руке стоял
среди картофельных кустов. Федор Иванович внимательно посмотрел
на него.
     -- Из больницы?
     -- Сейчас  оттуда.  Лежит  с  капельницей.  Речь  у   него
нарушилась.  Врач  обещает,  что  месяца  три полежит. С трудом
мямлит. Но разобрать можно.
     -- Состоялся разговор?
     -- Состоялся. Я спрашиваю: как в канаве очутился? "Жердина
под ногой повернулась". Сама? --  спрашиваю.  Он  смотрит.  Все
понимает. Сам не шелохнется. "А кто же еще?" -- говорит. Я руку
на  руку  ему  положил. И говорю: так и отвечай всем. И пальцем
крестик на руке у него... почесал.
     -- Он понял?
     -- Все он понимает, Учитель. Он и  глазами  показал.  Мол,
все будет в порядке.
     А  вечером,  когда  на  улице посинело и полнеба захватило
остывающее зарево странного лукового оттенка, в дверь к  Федору
Ивановичу  постучали.  Он  как раз сел пить чай и собирался, не
зажигая света, посидеть и обдумать все  происходящее.  Загремев
стулом,  он  открыл  дверь -- была не заперта. Во тьме коридора
кто-то  стоял.  Потом  надвинулся  невысокий   плотный   мужик,
бледный,  с  черными,  грубо  откинутыми  на  сторону масляными
лохмами  и  черными  поникшими  усами.  Федор  Иванович   узнал
Жукова-отца  и  шагнул назад, как боксер, чтоб была свобода для
боя.
     -- Ты чего? -- строго прохрипел Александр Александрович.
     -- Боюсь, по морде будешь бить.
     -- Не бойся. Считай, пронесло, -- он  вошел  и  со  стуком
поставил  на  стол  поллитровку.  --  Значит,  живешь,  Дежкин,
здесь... Ну, давай подержимся, -- он протянул ручищу.  Задержал
руку Федора Ивановича. -- Обиделся тогда?
     -- Почему? Я же видел, что не по адресу.
     -- Оши-ибка... Ошибка вышла. Мы ее, Дежкин, исправим.
     Они сели к столу.
     -- Это  что  у тебя тут, колбаса нарезанная? Давай нальем.
Разговор лучше пойдет.
     Он налил в две чашки. Федор Иванович послушно  взял  свою.
Выпили по глотку.
     -- У  тебя никто тут не спит? -- Жуков внимательно оглядел
темную комнату. -- Знаешь, почему я к тебе пришел? Ведь  это  я
его...
     -- А я знаю...
     -- И  я  знаю, что знаешь, Федор Иваныч. И что ты руку ему
отмывал, знаю. От буков отмывал. Спасибо тебе. Это я его... Как
проведал, что за черникой повадился, так и стукнуло. И стал  за
ним  ходить.  А он же ничего не слышит. Знаешь, как он ходит по
лесу? Как первобытный человек, такая картина есть. Весь  вперед
согнется, брови опустит, руки свесит и все думает что-то. Вот я
вчера  совсем  вплотную подошел... А он как раз на жердину ногу
ставит. Чтоб переходить. Как он на середку вышел, я  жердину  и
шевельнул.  И  качаю.  А  он  оглянуться боится, думает, голова
кругом  пошла  от  болиголова.  Она  так  бывает.  Балансирует,
корзину  бросил,  крыльями машет... А потом и зашумел вниз. А я
жердину на место -- и назад. Отошел -- слышу,  он  орет.  Потом
поплыл.  А  там  же  крыша  над  канавой,  болиголов  сплошной.
Темнота... Он все хлюпается, хлюпается. И  покрикивает  иногда.
