рел на Женю, и она
прятала от него глаза. Он видел в ней  себя  --  того  честного
пионера,  которого  вызвали  когда-то в палатку, чтоб узнать от
него всю правду о геологе. А сам он был сейчас тем геологом,  и
так  же  мягко смотрел, прощая Жене ее честный донос. "Ага, уже
прячешь глаза. Это хорошо. Сейчас ты уйдешь отсюда и понесешь в
себе на всю жизнь ту же мою болезненную царапину  непогашенного
долга,  --  думал  он.  --  Ничего,  неси,  от этого ты станешь
человеком... Если есть в твоем стволе  такая  спящая  почка..."
Интересно,   что  эта  мысль  сразу  сняла  все  его  тягостные
предчувствия.
     От  него  ждали  ответа,  он  был   в   центре   страшного
напряжения,  переполнившего  зал.  Он  еще  не  знал, что будет
говорить, а слова уже зазвенели сами собой, потому  что  нельзя
было затягивать это безмолвие.
     -- Кассиан Дамианович! Это же детский вопрос! Такой, как и
вопрос  об  отношении  крокодила  к  воде. Та методика, которой
пользуются сейчас в  этих  классических  экспериментах,  дающих
такое   наглядное   представление   о  порождении  новых  видов
старыми...  Об  этом  открытом  нашей  наукой  явлении...   Эта
методика страдает существенным пороком. И постоянно дает врагам
нашего  прогрессивного учения некоторые козыри, чего можно было
бы с успехом избежать.
     -- Что  ж  это  за  козыри,   сынок?   Интересно.   Скажи,
послушаем.
     -- Кассиан  Дамианович!  Часто  ли  граб порождает лещину?
Пока известен только один  случай.  Часто  ли  сосна  порождает
елку?  Тоже весьма редко. Является ли овсюг результатом чистого
порождения из овса? Или большая  часть  всходов  этого  сорняка
идет  из  семян  того  же  прошлогоднего овсюга? Таким образом,
вдумчивый  естествоиспытатель...  каким  обещает   стать   Женя
Бабич...  должен  неизбежно  прийти  к  выводу...  что  частота
подобных скачков в природе  вообще  весьма  невелика.  Но  зато
стабильна.  Мы  еще не рассматривали эту сторону явления, но, я
полагаю, Кассиан Дамианович, мы сможем здесь вывести закон... И
даже численный коэффициент, применимый ко  всему  растительному
миру...
     -- Так-так... -- проговорил академик, кивая и глядя в пол.
Его уже осенило. Он уже уловил мысль.
     -- Почему   же,   Кассиан  Дамианович,  почему  порождения
яровыми злаками озимых происходят ежегодно,  сотнями  на  одном
только  нашем  учхозовском  поле?  Что  за  льготу предоставила
злакам природа? Она  ведь  консерватор  известный!  Почему  так
получается?  Да  потому  все,  что  подлинные и притом нечастые
случаи порождения у злаков проходят на загрязняющем эксперимент
фоне случайных опылений. Что и заметила Женя Бабич.  Она  будет
ученым!    Весьма    вовремя    заметила.   Стефан   Игнатьевич
Вонлярлярский назвал бы этот загрязняющий фон контаминацией...
     Напряжение опало. Зал уже смеялся.
     -- Я считаю, что  применение  изоляторов  нужно  ввести  в
повседневную практику.
     Он  чувствовал:  удалось  уйти от удара. Удалось, удалось!
Академик уже  сиял.  Уже  смеялся,  шевелил  губами,  запоминая
иностранное слово. Он будет выводить закон!
     -- Так   ты   считаешь,   нечасто?..  Но  зато,  говоришь,
стабильно? Говоришь, закон?  Ты,  пожалуй,  прав,  Федор.  Петр
Леонидыч, этот вот... Который пугает меня иногда... Он мало что
зубастый, он еще и башковитый. Оригинально мыслит...
