велосипедных колесах, вошел  в
квадратную,  светлую.  Зеленый  волнистый  попугайчик  тут  же,
порхнув, сел к нему на плечо.
     Туманова полулежала  на  высокой  кровати  черного  дерева
среди  нескольких больших подушек. Хорошо расчесанные старухами
черные,  как  бы  дымящиеся   волосы   тремя   черными   реками
разбегались  по  розовым и белым с кружевами подушечным холмам.
На белом, утратившем упругость, мучнистом лице, на  дерзко-алых
губах постоянно жила насмешка над судьбой. В коричневатых тенях
укрывались, приветливо сияли черные глаза.
     Федор  Иванович поцеловал ее в щеку и в висок. Наклоняясь,
он увидел в ее волосах знакомую платиновую  веточку  ландыша  с
бриллиантовыми   крупными   продолговатыми  цветками.  Когда-то
цветков было восемь, и все  бриллианты  были  разных  оттенков.
Баснословная драгоценность подтаяла за эти семь лет -- осталось
только   пять   бриллиантовых  цветков  --  белый,  фиолетовый,
розовый, зеленоватый и желтый. На месте остальных висели пустые
платиновые чашечки.
     -- Куда же три алмаза  дела?  --  спросил  Федор  Иванович
нарочно грубым тоном. -- Там же был и черный...
     -- Бы-ыл, бы-ыл! -- ответила она таким же грубоватым тоном
курящей  фронтовички.  -- Целая исто-рия! Мой мужик-то, душа из
него вон... Изменщик оказался... Жени-ился!
     Есть у некоторых врачей  манера  говорить  с  больными  --
громкий  голос,  бодрый  тон,  шутки.  Мол, ничего страшного не
случилось. А тут больная, да еще сильно обиженная разговаривала
со здоровым человеком таким же докторским веселым тоном, чтобы,
чего доброго, не вздумали ее жалеть...
     -- Женился, паразит! Мужичья природа.  Она  завсегда  свое
возьмет! А уж кого облюбовал, ты бы посмотрел. В серьгах... Так
я ему свадебный подарок. Машину купила. Мужичье и есть мужичье,
машину  любят  больше,  чем  жену!  Ну раз так -- получи... Два
камушка ушло. А потом родилась кроха, еще один  продала.  Крохе
на зубок, хи-хи!
     -- Ты мне про него раньше не говорила.
     -- А что было говорить? Был счастливый брак.
     -- Он здешний?
     -- Здешний.  Каждый  день  в  окно могу любоваться, как на
работу идет.
     -- Тоже Туманов?
     -- Не-е, я не стала брать его фамилие, -- она любила такой
стиль разговора. -- Потому как фамилие его мне не  заправилось.
Самодельное. И вообще, он был порядочный мерзавец.
     -- А что же ты...
     -- Такая  вот  была.  Как  розовая глина мягка под любящей
рукой. Мне нельзя было делать аборт, потому как  у  меня  после
трамвайной  катастрофы...  Я говорила тебе? Ведь пятнадцать лет
назад  я  угодила,  меня  угораздило,   Федяка,   в   настоящую
катастрофу.  У-у!  С  жертвами! После нее-то и началось -- ногу
нет-нет да и приволокну. А он  вот  так  руку  мне  на  коленку
кладет: делай, душенька, аборт, я тебе и доктора нашел... После
доктора  этого  и  не  встала больше. Самец он, это верно, хоть
куда. Сейчас, правда, пожух.
     Они замолчали. Волнистый попугайчик хлопотал  на  плече  у
Федора Ивановича, кланялся, шептал какие-то слова.
     -- Вот  так, Феденька, я и лежу. До сих пор. Сколько мы не
виделись? Семь  лет?  Иногда  бабушки  сажают  меня  вон  в  ту
мансарду, как ее дядик Борик назвал. И мы катаемся по комнатам.
Иногда  и  на  балкон выезжаем. Я тут стала, Феденька, со скуки
вейсманизм-морганизм  изучать.  Распроклятого  Томаса   Моргана
достала.
