нец,  к ответу, говорят о
том,  что  они  не  хотят  считаться  с  нами...   Предпочитают
сохранить  себя  как  часть  воинствующего  агрессивного отряда
господствующих   за    границей    реакционных    биологических
направлений...    Действуя    как    пропагандисты   фашистской
идеологии...
     -- Товарищ!..  Товарищ  оратор!  --  крикнул   кто-то   из
последних  рядов.  --  Товарищ,  не  знаю  вас...  Минуту! Саул
замолчал.
     -- Что  вам?  --  спросил  резко  и  недовольно  и  слегка
поднялся на носках, чтобы увидеть говорившего.
     -- Вы  увлеклись... Вы сказали, фашистская идеология... --
звучал негромкий голос из глубины зала. -- Вы  так  и  сказали:
фашистская.  Надо  словам знать цену. Мне известно, что товарищ
Дежкин сражался на фронте с фашистами. Он имеет раны...
     -- Он эмпирически сражался,  --  Саул  усмехнулся,  и  зал
умолк,  застыв  от  изумления.  -- Сражаться -- это еще не все,
товарищи. Надо еще понимать, за что и против чего сражаешься...
     Федор Иванович, слегка порозовев, начал подниматься. Но  в
это время раздался трескучий голос Посошкова:
     -- Саул Борисыч! Саул Борисыч! Не городите вздор. У Федора
Ивановича на теле ран больше, чем у вас естественных отверстий.
И поверьте мне, тяжелые ра-
     ны  вернее  говорят  ему,  что  такое  фашизм...  Чем ваши
естественные, так сказать... органы чувств.
     Зал  хоть  и  слабо,  но  весело  зашумел.  Даже   Варичев
ухмыльнулся  и,  выждав  немного,  лениво  ударил карандашом по
графину.
     -- Товарищи! Давайте вернемся к тому, для  чего  мы  здесь
собрались.
     -- Вот    именно!   --   Саул   мгновенно   воспользовался
подоспевшей помощью. -- Вот именно!  А  не  превращать  дело  в
цирк.  Мы  даем  здесь бой, повторяю, бой фашистской идеологии.
Американцы подбрасывают нам генетику...  эту  дохлую  собаку...
вовсе  не  для  того, чтобы мы от этого процветали. Самим-то им
она не нужна. Может ли хозяйство  США  в  условиях  постоянного
перепроизводства быть заинтересовано в генетике?..
     -- Значит,   они   нам   ее,   чтобы   и  у  нас  началось
перепроизводство? -- крикнул кто-то весело.
     -- Еще один адвокат гнилого империализма! -- Саул, став на
носки,  строго  посмотрел  в  зал.  --  Не   для   того,   чтоб
перепроизводство,   нет,   --  я  отвечаю  этому  новоявленному
адвокату.  Для  того,  чтоб  реставрировать...  вернуть  нас  к
дооктябрьским   временам!   Объективный   ход   всего  процесса
показывает, что все обстоит именно так.  Думаете,  почему  наши
молодые  да  ранние... вейсманистско-морганистское "кубло", как
их метко прозвал Кассиан Дамианович... Думаете,  почему  они  с
первых своих шагов укрылись в глубоком подполье?
     -- Не  они укрылись в подполье, не они! Подполье построили
вокруг них! -- прозвучал в зале голос Федора Ивановича.
     -- Интере-есно! Нет, нет, дайте  ему,  пусть  говорит,  --
Саул  махнул  рукой на Варичева, ударившего было по графину. --
Говорите, Дежкин... Федор Иванович... Как это построили  вокруг
них подполье? Что-то новое из тактики...