     Кассиан  Дамианович принялся ходить по сцене. И весь зал в
молчании следил за его оригинальной шарнирной походкой.
     -- Ты прав, Федя,  со  злаками  мы  работаем  нечисто.  Но
стабильность,  то  есть  закономерность порождений подтверждает
великую роль среды как образователя форм.
     Тут  академик  отошел  на  середину  сцены,  и  голос  его
зазвучал торжественно:
     -- Формообразующая   роль   среды!   Вот   в  субботу  мне
позвонили. Сейчас как раз к месту... Подошла минута,  товарищи,
-- в его фаготе что-то сорвалось, он перемолчал накатившую бурю
чувств.  --  Минута, ради которой я собрал вас. Великая минута!
Сейчас вы получите ответ, кому еще неясно.  Мать  природа,  она
одним махом разрубает все узлы...
     Повернувшись   к   боковине   сцены,   к   ограждающим  ее
полотнищам, он высоко поднял руку  и  так,  с  поднятой  рукой,
почти  танцуя,  начал  отступать,  все глядя туда, за кулисы. А
оттуда, из-за серых полотнищ,  показалась  маленькая  медленная
процессия  -- несколько школьников в красных галстуках. Высокая
тонконогая  девочка,  остальные  --  коротыши.  А  впереди  шла
пожилая  их  учительница в вязаной вислой блеклой кофте и несла
перед собой в руке большую увядшую березовую ветвь.
     -- Товарищи! Аплодируйте  природе!  --  академик,  уступая
дорогу процессии, ударил в ладоши. Варичев и Брузжак поднялись,
с достоинством аплодируя.
     Минуты две все стояли на сцене, потонув в звуках, оглохнув
от молодой,  звонко  бьющей  по  ушам  овации!  Потом она стала
затихать, постепенно растаяла, умолкла. И учительница, шагнув к
академику, протянула ему ветку.
     -- Дорогой  Кассиан  Дамианович!  Вам,  как   признанному,
большому  авторитету  в  мичуринской  науке, юные биологи нашей
школы принесли в подарок эту ветку березы, которую они нашли  в
здешних  лесах.  На  ней,  на  этой  березовой ветке, я обращаю
внимание всех, на березе, выросли необыкновенные  пять  побегов
-- ветки  серой  ольхи! Вы увидите, дорогой академик, здесь нет
никакой прививки, этот удивительный чудо-экземпляр не допускает
никаких подозрений в подделке. Он  выдержит  самый  придирчивый
контроль.  Его  принесли  из лесу пионеры, дети. Своими чистыми
руками сорвали они ветку с  березы.  Вот  этот  пионер,  Валера
Баринов, -- учительница положила руку на голову мальчика, -- он
влез на березу и сорвал ветку. А этот его товарищ -- Гена Гущев
-- подсаживал...
     Академик умиленно затоптался. Присев, притянул, расцеловал
ребят.
     -- Эта ветка послужит верным доказательством правоты нашей
замечательной  науки, -- голос учительницы сильно качнулся, она
удерживала  слезы.  --  Науки,   которую   возглавляет   Трофим
Денисович Лысенко, которую обогащаете вы, наш дорогой академик.
Мы  вам принесли... Это будет в ваших руках хорошая богатырская
дубинка на вейсманистов-морганистов! -- закричала  женщина.  --
Этой  дубинкой  вы  разгоните  их всех! Этой веткой вы навсегда
выметете  весь  хлам  буржуазных  схоластов,  ненавидящих  нашу
мичуринскую  биологию.  Борющихся  против  научного  объяснения
мира!   Прокладывающих   дорогу   расистским   теориям   битого
фашизма!..
     Федор Иванович стоял здесь же, на сцене и, когда поднялась
буря аплодисментов,  захлопал  вместе  со  всеми.  Он все время
помнил о своем лице, способном иногда выходить из  повиновения,
и  несколько механически улыбался. Но его мысли были не веселы.
