кий
аппарат  и  подняла  на  Федора  Ивановича  спокойные   чистые,
эмалевые глаза.
     -- Спартак Петрович ждет вас.
     Этот  человек,  притаившийся за большим письменным столом,
был, несмотря на жару, в гипсово-белом  воротничке  с  зеленым,
как  перо  селезня, галстуком. Черный пиджак висел в стороне на
спинке стула. Начальник был  слегка  распарен.  Сзади  него  на
столике  стояли  две  бутылки  с лимонадом -- полная и початая.
Пышные, сильно вьющиеся волосы цвета  пакли  увенчивали  голову
Спартака  Петровича  пружинистым  шаром  и  говорили о телесной
крепости.  Большой  их  моток   свисал   па   свекольно-розовый
складчатый  лоб.  Ни  одного  седого  волоса. Здоровье крепкого
крестьянина, который никого и ничего не боится. Острый нос. Под
ушами -- желваки.
     Он сидел, широко разложив локти, и с виду был очень  занят
разбором документов в раскрытой папке.
     -- Где?  Где?  -- сказал он, не глядя, и протянул к Федору
Ивановичу толстую руку, растопырил пальцы, зашевелил ими. А сам
листал, листал что-то в  папке,  горько  морщился,  обнаруживая
недостатки.
     Перед   Федором   Ивановичем  сидело  желание.  И  с  этом
кабинете,  оснащенном  новейшими  приборами,  человек,  как   в
библейские  времена,  желал  жены  ближнего, осла его и всякого
скота его. И при этом маскировал свою первобытную,  неспособную
меняться,  страсть  жестами,  приобретенными в кабинетах, среди
папок. Означающими страшную занятость. Он был как на ладони,  и
постепенно   взгляд   Федора   Ивановича  принял  то  особенное
выражение  благосклонного  холода,  которое   хорошо   передано
Тицианом.
     Не  дождавшись  приглашения, он молча сел в кресло. Пальцы
Спартака Петровича опять потянулись к нему.
     -- Где? С луны ты, штоль, свалился? Бумага где?
     -- Бумага здесь, -- сказал  Федор  Иванович  и,  привстав,
неторопливо полез в задний карман брюк. При этом не сводил глаз
с сидевшего перед ним человека.
     -- Слушай...  --  через минуту сказал тот, показав веселые
маленькие глаза табачного цвета. -- Тебе  не  кажется,  что  ты
отнимаешь время? У начальства...
     -- Я думал, вы очень заняты своей папкой.
     Федор  Иванович,  наконец,  достал  жесткий конверт. Начал
шевелить  в  нем  документы.  Рука  Спартака  Петровича   опять
протянулась к нему, задвигала пальцами.
     -- Давай скорей, мне надоела эта канитель.
     -- Я что-то здесь не нахожу...
     -- Голову   мне   морочить   приехал?  --  веселые  глазки
расширились и побелели.
     -- Все уже  сдано  вам  в  позапрошлом  году.  Если  вы  о
соавторстве,  то  я  не  разрешил  Василию Степановичу, хотя он
настаивал...
     -- Постойте... Какое соавторство?  --  холодный  и  прямой
взгляд в упор.
     -- Василий  Степанович еще кого-то хотел... подключить, --
Федор Иванович с независимой благосклонностью взглянул на него.
И, опустив руку на стол, мягко прихлопнул: -- Я не  разрешил...
И не он должен ставить коньяк вам, -- тут он первый раз в жизни
сознательно состроил свою приветливую, располагающую улыбку. --
А вы должны ставить мне. Если хотите...
     -- А вы кто?
     -- Автор.
     -- Ну и что?
     -- Вот    и   все.   Никакого   соавторства.   При   такой
постановке...
     -- Что  вы  мне  соавторство  какое-то  тычете?  Высылайте
семена и ждите результатов. Все? Можно было и не приезжать...
     -- Мы  уже  выслали  и  полтора  года  ждем.  А  там  и не
приступали. Год потерян.
