ных  кос.  Рядом  с  нею вихрастый Стригалев в своем красном
свитере что-то говорил, опустив голову. Справа, слева  и  сзади
Федора  Ивановича сидели незнакомые люди, все возбужденные, все
были знакомы друг с  другом,  и  все,  блестя  глазами,  что-то
говорили.
     -- Массовые  психозы хорошо удаются, когда они кому-нибудь
выгодны, -- сказал сзади старик спокойным металлическим  басом.
-- И  я  просматриваю за такими психозами не "шахсей-вахсей", а
личную выгоду участников. Хотя, да, есть, есть толпа и  есть  в
ней  старушки...  Подносящие  вязанку  хвороста  в  костер, где
сжигают еретика.
     -- Нет, все-таки есть движение, --  чуть  слышно  возразил
еще  более  дряхлый  --  клиросный  -- тенор. -- После того как
прочитаешь про римские казни, на которые  посмотреть  стекались
тысячи...   И  даже  матроны  с  грудными  детьми.  Да...  Окна
покупали, чтобы посмотреть... Украшали  первый  день  карнавала
казнью,  и толпа одобряла это своим присутствием... После всего
этого мы сделали прогресс. Полезно прочитать...
     -- Особенно перед таким собранием... Вы уверены, что здесь
никто не купил бы окно?
     И  тут  Федор   Иванович   увидел   прямо   впереди   себя
Вонлярлярского.  Он  был  очень  взволнован, все время запускал
палец за воротничок, и лысоватая, мокро причесанная голова  его
вертелась,  как  жилистый кулак в манжете. Федор Иванович хотел
поздороваться с его бело-розовым затылком, по  которому  --  от
уха  --  шел  пробор,  но в это время на сцене началось шествие
членов президиума. Один за другим они показывались из-за серого
полотнища и, медленно поворачиваясь тяжелыми корпусами вправо и
влево, растянутой цепью протекли за стол.  Декан,  ректор,  еще
два декана, еще несколько сановитых полных мужчин, женщина... И
Цвях   был   среди   них  --  так  же  медленно  поворачиваясь,
просеменил, уселся и как бы опустил  лоб  на  глаза.  Потом  по
сцене  легко  прошагал академик Посошков, мгновенно оказался на
председательском месте -- прямой, изящный, в черном  костюме  с
малиново-перламутровой  бабочкой,  сильно его молодившей. Запел
графин  под  его  массивным   обручальным   кольцом,   академик
выразительно молчал, требуя внимания.
     -- Товарищи!  --  провозгласил  он.  --  Мы  все,  деятели
многочисленных ветвей советской биологической науки,  празднуем
в   эти   дни   выдающуюся   победу  мичуринского  направления,
возглавляемого  Трофимом  Денисовичем   Лысенко,   победу   над
реакционно-идеалистическим  направлением, основателями которого
являются реакционеры -- Мендель, Морган, Вейсман. Многим из нас
эта победа далась нелегко.  Годами  господствующие  заблуждения
врастают  в  душу, освобождение от них не обходится без тяжелых
ран...
     -- Знаем, знаем, -- сказал басистый  старик  сзади  Федора
Ивановича. -- Хватит красиво каяться...
     Произнеся  еще несколько торжественных фраз и выбранив еще
раз  вейсманистов-морганистов,  академик  открыл   собрание   и
предоставил   слово   для  доклада  ректору  Петру  Леонидовичу
Варичеву. Тот поднялся и понес тяжелый живот к трибуне.
     -- Кашалот, -- пробасил  сзади  старик,  как  будто  легко
трогал  самую низкую струну контрабаса. -- Когда только получил
пост, был как Керубино. А сегодня встретил у входа  --  что  за
физиономия! Как кормовая свекла!..
     -- Пиво  и  закуски уведут его на тот свет, -- прошелестел
второй старик.
     -- А  вы  видели  Кафтанова?   Вот   у   кого   геометрия!
Изодиаметрическая фигура!
     -- Наш  туда  же, хе-хе. По его стопам... Ректор показался
над трибуной, разложил бумаги.
     -- Товарищи! --  глуховатым  голосом  начал  он,  глядя  в
текст.  -- История биологии -- это арена идеологической борьбы.
Это слова  нашего  выдающегося  президента  Трофима  Денисовича
Лысенко.   Два  мира  --  это  две  идеологии  в  биологии.  На
протяжении всей истории  биологической  науки  сталкивались  на
этом поле материалистическое и идеалистическое мировоззрения...