"Прав Иван Ильич, -- думал он сквозь свою механическую  улыбку,
с  тоской оглядывая зал. -- Нельзя давать им в руки новый сорт,
он станет богатырской дубинкой в руках  Касьяна.  Трудно  будет
бороться  со  всей  этой штукой. И сколько это продлится? И чем
кончится?"
     Около него стояла и Женя Бабич  и,  сияя,  крепко  била  в
маленькие ладоши. От ее сомнений по поводу переделки пшеницы не
осталось  и  следа. "Нет, след остался, она не снимет колпачков
со своих  колосьев  на  тайной  д"ляночке",  --  подумал  Федор
Иванович.
     Когда  все  устали  хлопать  и  овация  сама  собой начала
убывать,  академик  поднял  руку  и,  усмирив  страсти,  сказал
ответную,  победоносную  речь.  Он  был  весел,  красноречив, а
воображаемым вейсманистам-морганистам он даже поддал ногой  под
зад,  чтоб  они катились ко всем чертям. Потом он подозвал Женю
Бабич и, передав ей ветку, велел  пройти  по  залу  и  показать
трофей всем желающим. Чтобы могли потрогать.
     -- Есть  же  близорукие, детка. Есть! У кого глаза, у кого
душа близорукая. Пусть все посмотрят. Только осторожненько.  Ты
ж  понимаешь,  милая,  что  это  за  вещь.  Только  тебе и могу
доверить. В целости и сохранности  эту  ветку  мне  и  вернешь.
Крепко возьми за конец, по рукам не пускай.
     Ноги  совсем не держали Федора Ивановича. Уйдя со сцены за
кулисы, он бросился на клеенчатый  диван.  Казалось,  невидимые
двери  захлопнулись,  и  стая,  летевшая  за  ним,  ударилась о
створки, царапая их и  хлопая  крыльями.  Он  откинулся  назад.
Уехать бы отсюда, отдохнуть от всего... Где-то впереди все-таки
ждала, ждала его катастрофа. Тикал часовой механизм.
     В   этот   же   день   Федор   Иванович  присутствовал  на
торжественном обеде у Варичева. Ректор устроил пир у себя дома.
Кассиан Дамианович совсем не пил коньяков и водок, поставленных
на длинном столе. В его стакан Варичев  налил  из  специального
графинчика особый состав, "ерш академика", и Касьян бросил туда
свою  таблетку.  Отхлебнув  несколько  раз  из  этого стакана и
постучав золотыми мостами, старик развеселился. Он  то  и  дело
накладывал  ладонь  на  лоб и поворачивал, придавая своей челке
лихость.
     -- Моя бы власть, -- на весь стол гагакал он, --  праздник
объявил бы на всю страну, чтоб гуляли и пьянствовали два дня! А
вейсманистам-морганистам  всем  амнистию  бы  сделал. Теперь им
нечем крыть, пусть гуляют.
     Федора Ивановича он усадил рядом с собой, при этом подарив
Саулу веселый и капризный взгляд.
     -- Ну что, ну что, Фома неверующий! --  говорил  академик,
обняв  его  и  встряхивая.  -- Что! Не упирайся, неверующий ты,
вижу ж тебя насквозь.  Не  упирайся,  пожалуйста!  Что  скажешь
теперь?  Не  порождает? Лещину граб не порождает? Сосна елку не
порождает? Порождает, Фома, порождает!  И  лещину,  и  елку!  И
василек  порождается во ржи. И овсюг в овсе. Фома! Во что он не
верил! В Советскую власть не верил! В ее  марксистскую  основу!
Петр  Лонидыч! Посмотри сюда: с кем я вынужден работать! Голова
принадлежит мне, а сердце неизвестно кому. Не-е, никогда мне до
этого сердца не добраться. Даже мне...
     Не выпуская плеча  Федора  Ивановича  из  крепкой  жесткой
хватки,  он  стал давать деловые распоряжения Брузжаку. Громко,
явно с расчетом, чтобы всем за столом было слышно.