     -- Еще подождите. Не вы одни. Высылайте семена...
     -- Опять съедят!
     -- Вас это приводит в ужас?
     -- Этот факт, Спартак Петрович, не  может  не  привести  в
ужас. Если автор настоящий...
     -- На то он и автор!
     -- Если  он  не  соавтор,  Спартак  Петрович.  Куда  вам в
соавторы, вы же равнодушны к судьбе сорта. Не знаете, как  сорт
получен.
     -- А зачем мне знать? Однако что это за разговоры такие?..
     -- А  то, что это чистый формально-генетический картофель.
Вейсманистско-морганистский. Слышали такое?
     -- А что мне  твой  вейсманистско...  как  ты  его  там...
Жарить его можно?
     -- С этим сортом свяжись -- значит, и к ответу будь готов.
Лучше отступиться, Спартак Петрович.
     -- С  кем-то  ты  меня  путаешь,  малый...  Товарищ автор.
Почему у вас в пропуске написано Дежкин?
     -- Это моя вторая фамилия. Научные труды я подписываю  как
Стригалев.
     Человек  за  столом  гуще  побагровел,  глаза у него опять
стали белыми. Протянув руку назад, взял бутылку и отпил из нее.
Пока пил, белизна в глазах пропала. Поразмыслил и улыбнулся.
     -- Разве так бывает?
     -- Лучше отступиться,  Спартак  Петрович.  И  чести  будет
больше.  А  мы  с вами не старики. Еще будут сорта, и мы сможем
вернуться... к столу переговоров.
     -- Знаешь  что?  Иди  к...  К   своему   непосредственному
начальству ступай. И балакай с ним. К Цвяху ступай. Ему все это
говори, а не мне. И скажи: Спартак Петрович ни шиша не понял из
того, что я ему молол. В его кабинете... Пусть Цвях приезжает и
расшифрует мне. Надеюсь, он яснее изложит существо вопроса.
     -- Напрасно,  --  сказал  Федор  Иванович, поднимаясь и не
сводя с него мягкого наблюдающего взгляда.  --  Не  далее,  как
через пять дней...
     -- Что   ты   пугаешь?  --  начал  подниматься  и  Спартак
Петрович. Когда-то это был крупный  человек,  той  породы,  что
родится  на  Волге  или  на  Вологодчине.  Но этот второй этаж,
письменный стол и витающие вокруг него  страсти  сократили  его
рост,  согнули,  упрятали  голову  в горб, изуродовали когда-то
красивого человека. -- Что ты пугаешь? Ну-ка,  давай  покинь...
Во-он дверь.
     -- Через  пять дней, я думаю, вы опомнитесь и пришлете мне
копию вашего распоряжения, --  сказал  Федор  Иванович,  слегка
барабаня  пальцами  по  столу.  -- Так и напишете: Ивану Ильичу
Стригалеву. А в скобках -- Ф. И. Дежкину.
     Спартак  Петрович  покачал  головой,  удивляясь   дерзости
автора.  И быстро взглянул из-под шевелюры. Он странным образом
мгновенно переходил от гнева к раздумью.
     -- Не понимаю, что вы тут мне... Все вам сказано, давайте,
покиньте кабинет. И так я... До свидания.
     Распоряжение ему!  Предсказывай  здесь...  Не  т;;  к  все
будет,  как  вы  хотите,  а  так,- как положено. Идите, товарищ
Стригалев... Товарищ Дежкин. Работайте, а не по кабинетам...
     "Все,  --  думал  Федор  Иванович,  летя  по   безмолвному
коридору,  не  чувствуя  пола. -- Все. Теперь к Киценке..." То,
что подтолкнуло  его  к  этому  решению,  нельзя  было  назвать
догадкой.  Действовало сильно развитое качество, которое вообще
не имеет никакого названия. Вариант отдаленного голоса  --  вот
что  это  было.  Что-то  прилетело  по ветру, что-то всплыло из
своих, неведомых самому Федору Ивановичу глубин, где непрерывно
происходят контакты с меняющимся миром. И потянуло именно туда,
к опасности...