     -- Они    сами   ничего   нового   не   придумали   и   не
конструировали. И тактики никакой у них не было. Пока не начали
их шерстить. Как изучали,  так  и  продолжали  изучать.  Ту  же
науку.  По  тем  же  учебникам, на которых сначала ведь никаких
таких штампов "не выдавать"  не  было.  А  потом  вокруг  ломка
пошла,  книги  стали  запрещать.  И образовался вокруг них иной
мир. Непонятный. С иными отношениями. А они новой  биологии  не
понимали,  а  старая была понятна. Факты, факты все. А тут вера
требуется. А они что -- они  всегда  собирались.  Готовились  к
семинарам  --  и  это называлось тогда похвальным дополнением к
учебному процессу. Кто на  танцы,  а  эти  --  за  книгу.  Цвет
студенчества!  И  вдруг назвали подпольем! "Кублом"! За что? За
то, что ребята не хотели верить в порождение лещины грабом.  За
то,  что  хотели  знать! Докажи, так они и поверят! А им вместо
доказательства --  ярлык.  "Кубло"!  Кто  прилепил?  Вы  правы,
прилепил академик Рядно...
     -- Слишком   вольно   бросаетесь   именами...  --  заметил
Варичев.
     -- Если уж дали слово, дайте досказать. Я говорю --  взяли
и  назвали  подпольем. И на ребят, на малых, об рушили всю мощь
государственной машины. Никакого сострадания, я не говорю уже о
здравом смысле...
     -- Какого вы еще хотите  сострадания!  --  ворвался  Саул,
зачастил. -- К кому! О чем вы говорите?
     -- Об элементарном свойстве нормального человека,
     -- Не  распускайте  здесь  идеалистических соплей! Жалость
ему подай! Сострадание! -- Саула переполняла ирония. -- Слышали
мы таких материалистов!  Такими  разговорами  пытаются  связать
руки победившего пролетариата! Чтоб в конечном итоге затащить в
лагерь   правых  реставраторов  капитализма!  Бить  надо  таких
слюнтяев! Крепким рабочим кулаком!
     Здесь академик Посошков  громко  затопал  ногами  об  пол.
Брузжак остановился.
     -- Хоть  этот  крик посвящен мне, я, в конце концов, уйду.
Когда на собрании ученых-биологов начинают  кричать  о  рабочем
кулаке  и  поднимается  такой  пулеметный  треск,  председатель
должен не пугаться и стучать в свой графин. Я  устал  от  таких
фраз. Они уже давно отработали свое. Хватит! Я не коза, которая
питается  афишами. Давайте заниматься делом. Если хотите судить
нас -- судите. Но без криков. Без  экстаза.  Надоела  собачина!
Вон  и  досказать  не  дали  человеку,  заставили участвовать в
дуэте...
     -- Я повторяю, -- заговорил Федор Иванович. -- Это "кубло"
ребятам прилепили ни за что. Через пять лет, глядишь, и отменят
вдруг название, и  опять  станет  похвальной  такая  инициатива
студентов   --   глубже  изучать  предмет.  И  сейчас  было  бы
похвально, если бы ребята так изучали труды академика Рядно. Но
эти труды глубоко изучать нельзя. Там же нет глубины...  И  зал
вдруг  взорвался  --  зашикал  и  закричал.  "Позор! Позор!" --
слышались странно отрывистые голоса, издаваемые вполсилы. Федор
Иванович удивленно озирался. Ему ведь казалось сначала, что зал
был на его стороне. Ветераны войны, бывшие солдаты -- ведь  они
были  здесь,  они  и  поддержали  его, когда Саул принялся было
кричать  о  фашизме.  Вот  как  странно   бывает.   Как   можно
обмануться...  Нельзя  было касаться народного академика, он не
зря начинал свой путь с  косоворотки  и  сапог.  Его  имя  было
свято.
     Графин  чуть слышно звенел. Варичев строго, тяжело смотрел
по сторонам, изредка негромко ударял по графину.