     -- Саул! Не знаешь, еще не отослали верстку в  типографию?
Вот  тебе  и  что! Верстку, говорю. Листы учебника... Отослали?
Завтра же позвони. Утром. Пусть вернут. Дополнительно, скажешь,
будет. Очень важное. К седьмой главе. Запиши, я не вижу у  тебя
карандаша.  Пусть  задержат.  Пришлем  вставку.  Ты  завтра  же
набросаешь проект. Две страницы. Сам понимаешь, о чем.
     Потом, наклонившись к Федору Ивановичу, академик спросил:
     -- Полуперденчик носишь?
     -- Всю зиму носил. Сейчас в шкафу, на почетном месте.
     -- Про батьку помнишь?
     -- Еще бы!
     -- Во-о. Помни, дурачок. Этот полуперденчик такой. Он тебе
всю жизнь будет про батьку напоминать.
     Вспомнив нечто  серьезное,  он  вдруг  изменился  в  лице,
нахмурился и долго сопел, барабаня пальцами по столу.
     -- Ты  вот  что,  Федя, -- прорезались, наконец, слова. --
Хоть с изоляторами это хорошо у тебя... С колпачками. И  закон.
Когда-нибудь  сформулируем.  Когда-нибудь,  но  не сейчас. Саул
прав. Он говорит, при такой методике  переделка  пшеницы  будет
происходить  раз в сто лет. Конечно, он утрирует... Но в чем-то
есть у него. Нам же ж нужно учить смену. Нам же  ж  каждый  год
подай к семинару переделку. Чтоб обязательно была. Так что твои
эти  изоляторы...  Противозачаточные  средства эти ты оставь. И
студентам мозги этим делом не тумань. Понял установку?
     -- Так студенты сами же дойдут до этого! Девочки  сами  же
дошли!
     -- А  преподаватель  для  чего?  Запрещай. Есть программа,
есть  методика,  все  утверждено.  Пусть  учатся,  а  не  учат.
Партизаны...
     А когда хмель еще сильнее опутал академика своей паутиной,
потянул  его  к  земле, старик осел, и тут-то из него, наконец,
выбралась наружу тревога, которая портила ему весь обед. И,  не
выдержав,  привалившись к Федору Ивановичу, дуя ему в самое ухо
своим ароматным "ершом", он вдруг сказал как бы сквозь сон:
     -- Федор, что сейчас скажу... Никому не  говори.  Какая-то
сволочь  оторвала один побег от ветки. Когда девочка эта носила
показывать. Скажи, зачем им понадобился побег?
     -- У Собинова, у  тенора  Собинова,  говорят,  все  пальто
однажды  на  лоскуты девицы изрезали, -- небрежно заметил Федор
Иванович. -- Это они на память.
     -- Ты что, выпил много? Никакого чутья  нет!  --  академик
толкнул его острым локтем и отодвинулся. Потом опять привалился
к уху. -- Вот такое тебе, Федька, в голову не приходило? Ведь у
этой   Жени  Бабич  не  очень  оторвешь  ветку.  Не  даст.  Тут
действовали несколько  человек.  Кто-то  отвлекал,  комплименты
кидал,  а  кто-то дело делал. Как ты думаешь? Помяни мое слово,
эта ветка еще мне, дураку, отрыгнется. Не все кубло подобрали.
     Академик после  затянувшегося  обеда  остался  ночевать  у
Варичева.  Саул Брузжак уехал куда-то на институтской "Победе",
и рядом с карликовым самцом в машине видели Анжелу  Шамкову.  А
Федора  Ивановича  уже  на  улице,  у  самого парка, неожиданно
нагнал легкий, изящный академик  Посошков.  Он  тоже  обедал  у
Варичева, но куда-то ушел, когда стали разносить чай.