     "Иду туда", -- еще тверже прозвучало в нем.  И,  выйдя  на
улицу, он сразу стал искать телефонную будку.
     -- Киценко  слушает,  -- доложил в трубке легкий служебный
тенор.
     -- Это говорит Дежкин. Дежкин Федор Иванович. Которому  вы
три повестки...
     -- Дежкин?  Сейчас,  минуточку...  Ах, Де-ежкин! Тот самый
Де-ежкин. Та-а-ак... Значит, это вы... Федор Иванович!  Где  вы
пропадали? Вам надо обязательно зайти к нам.
     -- Я  и  звоню  поэтому. Когда мне?.. Могу даже сейчас, --
это Федор Иванович сказал нарочно, чтобы понять, собираются его
там задержать или он нужен только для разговора. Он  сообразил:
если его фамилия стоит на особом контроле и его хотят упрятать,
Киценко  ответит  так:  "Что  ж,  если  вам  удобно,  приходите
сейчас". И будет стараться придать словам небрежный тон.
     Киценко размышлял.
     -- Как вы насчет того, чтоб послезавтра?  --  спросил  он,
пошелестев бумагами.
     -- Лучше   завтра.   Я  ведь  проездом,  --  сказал  Федор
Иванович.
     -- Что ж... Сейча-ас посмотрим... Ну,  давайте  завтра.  В
двенадцать. Устраивает?
     И  назавтра, вымыв голову и с помощью ножниц слегка осадив
небритость на щеках и подбородке, надев светлые брюки и  тонкую
сорочку  в  мелко-моросящую  коричневую клеточку, подобранный и
строгий, он явился к старинному  дому  на  Кузнецком  мосту,  к
двери,  около  которой  на  стене  чернела стеклянная дощечка с
золотыми буквами  --  "Бюро  пропусков".  Место  было  опасное,
причины,  по  которым  он  решил  показаться здесь, самому были
неясны. Поэтому он пришел  часа  на  полтора  раньше  --  чтобы
осмотреться.   Сначала  он,  будто  прогуливаясь,  прошел  мимо
стеклянной дощечки и, бегло глянув в дверь, открытую по  случаю
начинающейся  июльской  жары,  увидел  там,  во  мраке, у стены
неподвижные человеческие фигуры, сидящие в ряд. Он спустился по
Кузнецкому мосту, перешел на другую сторону,  не  спеша  побрел
обратно,  опять  пересек  улицу. На этот раз он вошел в дверь и
сел у стены на  свободный  стул.  Это  было  обыкновенное  бюро
пропусков,  только  потолки  ниже и все помещение теснее, чем в
шестьдесят втором доме, где он когда-то бывал. Несколько окошек
с дверцами, а в дальней стене -- две  двери.  То  в  ту,  то  в
другую  время  от  времени  входили молчаливые люди из тех, кто
сидел у стен. Такие же люди молча  выходили  оттуда  и  уже  не
садились,  а прямо шагали к выходу, сквозь полумрак, и исчезали
за открытой на улицу дверью, как в светло пылающей топке.
     Посмотрев на всю эту таинственную  жизнь,  Федор  Иванович
повел  бровью,  встал  и быстро вышел на яркую улицу. Надо было
хорошенько подумать. Повернулся  и  чуть  не  налетел  на  Кешу
Кондакова. Тот уставился, медленно узнавая.
     -- Ты  жив!..  -- Кеша протянул к нему руки, которые сразу
приковали  внимание  своей  хилостью.  И  на  лице   его   было
нездоровье,  как  будто  он вышел из больницы. Рыжеватые волосы
его, хоть и поднялись, все еще хранили печать лагерной стрижки.
Лицо обросло,  начало  погружаться  в  рыжий  мех.  Формирующие
ножницы и бритва еще не сделали из этого меха картинку, которой
когда-то было лицо Кеши.