     -- Не страшно?
     -- А  что  бояться?  С  меня,  с  инвалиды  безногой,  что
возьмешь? Посадить захочешь -- так надо же ухаживать! Я  и  так
уже  сижу...  И  Лысенку  вашего  тоже штудирую. "Клетки мяса",
"клетки сала".  Мне  кажется,  ваши  враги  ближе  к  существу.
Смотри, не напори ерунды...
     -- Где же ты Моргана добыла?
     -- Это  я  буду отвечать на страшном суде. А тебе, Федяка,
если  и  скажу,  то  когда-нибудь  потом.  Когда   будешь   без
юридических полномочий.
     Тут   в  комнате  повис  райский  звук  --  будто  ударили
карандашом по хрустальной посудине. Туманова  сунула  руку  под
подушку.  Рука у нее была полная, красивая... Вытащила микрофон
на шнуре.
     -- Дядик Борик? -- пропела она. -- О-о! Вы  даже  вдво-ем!
Стефан Игнатьевич! Милости просим, тут вас ждут.
     Оба  вошли,  разгоряченные  спором,  и  за ними, как тень,
Вонлярлярская. Стефан Игнатьевич поцеловал ручку  Тумановой  и,
запустив  палец  за  бантик на шее, покрутив гладко причесанной
лысоватой головой, не разгибаясь  --  снизу  --  пустил  своему
оппоненту шпильку:
     -- Может  быть,  где-нибудь  зарыт  под  землей платиновый
эталон добра? Что такое добро? Что  такое  зло?  Дайте  сначала
дефиницию!
     -- Мы  с вами сейчас будем спорить, а Учитель выставит нам
отметку, -- сказал высоченный Борис Николаевич, с плутоватым  и
добрым,  длинным,  как  у  борзой,  лицом. При этом он радостно
кивал, здороваясь с Федором Ивановичем, ловя его руку. Он  снял
свою  инженерскую  фуражку  с  кокардой и бережно положил ее на
полку с книгами. -- Пока мы шли,  Федор  Иванович,  я  вспомнил
ваше  историческое  доказательство и уложил его на лопатки. Вот
этого. Только ему мало  оказалось.  Видать,  ничего  не  понял.
Давай  ему  дефиницию.  Вот  ответьте, Стефан Игнатьевич, нужно
спасать тонущего?
     -- Нужно. Ну и что? -- старенький Вонлярлярский со вздохом
облегчения упал на стул. Уселся и дядик Борик,  перекинул  ногу
через  колено,  и  Федору  Ивановичу  показалось, что одна нога
инженера дважды, как тряпка, сплелась вокруг другой.
     -- А может быть, не нужно? -- дядик Борик обнажил беззубые
десны.
     -- Ближе к делу! Ну и что?
     -- А почему нужно?
     -- Не знаю.
     -- Вот  когда  вы  мне  дадите  дефиницию,  почему  нужно,
спасать, я вам дам вашу дефиницию -- что такое добро.
     -- Почему,  можно  и раньше дать, -- спокойно сказал Федор
Иванович. -- Только нужно -- как яблоню выкапывают -- подходить
к стволу, начиная с самых тонких корешков. Вот  скажите  --  вы
признаете, что страдание абсолютно?
     -- С  этим,  пожалуй,  согласиться можно, -- Вонлярлярский
наклонил  голову,  будто  пробуя  что-то  на  вкус.  --  Да,  я
согласен.
     -- Можно  мне?  --  капризничая,  вмешалась  Туманова.  --
Феденька, а если мне нравится, чтоб болело?
     -- Тогда это не будет страдание! Это будет наслаждение! Ты
не путай -- причины страдания -- да,  могут  быть  разными.  Но
само страдание есть страдание. Оно не может нравиться.
     -- Я  с вами согласен. И даже чувствую, куда вы хотите нас
привести.