Вот минут через пяток я и подхожу. Разгреб кусты, а он там. Мне
в  глаза  смотрит.  "Ты  как  сюда?" -- спрашиваю. Он: "Слушай,
спаси. Найди жердиночку какую, протяни. Я знаю,  плохо  я  тебе
сделал.  Прости..."  -- "А что же это ты такое натворил? Почему
так думаешь, что сделал мне плохо?" -- "Я поступил скверно,  --
он  говорит. -- Ты же Саши Жукова отец? Не знаю, почему со мной
так..."  --  И  заревел  как  женщина.  Я   ему   говорю:   "Да
распротуды-т-твою  не мать, это ты потому сейчас ревешь, потому
каешься  здесь,  что  знаешь,  собака,  что  мне  все  известно
насквозь про твою подлость. Если б ты точно знал, что я не знаю
ни фига, и все мне рассказал и заплакал, -- тут я тебе жердину,
может,  и  подал  бы. Вот она лежит. А так не подам". Давай еще
глотнем, Дежкин. Самую малость. Поддержи уж компанию...
     Они выпили еще. Сидели в полутьме, сопя, жуя колбасу. А за
окном стало еще синее,  закат  догорал,  чуть  светился  сквозь
полосы золы.
     -- Он  руки  ко  мне тянет, машет, боится, что уйду. Я ему
говорю: "Зверь ты, волк. У  тебя  уши  зубчатые,  бабушка  твоя
гуляла с сатаной. Убийца, Троллейбуса нашего загубил. Ведь знал
же,  знал,  что  у него язва. Он же не вернется. Отвечай, знал,
что язва?" --  "Знал",  --  говорит.  "Видел,  как  глотает  из
бутылочки?"  --  "Как  же, видел". -- "И знал же, что он сделал
открытие?" -- "Ну, какое открытие... Но знал,  конечно,  знал".
-- "А  зачем же ты тогда, если не знал, к нему на огород лазил?
Дыру-то тебе там, на огороде, поставили? Вон, метка". -- "Знал,
все знал, дурак был". -- Он еще больше заревел  и  руки  тянет.
"Откуда  ты  свалился к нам, непонятный такой? Ты же понимаешь,
что ты наделал? Или ты, как собачонка,  --  на  кого  натравят,
туда  и  брешешь? Ведь если от них, кого ты посадил, не остался
какой и не затаился, если этот человек не спасет все  дело,  вы
все  завтра будете сидеть без картошки! Жрать же дуракам нечего
будет, ты это хоть понимаешь? А еще Ким назвался. Это же значит
Коммунистический Интернационал Молодежи! Зачем  имя  переменил?
Отвечай!  Думаешь,  про  сундучок не знаю? Зачем?" -- "Мода, --
говорит, -- была". Чуешь, Федя? "Мода бывает галантерейная,  --
это  я  ему.  --  Или на прически..." -- "А это, -- говорит, --
политическая мода". -- "Да ты и в Прохорах мог бы политику свою
делать!  Нет,  Краснов,  это  ты  сделал  для   торжества   над
простачками, над теми, кто недотумкал Прохора-то переменить, на
отца  родного плюнуть. Вырваться вперед хотел. А как стал Кимом
-- держи теперь ноздрю воронкой. Ругают вейсманистов -- и ты их
в шею. Прохор мог бы еще поберечься, уйти от такой подлости,  а
Ким  --  ого-го! Ким должен ругать. И бить! А соблазну сколько!
Бьешь его, сбил, а после него клады, клады же остаются! Работал
ведь человек, для народа, что-то находил. Надо же взять!"
     Они долго молчали, сидели, опустив головы.
     -- Надо же, отрекся от отца! -- заговорил Жуков опять.  --
Что  же  ты такое, если не понимаешь, какая это вещь -- кровная
связь отца  с  сыном!  Тебе  это  говорит  отец,  Сашкин  отец,
мальчишки  моего  единственного...  Который  не  то что как ты.
Которому руку руби, а батяню  своего  не  продаст...  Сы-но-ок!
Сыно-хо-хо-хочек!..