     -- Жив  ли я? -- спросил Федор Иванович, рассматривая его.
-- А что?
     -- Когда тебя выпустили?
     -- Я не сидел.
     Из коротких рукавов Кешиного желтого  балахончика  свисали
исхудалые,  постаревшие  белые  руки...  Федор  Иванович не мог
отвести от них взгляда.
     -- Как это ты не сидел? Тебя же арестовали!
     -- Только собирались. Я сбежал. А ты что тут?..
     -- Сбежа-а-ал?..    --    Помолчав    недоверчиво,    Кеша
спохватился.  --  Познакомься,  моя  жена.  Деточка, пожми руку
дяде. Хороший дядя.
     И сразу послушно подошла державшаяся в стороне, худенькая,
веснушчатая,  лет  восемнадцати.  Можно  было  бы   сказать   и
тоненькая,  но  талии  у  нее  не  было. Задевало душу странное
строение тела, угловатость движений и готовность к  послушанию.
У  нее была сумочка на длинном ремне через плечо, и она, поддев
худые пальцы под этот ремень, качнулась  было  на  одной  ноге,
играя  перед  двумя  мужчинами.  Но  тут же, перехватив строгий
взгляд поэта, замерла и застенчиво полуотвернула лицо.
     -- Света, -- представилась она, подавая  свою  красноватую
птичью лапку, и быстро стрельнула взглядом на нового знакомого.
     Федор  Иванович любезно ей улыбнулся и шагнул назад, чтобы
ей было удобнее стоять с ними. И сказал ей что-то общее, чего и
сам не понял.
     -- Детка... -- вмешался Кеша. -- Мы давно  не  виделись  с
дядей. Дай нам с дядей поговорить.
     Поспешный шаг, второй -- и она оказалась на краю тротуара.
Соединив   пальцы   на  затылке,  откинув  худые  локти  назад,
прогнулась и, раскачивая  сумочку,  медленно  пошла,  подставив
солнцу закрытые глаза.
     -- Обрати   внимание,  --  Кеша  приблизился  с  волосатой
ухмылкой. -- Взгляни! Ух-х,  какая  дрянь!  Чувствует,  что  мы
смотрим!
     Он уже ревновал!
     -- Так  ты  с  нею в законе? -- спросил Федор Иванович. --
Это правда?
     -- Не веришь?
     -- Так ведь у тебя же есть...
     -- Пророк разрешает двенадцать жен.
     -- Только правоверным.
     -- А что, правоверные не люди?
     -- Ладно, без шуток. Ты женился на ней?
     -- Так я ж тебе  это  и  долблю!  Женился.  Женился!  Еще,
хочешь, крикну? Женился!! И прописан у нее. На Таганке... -- и,
понизив голос, Кеша радостно сообщил: -- Уже беременна!
     -- А Ольга Сергеевна?
     -- Посуди  сам,  зачем мне туда? Мальчишка пол-рос, он уже
знает все о гибели отца. А что такое я? Какая у меня роль?
     Кеша во все минуты жизни был прав.
     -- Но раньше... Раньше ты, Кеша, так вопрос не ставил. Под
таким углом...
     -- Угол меняется. Колесо жизни не стоит.
увязаться  ему  вслед.  Но на этот раз не увидев его, заперся у
     -- От перестановки слагаемых сумма не меняется.  Поеду  на
днях разводиться.
     -- Ты же ревновал! Кровать мне навязывал. Скрепки...
     -- В одну реку дважды не войдешь.
     -- Уже не страдаешь?
     -- Как  можно  не  страдать. Они такие сволочи... Страдаю,
Федя. Только от другой. Вон... позирует.
     -- А у той нос теперь остроган с трех сторон?
     -- Это не от меня зависит.
     -- По-моему, ты сюда? -- Федор Иванович кивнул на открытую
дверь.
     -- Как и ты...
     -- А тебе зачем?
     -- Я  разве  не  сказал?  Людей  же  выпускают,  закрывают
дела...