     -- Вы что-нибудь еще добавите, Саул Борисович? спросил он,
когда шум начал опадать,
     -- Я думаю, что  мне  самое  время  кончить,  --  радостно
всплеснул  и  развел руками Брузжак, поднимаясь на носки. -- На
Востоке считалось, что твое слово  со  впало  с  истиной,  если
сразу  после  него ангел сказал "аминь". Я думаю, товарищи, что
не будет  особенной  натяжки,  если  я  приложу  этот  образ  к
настоящему   моменту!  Аудитория  единодушно  и  недвусмысленно
выразила  здесь  свою  поддержку  идеям  нашего  знаменосца  --
академика  Рядно  и  свое  осуждение  всем  попыткам  эти  идеи
опорочить. Спасибо, товарищи, за эту поддержку!
     Опять затрещали аплодисменты  --  как  хворост  в  большом
костре.  Потом  Варичев  поднялся  и,  свесив  углы  рта,  чуть
приоткрыв голубые  равнодушные  глаза,  объявил,  что  на  этом
открытая  часть  заседания  кончается, и попросил членов совета
остаться для обсуждения закрытой повестки дня.
     -- И вы можете остаться, Светозар  Алексеевич,  --  сказал
Варичев. -- Мы вас не выводили из состава...
     -- Я  сам  себя  вывел.  Из  состава,  --  коротко ответил
Посошков и исчез за дверью.
     Он ждал Федора Ивановича в вестибюле.
     -- Молодец,  хорошо  отбивался.  Вечером  будешь  дома?  Я
позвоню. Часов в десять. Постарайся быть.
     Легкий мороз сковал лужи. Снежная каша затвердела. Со всех
сторон  из  темноты  слышался  хруст  тонкого  льда. Люди шли с
заседания, негромко говорили.  Придя  к  себе,  Федор  Иванович
переоделся  в  свою лыжную форму. Ему захотелось пробежаться по
парку. Вышел на крыльцо, развел руки в  стороны,  покачал  ими,
как  крыльями, и сорвался, побежал по хрупкой тропинке. В парке
в полной темноте сиренево  светился  снег,  и  на  нем  чернели
протаявшие  и  скованные  морозом  тропы. Мерно работая руками,
Федор Иванович бежал  и  постепенно  разогревался.  И  по  мере
разогрева  его  начали окружать живые образы, как бы слетаясь к
нему из темноты. Да, в его судьбе получилось все, как у  Гоголя
в  "Вие".  Сначала  Федора  Ивановича  не  видел никто, а потом
увидели  вдруг  все  бесы.  Какая  радость!  Как   быстро   все
произошло.  И все одно к одному. И удача с "Контумаксом", и его
статья для "Проблем", и крах редколлегии, и  поездка  Светозара
Алексеевича.  И  появление  нового  "кубла". Все сразу. А новое
"кубло",  похоже,  было  серьезным.  Учло   опыт   предыдущего.
Посмотреть  бы  на  них. Подозрительно Касьян молчит. Не подает
голоса. Но Светозар Алексеевич!  Так  повернуть  свою  жизнь...
Теперь  все  полетит вперед. Весь маршрут для него теперь ясен.
Впрочем, и для Федора Ивановича. Не  дать  бы  маху.  Продумать
надо все дальнейшее. Только что продумывать -- все само несется
в одном направлении. Вариантов мало...
     Контуры гнезда были уже видны, и птица продолжала проворно
таскать травинки. И вариант -- единственный -- летел навстречу,
становясь все яснее.
     Федор  Иванович  повернул  назад.  Надо было не опоздать к
десяти. Он легко пробежал по  институтскому  городку.  Все  его
проезды и дорожки уже опустели, стены отзывались на шаги Федора
Ивановича.  Потопав  на  крыльце, он вошел к себе. Чай греть не
стал. "Будем из самовара. Наверно, последнее  будет  чаепитие".
Начал  медленно  переодеваться, поглядывая на часы. Собственно,
свитер  можно   оставить.   Только   брюки   с   ботинками.   И
полуперденчик надеть...
     Телефон зазвонил. Это был Светозар Алексеевич.
