   и  зло  родят  и  действия,  специфические  для
соответствующих  случаев.   Можно   даже   классифицировать   и
составить   таблицу.   Обратите   особенное  внимание...  какая
получается   зеркальность!   --    Федор    Иванович,    сильно
взволнованный,  повернулся  к  собеседнику: -- Смотрите! Это же
чудеса! Открытие! Добро хочет ближнему приятных переживаний,  а
зло,  наоборот,  хочет  ему  страдания. Чувствуете? Добро хочет
уберечь  кого-то  от  страдания,  а  зло  хочет   оградить   от
удовольствия.  Добро  радуется  чужому  счастью,  зло -- чужому
страданию. Добро страдает от чужого страдания, а  зло  страдает
от  чужого  счастья.  Добро  стесняется своих побуждений, а зло
своих. Поэтому добро маскирует себя под небольшое  зло,  а  зло
себя -- под великое добро...
     -- Как?  -- закричал полковник, останавливаясь. -- Как это
добро маскируется?
     -- Неужели  не   замечали?   Ежедневно   это   происходит,
ежедневно!  Добро  великодушно  и застенчиво и старается скрыть
свои    добрые    мотивы,    снижает    их,    маскирует    под
морально-отрицательные.  Или  под  нейтральные.  "Эта услуга не
стоит благодарности, чепуха". "Эта вещь лишнее место  занимала,
я  не  знал,  куда  ее деть". "Не заблуждайтесь, я не настолько
сентиментален,  я  страшно  жаден,  скуп,  а   это   получилось
случайно,  накатила  блажь.  Берите  скорей, пока не раздумал".
Один друг моего отца, побеседовав с ним по  телефону,  говорил:
"Проваливайте   ко   всем  чертям  и  раздайте  всем  детям  по
подзатыльнику". Добру тягостно слушать, когда его благодарят. А
вот зло -- этот товарищ охотно принимает благодарность за  свои
благодеяния,  даже  за несуществующие, и любит, чтобы воздавали
громко  и  при  свидетелях.  Добро  беспечно,   действует,   не
рассуждая,   а  зло  --  великий  профессор  нравственности.  И
обязательно дает  доброе  обоснование  своим  пакостям.  Михаил
Порфирьевич,  разве не удивляет вас стройность, упорядоченность
этих  проявлений?  Как   же   люди   слепы!   Впрочем,   иногда
действительно  бывает  трудно  разобраться,  где светлое, а где
темное. Светлое мужественно говорит: какое я  светлое,  на  мне
много  темных  пятен.  А  темное  кричит:  я  все  из серебра и
солнечных лучей, враг тот, кто заподозрит  во  мне  изъян.  Злу
иначе  и  вести  себя  нельзя. Как только скажет: вот, и у меня
есть темные пятна, неподдельные, -- критиканы и  обрадуются,  и
заговорят. Не-ет, нельзя! Что добру выставлять свои достоинства
и  подавлять  людей  благородством,  что  злу  говорить о своей
гадости -- ни то, ни другое немыслимо.
     -- Нет, ник