     -- Чувствуете, но не то, Стефан  Игнатьевич.  Вот  на  вас
падает кирпич и причиняет страдание. Что это?
     -- Зло...
     -- Вот  и  неверно.  Разве камень может быть злым? Разве в
Библии не сказано --  не  обижайся  на  камень,  о  который  ты
споткнулся?  Камень,  гвоздь  в  ботинке  --  это  безразличные
обстоятельства, причиняющие вам страдание. И только. А вот если
я желаю причинить вам муку и  бросаю  в  вас  камень.  Как  суд
назовет  этот  поступок?  Зло-намеренным!  Значит,  зло  -- это
качество моего намерения, если я хочу причинить вам  страдание.
Вот вам дефиниция.
     -- А  если  я, намереваясь причинить страдание, хочу через
это страдание излечить человека? -- спросила Туманова.
     -- Ну, хитра! Все зависит именно от того, чего ты на самом
деле хочешь:  излечить  или  причинить   страдание.   Чего   ты
действительно хочешь, таково и твое намерение. Может, ты злая и
хочешь, чтоб я страдал, а разговоры о лечении -- маскировка.
     -- Феденька, я все поняла.
     Борис Николаевич, как ученик, поднял руку.
     -- А   если  я  хочу  вам,  Стефан  Игнатьевич,  доставить
приятность -- понимаете? То качество такого моего намерения  --
добро.  -- Тут он слегка поклонился сначала Тумановой, а потом,
подчеркнуто, -- Вонлярлярскому.---Та же самая дефиниция, но  со
знаком плюс.
     -- Дядик  Борик  у  нас отличник. Ему -- пять с плюсом, --
положил Федор Иванович резолюцию. -- Но я, товарищи,  не  устаю
удивляться,  откуда  эти  разговоры  об  относительности?  Ведь
доброта и злоба иногда потребляются в чистом  виде!  Когда  мне
говорят
     доброе   слово,  не  дающее  ничего  полезного  для  моего
кошелька, я ничего не получаю! Ничего, кроме ощущения  счастья!
То  же  и  со  злом. Поймаешь взгляд, адресованный тебе, полный
ненависти, и страдаешь. И так было три тысячи лет назад...
     -- Самый  настоящий  диспут!   --   воскликнула   Антонина
Прокофьевна. -- Ты сейчас это все придумал?
     -- Семь  лет носил. Нет, больше. Лет пятнадцать. С тех пор
как сотворил свое первое дело,  причинившее  хорошему  человеку
серьезное страдание.
     Опять в комнате повис поющий звук.
     -- Леночка!   --   радостно,   но   все   же  по-докторски
воскликнула Антонина Прокофьевна. -- Давай, дава-ай!  Скорей  к
нам! Охо-хо! Гость повалил!
     Вошла  Лена Блажко. На ней было сине-черное с мелким белым
горошком платье. Вязаную кофту она уже сняла и держала в  руке.
Потом  повернулась  и  бросила  ее  на спинку кровати. При этом
свободном повороте  она  будто  разделилась  на  две  части  --
настолько  тонким  оказался  перехват. "Если обнять, -- подумал
Федор Иванович, -- обязательно коснешься пальцами своей  груди,
круг замкнется".
     А  она,  как  бы  в ответ, повернулась к нему и посмотрела
очень строго сквозь большие очки.
     -- Здравствуйте, -- сказал Федор Иванович, смутившись.
     -- Здравствуйте, -- ответил высоко над ним мужской голос.
     Оказывается, сейчас же за нею вошел Стригалев. Он  был  на
этот   раз  в  малиновом  свитере,  глухо  охватывающем  тонкую
кадыкастую шею. А седоватые вихры так и не причесал с утра.
     -- О чем гутарили? -- спросил он,  навалившись  плечом  на
косяк двери.
     -- Разговор,  Ванюша, был интересный, -- сказала Туманова.
-- Жаль, тебя не было. О добре и зле. Кстати, Феденька, у  тебя
ведь было еще историческое доказательство. Давай-ка его нам!