     -- Сколько  тебе  времени  надо,  чтоб  ко  мне... Ну, где
полчаса, там и час. Приходи в одиннадцать. Можешь даже опоздать
на полчаса. Еще лучше. У меня появились неотложные  дела.  Если
не  застанешь  --  я  буду у соседа. Не уходи. Вот как сделаем:
позвони. Если не открою  --  входи.  Дверь  будет  не  заперта.
Толкай  и входи. И жди, ты свой. Жди в кабинете, ты же там был.
Там, на  столе,  почитаешь  кое-что.  Оставлю  тексты.  Пока  я
прибегу.  Ну,  давай...  Целую  тебя,  молодец. Хороший парень.
Такого сына бы мне. Давай...
     Повесив трубку, Федор Иванович постоял,  размышляя.  Потом
надел  свой пахучий полушубок, наслаждаясь его сладкой бараньей
вонью. Надел шапку и вышел. Взглянул на часы -- времени впереди
было много, спешить не стоило. Если Посошков побежал  к  соседу
-- значит,   с   соседом  у  него  дела.  Пусть,  не  торопясь,
проворачивает их, сидеть одному в кабинете и ждать нет смысла.
     Федор Иванович не спеша зашагал через парк, решив  сделать
хороший  крюк минут на сорок, а то и на час. Он дошел до Первой
Продольной аллеи и зашагал по ней,  все  время  чувствуя  рядом
обрыв, падающий к нижнему парку и к реке. Тот обрыв, куда летом
во  время  бега  красиво  срывался  академик и четырехметровыми
скачками проваливался на  самое  дно.  Федор  Иванович  еще  не
освоил   этот   обрыв.  Но  освоить  когда-нибудь  надо.  "Если
когда-нибудь окажусь здесь", -- подумал он. Пока  можно  думать
только  о  лыжах.  Вернее,  о  том,  что  будет  завтра...  Все
наследство пристроено хорошо, но его же надо определить на  тот
случай...  Ведь  теперь  можно  ждать  всякого. Надо подумать о
втором двойнике, о следующем... Иван Ильич говорил:
     "Садиться не имею права". А вот сидит.
     И он пошел быстрее -- сама мысль погнала.
     Когда началась та улица,  где  с  одной  стороны  безлюдно
темнел  учхоз,  а  с  другой -- среди высоких неспокойных сосен
горели одинокие огоньки профессорских домов, он увидел  в  луче
далекого  фонаря:  на  часах  было  одиннадцать  с  несколькими
минутами. Замедлив шаг, чтобы явиться попозднее, он  побрел  по
темной  улице,  пересекая  пятна  света  от редких фонарей. Дом
академика был почти не  виден  среди  черноты  леса  и  кустов.
Только  два  окна  слабо светились сквозь шторы. Одно -- внизу,
одно -- вверху.
     Никто не вышел на долгий звонок Федора Ивановича. Как было
велено, толкнул дверь, и она открылась.  В  прихожей  и  первой
комнате горел свет. Федор Иванович прошел прямо к лестнице и по
пути   заметил,  что  картины  Петрова-Водкина  нет  на  месте.
Деревянная лестница заскрипела  под  его  шагами,  он  вошел  в
кабинет.  Здесь  был  спокойный глубокий полумрак, только стол,
накрытый в одном месте мягким и широким конусом света, падавшим
из-под  незнакомого  черного  абажура,  как  бы  ожидал  Федора
Ивановича.  Лампы  с  тремя  голыми  фарфоровыми красавицами не
было.   Вместо   нее   и   торчала   железная   конструкция   с
зигзагообразными  рычагами,  и как раз на этих рычагах держался
черный абажур.