     Глубоко   втянув   нижнюю   губу  и  сильно  зажмурившись,
Александр Александрович вдруг заперхал, зашмыгал, напыжился,  и
тоненькой ниточкой вытянулся из него жалостный плач и потянулся
все  выше,  не переставая. Как будто сердце вытекало из старика
через тончайший капилляр. Федор Иванович окаменел от ужаса.  Он
никогда  не слышал такого горького плача, не видел такого горя.
Оборвав тонкую нить плача, старик тяжело заохал,  падая  каждый
раз  грудью  на  стол.  Он убивался по своему сыну. Убивался, а
смерть не приходила.
     -- Феденька! -- закричал он,  тряся  головой,  и  бросился
Федору Ивановичу на грудь.
     Потом он затих, и оба с жадностью выпили по полчашки.
     -- Если  бог  есть...  Если  есть,  --  я ему говорю... --
старик всхлипывал у Федора Ивановича  на  груди.  --  Если  бог
есть,  он  должен  тебя...  Должен  покарать.  И  пусть он тебя
покарает моей рукой. Если  бога  нет  --  человеческая  совесть
пусть  поставит  точку  твоей  подлости.  Закон  еще не находит
управу для таких, как ты. И не скоро еще  найдет.  Все  мелкоту
подбирает.  Ничего, совесть заполнит эту прореху. Так что знай,
если выберешься из этой ямы, все равно я тебя достигну. А  если
ты  меня  опередишь,  другие  достигнут.  На тебя целая очередь
стоит. Я тебя сейчас мог бы шарахнуть... Колом по башке. И  кол
хороший  лежит  поблизости.  Я  тебя  оставляю  во власть твоей
судьбы. Если вытащит тебя кто --  целуй  руки  тому.  Но  знай,
Краснов.  Значит,  судьба  тебя  для другого наказания бережет.
Пострашнее. Чтоб ты десять раз сдох и воскрес. А потом уже  она
тебя уберет. Когда сам ее начнешь об этом просить".
     Краснов  лежал  в  больнице,  в  отдельной  палате,  и  из
капельницы,  установленной  около   койки   на   никелированном
штативе,  медленно  текло  по  прозрачной  трубке  в  его  вену
чудодейственное,   недоступное   простым   людям    заграничное
лекарство,  присланное  академиком Рядно. Днем и ночью дежурили
около  больного  попеременно  две  пожилые   сиделки,   обе   с
фельдшерской подготовкой, обе были приглашены за хорошие деньги
некоей  дамой, пожелавшей остаться в тени. Тем не менее, ему не
суждено  уже  было  вернуться  в  институт.  Прошел  слух,  что
академик  Рядно дважды звонил в больницу и обстоятельно, каждый
раз по  полчаса  беседовал  с  главным  врачом  о  перспективах
выздоровления  Краснова.  Деловой  человек  Кассиан Дамианович.
Главный врач  заверил  академика,  дал  гарантию,  что  Краснов
встанет  на  ноги и болезнь не отразится на его талантах. После
этого вскоре стало известно, что,  как  только  больной  станет
более  транспортабельным,  его  переведут в московскую больницу
под надзор выдающихся специалистов. Он еще не начал  ходить,  и
логопед еще учил его отчетливо произносить слова "тридцать три"
и  "артиллерийская  перестрелка",  а  в  надлежащих  местах уже
лежали толково  написанные  предложения  о  предоставлении  ему
должности  в  Москве,  и  на  них  уже были положены резолюции,
скрепленные красивыми размашистыми подписями  начальников.  Уже
был  решен  вопрос  и  о его преемнике в институте. И не только
там.  Когда  Федор  Иванович  в  середине  первой  недели  июля
наведался  во  двор  Стригалева  -- посмотреть, как развивается
картошка, перенесшая  заморозок,  и  когда  он  приблизился  на
дальнем конце к зарослям ежевики, какой-то крупный тяжеловесный
зверь  вскочил  в  кустах  и  побежал,  ломая  ветки,  рухнул в
бочажок, соединенный с ручьем, и как будто даже чертыхнулся при
этом. Похлюпал дальше по воде и затих. Федор Иванович  не  стал
расследовать  это  обстоятельство,  все  было  в порядке вещей.