     -- Он   доказывает,  что  добро  и  зло  безвариантны,  --
задумчиво проговорил Вонлярлярский.
     -- Но ведь это верно! -- воскликнула Туманова чуть громче,
чем надо.  --  Если  спас  человека  --  почему  спасший  ходит
кандибобером?  Он  открыл в себе нечто! Даже если нельзя никому
рассказать -- все равно!
     -- Мне кажется, -- осторожно заметил Вонлярлярский, --  он
ходит,  как вы сказали, кандибобером, потому что в доброте есть
элемент  эгоизма.  Добрым  поступком   человек   прежде   всего
удовлетворяет   свою   потребность   в   специфическом,  остром
наслаждении...
     -- Не то,  --  сказал  Федор  Иванович,  почему-то  темнея
лицом. -- Добро -- страдание. Иногда труднопереносимое.
     Все  умолкли,  Вонлярлярский  легонько хихикнул. Стригалев
округлил глаза и выразительно повернул голову, словно  наставил
ухо.
     -- Потому  что  добрый  порыв  чувствуешь  главным образом
тогда, когда видишь  чужое  страдание.  Или  предчувствуешь.  И
рвешься   помочь.  А  почему  рвешься?  Да  потому,  что  чужое
страдание  невыносимо.  Невозможно  смотреть.   Когда   мне   в
медсанбате  сестра  перевязывала рану, знаете, какое лицо у нее
было...  Такая  была  написана  боль...  Вот  примерно  так.  А
приятное ощущение возникает уже потом, когда все сделано. Когда
спас и сам не утонул. Тут уж и кандибобером пройдешься! Так что
никакого  эгоизма  в  добрых делах нет, Стефан Игнатьевич. Если
есть, это не добрые дела.
     После некоторого  общего  молчания  Туманова  захлопала  в
ладоши, сверкая перстнями, и объявила:
     -- Ладно,  хватит страданий! Ты, Феденька, идешь на кухню,
там бабушки дадут тебе самовар. А остальные  мальчики  выдвинут
на середину стол.
     Самовар был из красной меди, весь в вертикальных желобках,
он сверкал и шумел. Ручка крана была как петушиный гребень, вся
медно-кружевная, особенная, чтобы открыть кран, ее надо было не
повернуть,  а  опустить  вниз.  Федор Иванович принес самовар и
утвердил на столе, который уже накрыли скатертью. Лена  ставила
стаканы  и  блюдца. Сев в сторонке, Федор Иванович иногда хмуро
посматривал на нее. Он приметил, что у нее красивые темные,  но
не  черные  волосы,  гладко начесаны на уши и заплетены сзади в
хитрый лапоток. Карие глаза опять посмотрели  на  него  в  упор
через  очки.  Еще  приметил  он ее широкие честные брови. "Она,
должно быть, на редкость чистая душой, что ни подумает -- сразу
выдает движением", -- такая мысль вдруг пришла  ему  в  голову.
Заметил  он  и чувственную пухлинку маленького розового рта. Но
тут же увидел бритвенное движение губ и переносицы, отвергающее
плоть. И подумал: "Ишь, какая..."
     -- Что-то стаканы трескаются, -- сказал дядик Борик. И  за
столом он был выше всех на голову. -- Давайте, Леночка, налейте
мне, а я загадаю, пустят меня за границу на конгресс или нет.
     Все весело зашумели.
     -- Сейчас   все   полезут  гадать,  --  Стригалев  покачал
головой. -- Давайте,  Леночка,  наливайте  мне  тоже.  Загадаю:
утвердят мне докторскую степень?
     В тишине запела струя кипятка. Стаканы не лопались.
     -- Не утвердят, -- сказал Стригалев.
     -- Паразиты, -- поддержала его Туманова.
     -- А вы будете гадать? -- спросила Лена Федора Ивановича.
     -- Я не верю в судьбу. Еще одно разочарование...
     -- А во что вы верите?