     "Это тебе", -- вдруг  увидел  Федор  Иванович  записку  на
столе. На записке стоял запечатанный флакон с белым порошком --
тот  самый  колхицин,  что  был вручен академику датчанином для
передачи Стригалеву. "Правильно, -- подумал он.  --  Я  и  есть
Стригалев".  Положив  не  без  удовлетворения  этот неожиданный
подарок в карман полушубка и как  бы  случайно  поймав  в  себе
туманный  вопрос: "Почему это я не разделся?" -- Федор Иванович
тут же увидел на столе еще несколько предметов. "Это тебе",  --
было  написано  на другой записке, и на ней лежал продолговатый
сверток,  перевязанный  крест-накрест  крепкой  ниткой.  И   на
свертке  было повторено: "Тебе". Надорвав бумагу на углу, Федор
Иванович увидел бледные  денежные  купюры.  Там,  похоже,  была
огромная   сумма.   Чувствуя  неясное  беспокойство,  с  трудом
засовывая в карман этот сверток и при  этом  подумав  некстати:
"Деньги  --  это  вовремя",  он уже читал надпись на заклеенном
конверте: "Феде". Болезненным желваком  подкатила  тревога.  Он
схватил было толстый конверт, чтобы надорвать, но тут же увидел
сложенный вдвое лист, и на нем размашистое:
     "Прочитать   немедленно".   Не   прикоснувшись  к  бумаге,
мгновенно, с ужасом обернулся. Вокруг был глубокий полумрак, из
него выступали лишь спинки двух кресел. Он  бросился  к  двери,
там  был выключатель. Широкая клавиша щелкнула под его пальцем.
Ослепительно, как электросварка, вспыхнула  фарфоровая  люстра,
и, невольно закрыв рукой глаза, Федор Иванович успел увидеть на
диване вытянувшееся тело. Малиновый суконный пиджак. Золотистые
шнуры. Маленькие ботинки, примерно тридцать восьмого размера...
     Светозар Алексеевич спокойно лежал на боку, лицом к спинке
дивана,  удобно  подложив  обе  руки  под  щеку.  Он отдыхал от
"собачины". Безмятежно, крепко заснул и так, может  быть,  видя
тающий, манящий сон, может быть, даже видя белые косички, шепча
что-то,   постепенно  отошел  от  этого  мира,  как  знаменитый
океанский пароход, под звуки оркестров, чуть заметно отходит от
родного материка.
     Вытащив его сопротивляющуюся руку,  Федор  Иванович  долго
нащупывал  пульс.  Академик был мертв. Рука была уже прохладна.
Все произошло совсем недавно, может быть, полчаса назад.
     На  полу  лежал  белый   пластиковый   патрон.   Мелькнули
латинские  слова.  Возле  патрона -- выкатившиеся из него белые
таблетки. На овальном столе, около холодного  самовара,  стояла
бутылка коньяка "Финь-Шампань", отпитая на треть. Рядом сверкал
знакомый  стеклянный  пузырь  с  желтым  коньяком на дне. Федор
Иванович глядел на все эти предметы, переводя взгляд  с  одного
на другой, и они рассказывали ему, как все это происходило.
     Потом   спохватился.   Внимание   его  непонятным  образом
переключилось -- и он уже оказался у письменного стола и  читал
развернутый  белый лист. "Федя! Сделай, что здесь прошу, сделай
в последовательности, которая указана. И даже не  думай  ничего
изменять.  Добродетель  здесь только помешает. Дензнаки -- тебе
на  дело.  Как  и  колхицин.  Под  столом  упакованы:  лампа  и
Петров-В.  Лампу  возьмешь себе. Она тебе ближе, чем кому-либо.
Этой лампой я тебя усыновляю. Петрова  отдашь  Андрюшке,  когда
ему  будет  пятнадцать  лет. Вместе с письмом, которое там, под
упаковкой. Не вскрывай там ничего, в  упаковке  передашь.  Меня
оставь  на  месте.  Все  вынесешь, пока ночь, дверь прикрой, не
защелкивай. Заклеенный конверт  без  адреса  оставь  на  столе.