Значительно важнее было то, что огород ярко зеленел.  На  месте
скошенных  развились  новые  побеги.  И  новый  сорт  был опять
отлично  замаскирован.  Осмотрев  для   порядка   георгины   на
альпийской  горке,  двойник  их  хозяина перелез через забор и,
шагая к себе, несколько раз повторил: "Три и семь".
     Сейчас, когда беда, приключившаяся с альпинистом, была уже
позади и жара как бы затягивала память об этой  истории,  Федор
Иванович  заметил  без особого удивления, что она, история эта,
не поразила ни его, ни дядика Борика. Они оба ждали чего-нибудь
в этом роде. Это казалось  им  естественным.  А  Свешников  при
случайной   встрече  даже  выразился  так:  "Лучше  бы  его  не
спасали". И еще добавил такое: "Добродетель не должна  путаться
в   ногах   судьбы,   когда   судьба   вершит   великий   закон
справедливости". Так и отчеканил.
     -- Имели ли мы право его  не  спасать?  --  спросил  Федор
Иванович.
     -- А имели вы право его спасать? -- возразил полковник.
     Беседа  эта происходила около каменного крыльца, ведшего в
квартиру для приезжающих, неподалеку от того места, где в  тени
отдыхал  от жары кабан тети Поли. Федор Иванович первым заметил
и обратил внимание Свешникова  на  то,  что  кабан  внимательно
слушает разговор мудрецов и улыбается.
     Словом,   безмолвие,   зной   и   скука   июня   оказались
обманчивыми.  А  июль,  который  для   людей,   привязанных   к
служебному  расписанию,  был  просто  наказанием  божьим,  июль
приготовил Федору Ивановичу и внезапно открыл перед ним одну из
тех великих загадок, которыми время от времени  природа  ставит
на    место   некоторых   слишком   самоуверенных   академиков,
планирующих   наперед   свои   открытия   и   даже   заверяющих
правительство в том, что новый сорт будет создан, скажем, в два
года.   Эта  загадка  подтвердила  также  и  предусмотрительную
мудрость Стригалева.
     В начале третьей декады июля -- в субботу под вечер  Федор
Иванович  пришел  к  Тумановой, чтобы проверить, как себя ведут
опыленные полтора месяца  назад  цветки  "Контумакса".  Бабушки
принесли  и  поставили  на  тот  же круглый столик три горшка с
растениями. Все удивились --  такие  мощные  выросли  за  месяц
кусты.  Изоляторы  были  почти скрыты в блестящей темно-зеленой
листве.
     По лицу Тумановой нельзя было угадать, как она относится к
болезни  ее  "остолопа"  и  кто  га  дама,   что   так   хорошо
организовала и финансировала его лечение.
     -- Как   ты  думаешь,  Федяка,  --  спросила  она,  увидев
растения и всплеснув одной ручкой. --  Заслужили  наши  бабушки
премию?
     -- Заслужили, -- согласился он. -- Уход был первоклассный.
     И,  раскрутив  проволочку,  он  торжественно снял с одного
растения оба изолятора.
     -- У-у-у!  --  пропела  разочарованно   Туманова,   словно
вытянула  неудачный номер в лото. -- Пфи-и-и! -- и на ее сильно
увядшем усталом лице появилась  веселая  гримаса,  говорящая  о
привычном трезвом взгляде на неудачи.
     Под  колпачками не было не только цветков. Даже цветоножки
давно отвалились и высохли.
     -- Ваша  работа  --  сплошное  разочарование,  --  сказала
Туманова притворно-унылым голосом. -- Ну давай, Федяка, снимай,
што ли, со следующего куста.