     -- Ни  во  что  не  верю.  Впрочем,  налейте, загадаю одну
штуку. В виде исключения.
     -- И что вы загадали? -- спросил Вонлярлярский.
     -- Тайна.
     "Если лопнет стакан, то, что мне кажется, -- правда,  и  я
на ней женюсь", -- загадал Федор Иванович.
     -- Я  тоже  загадала  на  этот  стакан,  -- сказала Лена и
опустила кружевной гребень крана. Заклокотал, заиграл в стакане
кипяток.
     Все молчали. Подождав --  может  быть,  лопнет,  --  Лена,
наконец,   подвинула   стакан  на  блюдце  Федору  Ивановичу  и
торжествующе улыбнулась  --  словно  знала  все.  Он  шевельнул
бровью и, несколько разочарованный, принял свой чай.
     -- Нальем  теперь  мне,  --  сказала  Туманова.  Тут-то  и
раздался выстрел. Кому-то повезло с  гаданием.  Федор  Иванович
огляделся  по  сторонам, ища счастливца, и вдруг взвыл от ожога
-- это его собственный стакан лопнул, кипяток вытек на блюдце и
промочил его брюки. Стакан целиком отделился от донышка.
     -- Ничего себе, цена! -- шипел от  боли  счастливый  Федор
Иванович. -- Заглянул, называется, в будущее!
     Лена  смотрела  на  него строго. "Что-то подозрительное ты
загадал", -- говорило ее лицо.
     "Неужели и я так говорю лицом и глазами, и она читает!" --
подумал Федор Иванович.
     -- Федя, у тебя обязательно сбудется, -- сказала Туманова.
-- Это тебе говорит квалифицированная гадалка. Но  приготовься.
Будет страдание.
     -- Так  как  же у вас все-таки обстоит с верой? -- спросил
Стригалев, глядя в свой стакан.
     -- Есть, Иван Ильич, три вида отношения  к  будущему  и  к
настоящему,  --  с такой же серьезностью сказал Федор Иванович,
выставляя вперед три пальца. -- Первое -- знание, -- он  загнул
первый  палец,  --  основывается  на  достаточных и достоверных
данных. Второе -- надежда.  Основывается  тоже  на  достоверных
данных.  Но  недостаточных.  Наконец,  третье,  что  нас сейчас
интересует -- вера.  Это  отношение,  которое  основывается  на
данных  недостаточных  и  недостоверных.  Вера по своему смыслу
исключает себя.
     Сказав это, он нечаянно взглянул в сторону Вонлярлярского.
Тот пристально изучал его. И тут же, немного запоздав,  опустил
глаза.  Чтобы  не  смущать  его,  Федор  Иванович  отвернулся и
встретил серьезный, несколько угрюмый взгляд Стригалева. И этот
опустил задрожавшие веки. "Они все  боятся  меня",  --  подумал
Федор  Иванович  и  отвел  глаза. И прямо наткнулся на строгий,
внимательный взгляд Лены сквозь очки. Похоже, весь  этот  вечер
Туманова  устроила  по  их  заказу  -- чтоб они "на нейтральной
почве" могли присмотреться к Торквемаде. И дядик  Борик  потому
сел  рядом  и даже иногда приобнимал его -- он знал все и хотел
поддержать Учителя.
     Опять прозвучал хрустальный сигнал.
     Это был Василий Степанович Цвях  в  своем  командировочном
темном и несвежем костюме, краснолицый, мускулистый и седой. Он
появился  в  двери и окинул общество доброжелательным взглядом.
Увидел  Туманову,  пронес  свои  желтоватые   седины   к   ней,
представился и, кланяясь, попятился к двери.
     -- Извиняюсь,  --  сказал  он,  вежливо  дернувшись.  -- Я
прервал вашу беседу.
     -- Васи-илий Степанович! -- пропела Туманова баском. --  С
вашим  участием  она  потечет  еще  веселей! Вот кого мы сейчас
спросим. Вы не слышали нашего спора. Как вы  считаете,  Василий
Степанович, может быть в добре заключено страдание?