Остальные  отнесешь  к себе домой, дома разберись. Где написано
"почтой" -- опустишь в почтовые ящики. В разные.  Где  написано
"в  руки"  --  все эти письма передашь знакомой тебе женщине, у
которой летом был  воспитанник,  любивший  подслушивать  беседу
философов  и  не  скрывавший при этом улыбки превосходства. Она
разнесет, кому надо, и вручит. Передашь  завтра.  Письмо  "Моим
непонятным  противникам"  прочитай,  оно  не  запечатано, потом
заклеишь. Там три экземпляра, один отошли почтой самому Сатане.
Я думаю, ты понял, кому.  Имеется  в  виду  К.  Д.  Р.  Прости,
пожалуйста. Другой -- в ректорат. Четвертый (здесь он ошибся --
был  очень  возбужден) -- в президиум академии. Как написано на
конвертах. Все три письма -- заказные -- отошлешь утром.  После
двух  ночи  в  дом  ко  мне  не  показывайся.  Насчет  меня  не
беспокойся, все меры будут приняты. Мое письмо к тебе  прочитай
на  досуге,  когда  будешь  располагать  достаточным  временем.
Урывками не читай. Читай с должным  уважением,  писал  твой  ни
черта  не  насытившийся жизнью, перепутавший все нитки з клубке
учитель. Кольцо оставь  на  пальце.  Выноси  упакованное  через
черный ход (с кухни), он открыт. Прямо по дорожке иди к калитке
-- и  в  лес,  потом,  напрямик,  -- к противоположной опушке и
вдоль нее налево -- к парку. Это  письмо  сожги  в  кухне.  Там
спички. Ну, Феденька мой, прощай..."
     Видимо,  тут  он  и  начал глотать свои таблетки и пошел к
дивану...
     Рассовав все конверты -- их было  десятка  полтора  --  по
карманам,  Федор  Иванович  вытащил  из-под  стола  два  хорошо
завернутых в твердую бумагу и перевязанных  шпагатом  предмета.
Сразу угадал по форме и весу, что это картина в рамке и тяжелая
лампа  с абажуром. Поднеся руку к выключателю, долго смотрел на
неподвижное тело. Потом решительно нажал  клавишу,  выключатель
громко щелкнул, и тьма отсекла навсегда дорогую часть прошлого,
оставившую еще один болезненный след в жизни Федора Ивановича.
     Как  и  было  предписано,  он  спустился с вещами в кухню.
Здесь, на столе, лежал спичечный коробок. Федор  Иванович  сжег
лист  с  предписаниями и дунул на черные хлопья. Потом, толкнув
ногой незапертую дверь, вышел на мороз. Чуть слышно похрустывая
ледком, дошел до распахнутой  калитки,  и  ожидавшая  его  тьма
приняла  одинокого  человека  и прикрыла черным, пахнущим хвоей
рукавом.
     Придя к себе, он прежде всего сел читать письмо Посошкова,
адресованное в несколько мест.
     "Вам,  товарищи   академики,   маститые   коллеги,   будет
небезынтересно  это  мое  писание,  --  летели красивые, четкие
строки. -- Особенно же тем из вас, авторам капитальных  трудов,
ныне  белоголовым  докторам и академикам, которые проголосовали
за прием бездарного знахаря в  наши  ряды.  Лично  я  голосовал
против  --  открою  вам  секрет  своего  бюллетеня. Может быть,
поэтому у меня голова не так бела -- душа не болела, не кряхтел
по ночам. Знайте, Отечество никогда не  забудет,  что  это  вы,
несколько моих коллег, навязали ему это страшилище и что на вас
лежит  ответственность  за  судьбу многих открытий в науке и за
жизнь их авторов. Молодцы! Вы же видели, что поддержанная  вами
галиматья  нуждается  в постоянной защите со стороны властей, в
ссылках на одобрение Сталина! Неужели вы не видели, что  у  нее
нет  собственных  подпорок!  Я  знаю,  что вы мне скажете: „Ишь,
ра