     -- Хорошо ты, Федя, сегодня вывернулся, -- негромко сказал
он, легко   подхватывая   под   руку   своего  молодого,  хмуро
потупившегося товарища. -- Я сильно перепугался, когда  девочка
эта  так  запросто  упомянула  твое  имя.  В  таком  неприятном
контексте. Молодец, хорошо борешься. А насчет ветки  этой  могу
тебя успокоить. Никакое это не порождение ольхи березой.
     -- Неужели  вы  думаете,  я  поверил?  --  Федор  Иванович
обернулся к нему. -- Зал, зал поверил,  девочка  поверила,  вот
что страшно.
     -- Знаешь,  что это они показывали? -- Светозар Алексеевич
едко улыбнулся. -- Эти штуки в народе с давних  пор  называются
"ведьмиными  метлами". Чувствуешь, название какое? Его придумал
такой же вот, как твой шеф, знахарь. Что это "ведьмина  метла",
диагноз  точный.  Сейчас  эту  Касьянову  серую  ольху ребята в
микроскоп смотрели. Нашли сумки гриб? "Экзоаскус бетулинус". Он
и  вызывает  в  нормальном  березовом  листе  такую  патологию.
Ольхообразную.  Мы  еще  эксперимент  поставим,  Федя.  Вытяжку
приготовим из этого гриба и заразим здоровую  березу.  Мы  сами
сколько  хочешь наделаем таких листьев серой ольхи. Эта история
Касьяну даром не пройдет.

     VI

     Часа в два ночи Федор Иванович проснулся на своей койке. В
дверь кто-то негромко стучал. Потом все  затихло,  и  отчетливо
послышалось  шарящее  царапанье корявой руки по двери -- сверху
вниз.
     Федор Иванович прыгнул с  постели  и,  не  зажигая  света,
отпер  дверь.  Увидел  в  темноте,  как  сверкнул  строгий глаз
Стригалева.
     -- Это я, -- Иван Ильич шагнул в  комнату,  неслышно,  как
бесплотный  дух. Проволочный скрип койки показал, что гость уже
на своем месте. -- Каша, сливки и горячий чай с  молоком...  --
сказал он оттуда.
     -- Все ждет вас. Чай сейчас согреем.
     -- Как лекция?
     -- Чуть не погорел.
     -- Я  все  знаю. Рассказали. Вы хоть и хорошо отбились, по
все же, Федор  Иванович,  суетесь.  Не  знаете  наших  девочек.
Отличниц...
     -- Ну,  не  совсем же лежать в обороне. Это все равно, что
тебя нет.
     -- Нельзя, нельзя. Женя Бабич! Это же первая докладчица по
всяким переделкам и прочим лысенковско-касьяновским чудесам.
     -- Вот и хотелось первую докладчицу натолкнуть на мысли.
     Когда манная каша сварилась, Федор Иванович снял  кастрюлю
с  электроплитки,  и  все  выступающие  вещи  в  комнате как бы
придвинулись к яркой  спирали,  ловя  малиновый  свет.  Красные
пятна  слабо  затеплились  вокруг,  словно  в  фотолаборатории.
Красные точки вспыхнули в глазах двух человек,  и  Иван  Ильич,
медлительно отправляя в рот первую ложку, сказал:
     -- Вот мы и с безопасной лампой...
     -- Так теперь и будем всегда, -- заметил Федор Иванович.
     -- Нет,  больше  не  будем  так  никогда.  Меня, по-моему,
обложили.  Надо  бечь,  --  Стригалев,  как  всегда,   вставлял
интересные студенческие слова. -- Э-эх, -- сказал он с горечью.
-- Опять куда-то бечь...
     -- Есть куда?
     -- Страна  велика.  Только  мне еще надо к себе заглянуть.
Кое-что там забрать. И, кроме того, я должен вам показать,  где
у  меня  новый  сорт.  Как  его  искать.  А  то так не найдете,
индикатора-то нет, чтоб обнаруживать. Там нарочно сделано  так,
чтоб никакой закономерности. Перестарался...
     -- Ну, и что предлагаете?
     -- Ночью  встретимся  там. Вы пройдете на огород по трубе.