     Он  раскрутил  проволочку  на следующем растении и потянул
вверх колпачок. Колпачок  не  снимался,  потом  соскользнул,  и
Федора  Ивановича  охватило  мгновенной  испариной:  он чуть не
оторвал вместе с узким изолятором кисть из трех зеленых ягод. К
счастью, они хорошо сидели на утолщенных, окрепших цветоножках.
Похожие на маленькие твердые  зеленые  помидоры,  они  казались
очень  тяжеловесными  в окружении трех или четырех недоразвитых
горошинок. В этих почему-то процесс роста остановился.
     -- Федька... Это ягоды? -- тихо спросила Туманова.
     -- Да... Ягоды, -- ответил он, отдуваясь и вытирая лоб. --
Ох, ф-фу... Я чуть сейчас не попал в такую беду... Как это я...
     -- -- Что  за   беда?   Федяка,   не   на-адо   беды,   --
беспечно-капризным тоном пропела Туманова.
     -- Ты   ничего   не   поняла!   Это   же  ягоды!  Господи,
Прокофьевна...   Какой   успех!   Какой   успе-ех!   И    какая
несправедливость...  Иван  Ильич  шел  к  этому  всю жизнь, а я
получил в первый год...
     -- Три этих зеленых помидорчика?!
     -- Антонина Прокофьевна, в них, внутри  --  десятки  новых
сортов!  Целые  поля хорошей, новой картошки. И заморозки ей не
будут страшны и против болезней будет  устойчивее.  Мы  возьмем
семена от этих ягод, высеем в следующем году и получим материал
для  будущей  работы  нескольких  институтов. Это, Прокофьевна,
мировая сенсация. Ты еще услышишь об этом. Никому в мире это не
удавалось, а вот Ивану Ильичу привалило...
     -- Почему Ивану Ильичу? Разве это не ты...
     -- Детка, что -- я? Я только  опылил.  Я  выполнил  работу
лаборанта.  Работу  пчелы.  Все  дело-то  в том, что Иван Ильич
сумел подготовить дикаря к опылению. Это был выносливый  дикарь
из  Южной  Америки.  Только  он  не  хотел  жениться  на  наших
картошках. И в еду не годился...
     -- Да, я слышала... Говорили мне... Это он самый и есть?
     -- Иван Ильич сделал из него новое растение...
     -- Это за ним Рядно охотится?
     В это время Федор Иванович осторожно  снимал  изоляторы  с
третьего  куста и не расслышал вопроса. И, главное, не заметил,
что Туманова, спохватившись, не повторила вопрос. Он вытряхивал
из бумажных колпачков сухие остатки  цветков  и  цветоножек  и,
делая  это,  не  чувствовал  разочарования. Поставил растение с
тремя ягодами  так,  чтобы  можно  было  хорошо  их  видеть,  и
посматривал  то  и  дело на них. А сам улетел далеко в будущее,
уже работал над новым сортом.
     -- Чудо. Загадка, -- говорил  он,  пристально  разглядывая
ягоды,  отводя  от  них листы. И чувствовал бесплодность своего
взгляда и непроницаемость стальной  двери,  которую  приоткрыла
перед  ним  и  сейчас  же  закрыла  спокойная  рука. -- Одна из
величайших загадок! И на нее ответа никто не даст. В  ближайшее
время. Видишь -- три куста одинакового растения. На одном кусте
было три кисти цветов. При тебе опылял, одной и той же пыльцой.
И  только  одна  кисть  дала  -- сразу три ягоды! А в остальных
процесс не пошел. Об этом явлении Иван Ильич и говорил. Это все
равно, что сейф открыть, не зная шифра.  Чистое  везенье.  Надо
еще  изучать  и изучать... Так что никакой речи не может быть о
простом строении,  о  "крупинках"  и  о  "клетках  мяса".  Хоть
разговоры  такие  очень  нравятся  и  Касьяну  и  всем, кого он
очаровал.