     -- В  добре?  Вполне.  Это  была  самая любимая тема моего
отца. Я запомнил с его слов несколько  цитаток.  Одна  как  раз
сюда  подходит.  "Сии,  облеченные в белые одежды, -- кто они и
откуда пришли?" -- Тут Цвях поднял палец.  --  "Они  пришли  от
великой скорби".
     -- Ого! -- почти испуганно сказал Стригалев. -- Это он сам
сочинял такие вещи?
     -- Такие  вещи не сочиняют, -- сказал Василий Степанович с
чувством  спокойного  превосходства.  --  Их  берут  из  жизни,
записывают... И текст сразу становится классическим трудом. Это
Иоанн  Богослов,  был такой мыслитель. Ваш вопрос занимал людей
еще тыщу лет назад.
     Наступило долгое молчание.
     -- Василий Степанович... -- осторожно проговорила Лена. --
Мы тут гадали. Хотите погадать?
     -- Никогда не гадаю. Даже в шутку.
     -- Не верите в судьбу, а? -- хитро подсказала Туманова.
     -- Вообще ни во что, -- был скромный ответ с  потупленными
глазами. Федор Иванович удивленно на него посмотрел.
     -- Позвольте, но когда-нибудь вы верили? Кому-нибудь... --
осведомился Вонлярлярский, трясясь от старости и изумления.
     -- Когда-то...  Когда  совсем не думал. Тут или думай, или
верь.... Но, товарищи, у каждого накапливается опыт. И у  меня,
значит, это самое...
     -- Еще  один неверящий! -- Туманова захлопала в ладоши. --
И вы с нами поделитесь?
     -- А что делиться, дело  простое,  --  Василий  Степанович
прошел к столу, уселся и хозяйским движением руки попросил себе
чаю. Лена ответила чуть заметным наклоном головы.
     -- Я  могу  позволить себе верить только на основе личного
опыта, -- сказал Цвях,  принимая  от  нее  стакан.  --  Личного
опыта, который, к примеру, говорит:
     "Дед  Тимофей  всегда верно предсказывает погоду". Здесь я
доверяюсь своему опыту и получается уже не вера  --  а  почитай
что знание. А когда говорить про погоду берется неизвестный мне
человек,  тут  я могу только притвориться для вежливости. Стало
быть, никакой веры. Никаких призраков.
     -- Простите,    простите...    --     послышался     голос
Вонлярлярского.  Эти  мысли  для  него были новы, и он странным
образом  крутил  головой,  чтобы  они  улеглись  как  надо.  --
Простите,  --  сказал  он,  -- как же я могу жить в семье, если
"никакой веры"?
     -- А зачем  верить?  Ты  ведь  знаешь,  что  они  тебя  не
обманут.  Простите,  я  хотел  сказать,  вы  знаете. Так это же
лучше, чем говорить им: "Я допускаю, что вы меня не обманете, я
верю вам". Особенно, если с затяжечкой такой скажу. Нет! Я знаю
вас! И безо всяких там колебаний, без веры отдаю вам все  свое.
Беритя!  -- Иногда у Василия Степановича прорывался деревенский
акцент.
     -- Ив коммунизм нельзя верить, а можно только знать? -- не
отставал Вонлярлярский, округлив глаза,  крутя  головой.  Федор
Иванович посмотрел на него с укоризной.
     -- Не  можно, а нужно знать, -- ответил Цвях. -- Этим он и
отличается от религии.
     -- В общем, да, конечно... А вы-то много знаете?
     -- Если честно сказать, очень мало.  Не  имею  достаточных
данных.
     -- Вот  видите...  А  говорите,  верить нельзя. Как же без
веры?
     -- Очень просто. То есть, вернее,  сложно.  Ищу  данные  и
буду искать, пока не найду.
     -- И  тут  данные! Вы не сговорились с Федором Ивановичем?
--