Там есть разрывы...
     -- Я уже ходил по ней.
     -- Надо разуваться -- вы это знаете?
     -- Знаю.
     -- Сейчас темнеет поздно. Давайте в  два  часа  ночи.  Как
вылезете из трубы, сразу же падаете под нее. Она там чуточек на
весу. Упирается в ежевику. Сплошные колючки. Как проползете под
трубой  назад,  метра четыре, тут будет, в ежевике же, канавка.
Перпендикуляр. Прямо в огород, в картошку приведет.  В  канавке
наткнетесь на меня.
     -- А больше ни на кого не наткнусь?
     -- Не  должно  бы. Этой дорогой никто не ходил. В трубе вы
упретесь в сплошную стену из страшных колючек. Я забыл сказать:
захватите с собой палочку с  рогулькой.  Рогулькой  упретесь  в
ежевику,  отодвинете  и проваливаетесь вниз. И под трубу назад.
Усекли?
     -- Усек.
     Глаза Стригалева смотрели строго. Перед Федором Ивановичем
выступало  из  тьмы  только  его  лицо  --  медленно  двигались
малиновые  бугры и черные провалы. Федор Иванович, должно быть,
и правда, стал его двойником -- теперь он так же, как сам  Иван
Ильич,  чувствовал  его  заботы  и  опасности.  Федор  Иванович
страдал, глядя на медлительное насыщение товарища,  представлял
себе  всю его нынешнюю жизнь, безвыходность положения. Его друг
был зажат между двумя плитами. Одна -- прочнейший корявый бетон
-- организованное преследование, гон, устроенный  академиком  и
генералом, и пестрым штатом их подчиненных, егерей, доезжачих и
выжлятников.  Гон  с участием толпы загонщиков, бьющих в пустые
ведра, размахивающих трещетками. Федор Иванович  был  и  сам  в
этом переполошенном лесу, лежал среди травы и слышал все, мелко
дрожа от напряжения.
     Другая  плита  была  из  стали.  Из нержавеющей. Ее вообще
никому невозможно было одолеть. И сам Стригалев  не  мог,  хотя
плита  была  его  творением.  А  Федор Иванович -- тот ликовал,
принимая ее на себя, засовывая плечо подальше в щель. Это  была
жизнь  Ивана Ильича, воплощенная в пакетиках с семенами, в трех
горшках с новым растением, которое создал человек, в тетрадке с
непонятными ни для кого знаками и в нескольких кустах картошки,
затопленных  зеленью  большого,  чисто  обработанного  огорода.
Стригалев был безнадежно зажат между двумя этими плитами, и они
медленно  сближались.  Федор Иванович видел это. И ему хотелось
забраться в щель подальше и  вытеснить  оттуда  друга,  который
достаточно  уже  наломался.  Пусть  хоть  немного  вздохнет!  И
принять на себя окончательный сжим. Он чувствовал,  что  сможет
так упереться, что плиты остановятся -- а ведь это главное...
     -- Иван  Ильич,  не ходите больше туда, -- тихо и отчаянно
попросил он. -- Я сделаю все сам. Мне же удобнее.
     А от Стригалева, похоже, способность чувствовать опасности
и обходить их полностью ушла.
     -- Нет, милый Федор Иванович. Нет,  дружок  дорогой.  Нет,
двойничок. Пойду. Ваша безопасность для нас с вами важнее. Если
не  пойду  --  что  мне  еще  делать? А икру оставим генералу с
Касьяном. -- Под икрой он на своем студенческом жаргоне разумел
весь комплекс беззаботной жизни.
     -- Пища Касьяна уже давно --  таблетки,  --  сказал  Федор
Иванович.
     -- Молочко  они  оба  едят. Питаются, -- равнодушным тоном
проговорил Стригалев. -- Молочко.
     Федор Иванович поднял бровь и ничего не сказал.  За  этими
словами что-то таилось, и он ждал.
     -- Пчелы...  Понимаете,  пчелы...  Они