     -- Твое еще не закрыто?
     -- Не мое. Что -- мое... Свешникова...
     -- Ка-а-ак! Он что -- сидит?
     -- О нем ничего не знаю. Может, и лежит. Оба умолкли.
     -- Он  же  биологов  ваших  всех предупредил, -- потемнев,
сказал Кондаков. -- Разве ты не в курсе? Ах, да, ты  не  можешь
знать... И не только биологов. Жаль, конечно. Зря попал...
     -- Не  зря,  Кеша.  У  него  была  миссия.  Он был великий
человек. Даже того, что известно мне... И того хватит.
     -- Да,  да...  --  Кондаков,  еще  больше  потемнев,  стал
смотреть в сторону. -- Мне больше известно, чем тебе...
     -- Что?
     -- В  общем,  я  с  себя  не  снимаю... Он меня... Меня же
замели  за  то  стихотворение,  про  портрет.   Генералиссимус,
оказывается,   не  понимал  шуток.  В  одном  экземпляре  было,
черновичок. Его и нашли при обыске.  Ну  вот.  Тут  я  сразу  и
загремел.  И  вдруг меня вызывают. К Михаилу Порфирьевичу. И он
при  мне  эту  бумажку  сжег.  Поднял,  чтоб  мне  видно  было,
зажигалку  чирк. И молча держал, пока до пальцев не дошло. Умел
пожалеть поэта. На этом и попал...
     -- Кто-то продал его.
     -- Я, Федька, я. Суди, как хочешь. Черт  меня  потянул  за
язык.  Я  же  трепло.  Никогда  мне  секретов  не  доверяй. Как
Свешников меня отпустил, я вернулся  в  камеру  и  тут  же  все
рассказал ребятам...
     Федор Иванович сурово молчал.
     -- Я  ж  тебе  говорю: суди, как хочешь. Виноват. А сейчас
вот третий раз по его делу вызвали. Я так  понимаю,  Федя,  его
реабилитировать хотят.
     -- Поздновато спохватились, -- заметил Федор Иванович.
     -- У нас тогда была очная ставка. Я все выложил, как было.
А он и  не отрицал, признал все. Деваться же некуда, он и давай
рубить генералу правду-матку. Сказал: "Что ты, Коля, нам с  ним
тут  шьешь,  так  это все че-пу-ха! Стыдно даже слушать. Почему
сжег? Ужели и это не понимаешь? Да потому  что  тебя,  Николай,
хорошо  знаю!"  Где  он  сейчас?..  Разве  скажут?  Я  пробовал
подъехать. Молчат...
     Кондакову хотелось еще говорить о Свешникове.
     -- Генерал знаешь, что сказал? "Непонятно мне, Миша. Таким
зубрам помог  скрыться,  и  все  тебе  сходило.  А  на  дурачке
погорел".  Свешников, конечно, знал, что я не дурачок. Говорит:
"Он поэт, понял? По-эт! И много еще  хороших  стихов  напишет".
Свешников любил стихи. Заходил ко мне послушать.
     Разговор  совсем  угас. Кондаков хмуро взглянул на часы и,
не прощаясь, канул в полумраке бюро пропусков. Хоть и со спины,
все равно было заметно: в его  туфлях  опять  сквозили  женские
линии. Где-то раскопал...
     А  минут  через  сорок, погуляв по Кузнецкому мосту, когда
решение окончательно дозрело, в бюро пропусков прошел  и  Федор
Иванович.  Новой  жены  Кондакова  уже  не  было около входа --
должно быть,  Кеша  управился  со  своим  делом,  и  они  ушли.