     Он то и дело отводил листы от ягод и  не  чувствовал,  как
эти ласковые жесты ранят Туманову, заставляют дымно курить.
     -- Ну  и  когда  можно  будет попробовать этот новый сорт,
а-а-а? -- спросила она. -- Бабушки тоже хотят попробовать.
     -- Не раньше, чем лет  через  десять.  Если  все  сложится
благополучно...  Но  в этом году я угощу вас другим сортом, уже
готовым. Ивана Ильича сорт.
     -- Ах,  сволочи...  Г-гадина...  --   Туманова,   искривив
накрашенный  рот  и болезненно надломив бровь, ударила кулачком
по подушке. И потянулась за новой сигаретой.  Это  она,  должно
быть,   в   связи  с  именем  Ивана  Ильича  подумала  о  своем
"остолопе". Потом, закурив и успокоившись, она  подозвала  одну
из  бабушек.  -- Ты отнесла лекарство? -- спросила, нетерпеливо
гладя подушку.
     И бабушка быстро закивала, зашушукала что-то ей на ушко.
     А Федор Иванович все смотрел на зеленые  ягоды.  Губы  его
как  бы  отяжелели,  в  серых, чуть голубоватых глазах появился
холод осенней воды в реках. Хоть минуту назад он  и  произносил
громкие  слова о небывалом событии в селекции картофеля, только
сейчас дошло до него, что у него в руках факт мирового значения
и что этот факт -- главное доказательство правоты Ивана Ильича.
Можно было бы, конечно, предъявить  много  других  серьезных  и
по-настоящему научных аргументов, целую книгу доказательств, но
даже  книга,  свод  неопровержимых  научных  фактов -- не будет
понята капризными,  самоуверенными  и  не  очень  образованными
начальниками,  склонными  срываться  на  пронзительный  крик  и
принимать мгновенные  решения.  А  от  них  зависела  судьба  и
Стригалева,  и  его  картошек.  "Народный" язык академика Рядно
начальство понимало лучше, легко с ним соглашалось и утверждало
его дикие проекты. Академик обещал подать  на  стол  трудящихся
новый  сорт  -- крупноплодный, вкусный, знаменитый на весь мир,
сорт-чемпион, который без слов будет агитировать  за  советскую
власть.    Он   умел   ярко   рисовать   будущее.   А   хлипкие
ученые-интеллигенты  считали  такую  живопись  недопустимой   в
разговорах с серьезными людьми, считали ее аморальной. Потому и
потемнел  лицом  Федор  Иванович  --  он  видел теперь, что его
статьи-сообщения, написанные для  "Проблем  ботаники",  получат
совсем  новое  качество.  Они  будут  интересны  не  только для
знающих, но испуганных  ученых,  чьи  фамилии  были  указаны  в
прошлогодних  приказах министра Кафтанова. Теперь статьи станут
понятнее и другим, чье мнение и приказ решают  все.  В  статьях
можно  будет  показать  перспективы практического использования
работ Ивана Ильича. "Надо будет завтра же запросить статистику,
подсчитать хотя бы приблизительные потери картофеля по  области
от заморозков и фитофторы", -- решил он.
     -- Ты  утром  пойдешь  к  нему? -- темнея лицом и усиленно
дымя, спросила Туманова бабушку, и та опять  что-то  зашушукала
ей. -- Отнесешь ему то, что говорили. Спроси, что еще надо...
     Твердый ноготь сильно нажал в груди Федора Ивановича очень
чувствительное место. Никогда еще отдаленный голос не давал ему
знать  о себе так внятно. Эту все усиливающуюся боль можно было
перевести на язык слов,  и  получилось  бы  так:  "Сначала  она
просто подумала о своем „остолопе". В связи с ягодами и с именем
Ивана Ильича. А сейчас она сама не знает, что мелькнуло у нее в
голове. Только чувствует. И потому сразу осунулась и дымит".
     Радостно