Оказалось,  что  пропуск  не  нужен -- всего несколько шагов, и
Федор Иванович, осторожно  открыв  и  закрыв  за  собой  темную
крашеную  дверь,  увидел  в небольшой комнате двоих не старых и
почти одинаковых  худощавых  мужчин  в  гимнастерках  защитного
цвета,  но без погон. У каждого бесконечные глубины под бровями
были наполнены зеленоватой мглой. Из  этих  теней  смотрели  их
отчаянные  светящиеся  глаза,  привыкшие видеть врага. На столе
лежала раскрытая папка -- дело Федора Ивановича. Где-то была  в
свое  время  поставлена резолюция, приостановившая ход. Но дело
жило, как картофелина в хранилище. И вот -- пустило хилый,  как
нитка,  росток.  Двое,  сидевшие  за  одним столом, листали его
перед  появлением  Федора  Ивановича  и  остановились  на  этом
движении.
     Федор  Иванович  смотрел когда-то заграничный фильм. Герой
на машине спасался от погони, несся по шоссе. И вдруг увидел  в
зеркале  --  вдали из-за поворота показались два мотоциклиста в
касках. Преследователи. Беглец свернул на другое шоссе, и опять
они  показались...  Он  еще  раз  свернул,  глянул  в  зеркало.
Преследователи все так же ехали сзади плотной парой. Нависали.
     Почему-то  они вспомнились именно сейчас. "Зря пришел", --
сжало душу.
     -- Дежкин, -- с прохладной приветливостью  сказал  тому  и
другому Федор Иванович.
     Ему  предложили сесть и долго молча рассматривали его. Как
будто хотели подобрать ему  одежду  по  росту.  Сравнивали  его
обросшее  лицо с портретом в деле. Потом один весело спросил --
это и был Киценко:
     -- Так где  же  вы,  Федор  Иванович,  все-таки  пропадали
четыре года?
     -- В  Сибири,  на  родине, -- солгал Федор Иванович, чтобы
проверить, что же они знали о нем. -- В Ачинске.
     -- Работали там, да? -- спросил Киценко.
     -- Конечно.  Земля...  Картошка...  Киценко  посмотрел  на
соседа и опять начал листать папку.
     -- Вот это я так и не понял: зачем же вы тогда так сразу и
в подполье?   В   небытие,  --  поправился  он.  --  Почему  не
обратиться к начальству? Не все начальство глупое...
     -- А я и не сразу, -- сказал Федор Иванович. -- С  того  и
начинал.  С обращения. Только начальники ведь не в ряд сидят, а
один над другим. Так что есть и конец, вершина, где сидит один.
За ним нет никого -- бог, вселенная. И вот я хочу обратиться  в
конце  концов  к  тому,  к  одному...  А ему тоже черная собака
примерещилась. Такая собака есть...
     -- Да, мы знакомы с этой вашей... аллегорией.
     -- И этот один тоже кричит: "Бей!". Сверху кричит. Это  же
закон  для  всех!  А  завтра,  кто на его место придет, скажет:
ошибка, ошибка  была.  Ошибались.  Стоит  ли  старое  ворошить?
Хорошо,  правда?  Я  ошибался, я и ворошить не даю. Так что мне
прикажете делать в этих условиях? Если я уверен в своей правоте
и если вдобавок, знаю, что вы  ошибаетесь,  преследуя  меня.  И
если  у  меня  есть объективный критерии л,ля этого... Я могу и
скрыться, а? Чтоб у вас одним грехом было меньше на душе...
     И все они коротко хохотнули, все трое.
     -- Смело,  смело,  --  сказал  Киценко,  любуясь   Федором
Ивановичем.
     -- За побег из-под стражи... -- начал его сосед.
     -- А  я  не  был  под  стражей.  Только  догадывался,  что
должны... А к тому же у меня было на руках дите, за  которое  я
нес ответственность. Перед народом.
     -- Рискованная была игра... -- заметил сосед Киценко.
     -- Это была не игра.
     -- Но риск. Вы довольно смело действовали.
     -- Риск был равен нулю.
     -- Что-то новое...
     -- С  того  момента,  как  я  узнал,  что  мною пристально
заинтересовались ваши  товарищи,  риск  перестал  существовать.
Гамлет  узнал,  что  он  оцарапан  отравленной шпагой. И спешил
использовать оставшиеся часы для доброго дела.