     Федор  Иванович  радостно поднял брови: похоже, что ректор
составлял свой доклад таким же методом, как и они с  Цвяхом.  И
по тем же источникам.
     Василий  Степанович  в  президиуме  оторопело  смотрел  на
докладчика, тер затылок.
     -- Неспроста новая советская  биология  была  встречена  в
штыки  представителями  реакционной  зарубежной науки, -- читал
Варичев, упираясь обеими руками в трибуну. -- А также  и  рядом
ученых в нашей стране...
     В президиуме Цвях быстро листал свой доклад и решительными
движениями поспешно вычеркивал что-то.
     -- Менделисты-морганисты вслед за Вейсманом утверждают, --
набрав  скорость, читал Варичев, -- что в хромосомах существует
некое особое "наследственное вещество". Мы же вслед  за  нашими
выдающимися  лидерами  академиком  Лысенко  и  академиком Рядно
утверждаем, что наследственность есть эффект концентрированного
воздействия условий внешней среды...
     И потек знакомый всем доклад, который в  разных  вариантах
все  уже  читали  в  газетах  и  слушали по радио. В зале начал
нарастать легкий шумок, везде затеплились беседы. Но они  сразу
смолкли,  когда  в голосе докладчика появилась особая угроза, и
стало ясно, что он переходит к домашним делам.
     -- ...И даже  в  нашем  институте  нашлись,  с  позволения
сказать,  ученые, избравшие ареной борьбы против научной истины
девственное сознание советских студентов. Я  не  буду  называть
здесь тех, кто нашел в себе мужество и вовремя порвал со своими
многолетними  заблуждениями, -- здесь докладчик все же взглянул
в сторону президиума. -- Поможем им залечивать их раны...
     Веселый шум пролетел по залу. "Кто  же  это  смеется?"  --
подумал Федор Иванович, оглядываясь. Все вокруг улыбались, один
лишь Вонлярлярский нервно подергивался и крутил головой.
     -- Изгоняя  из нашей науки менделизм-морганизм-вейсманизм,
-- повысил голос Варичев, -- мы тем самым изгоняем  случайности
из  биологической  науки. Наука -- враг случайностей. Нам не по
пути с  теми,  кто,  используя  ядовитый  колхицин,  устраивает
гадания  на  кофейной  гуще,  плодя  уродцев  и возлагая на них
несбыточные надежды. Мы без сожаления расстались  уже  с  двумя
такими  гадателями,  и  это,  по-видимому,  не  все.  Профессор
Хейфец, я обращаюсь персонально к вам. До  сих  пор  мы  только
терпеливо слушали ваши поношения в адрес советской науки и были
либеральными  свидетелями ваших фарисейских заигрываний с нашей
сменой -- студентами и аспирантами. Вы и ваши  скрытые  коллеги
должны, наконец, понять, что наступает предел и этому терпению,
и  этому  либерализму.  Выбирайте  сами,  что  вам  по  душе --
присоединиться  к  победоносному  шествию   советских   ученых,
возглавляемому  нашими  маститыми знаменосцами, и вместе с нами
творить  будущее  или  же,  будучи  отброшенными  на   задворки
истории,   оказаться   на  свалке  вместе  с  такими  приятными
соседями, как Мендель, Морган и Вейсман.
     Вспыхнули  резкие,  как  стрельба,   аплодисменты,   стали
громче,  плотнее.  Когда зал утих, Варичев выкрикнул здравицу в
честь  самой  передовой  агробиологической  науки,  развитой  в
трудах  Мичурина,  Вильямса,  Лысенко. Овация вспыхнула с новой
силой, и он, собрав свои бумаги, покинул трибуну.
     Следующим  оратором  был  Цвях.  Он  пространно  расхвалил
доклад ректора, его чеканные формулировки.
     -- Богатство новых мыслен, высказанных на сессии академии,
побуждает  и  многие  годы  будет  побуждать  нас  обращаться к
стенограмме сессии как к руководящему документу, -- заявил  он.
-- В  такие  исторические  дни два добросовестно подготовленных
доклада, посвященные одному  и  тому  же  вопросу,  обязательно
окажутся  во  многом схожими. Общий источник порождает сходство
формулировок.  Поэтому  я  опускаю  вступительную  часть  моего
содоклада, поскольку она почти дословно повторяет, к моему... я
даже не скажу сожалению...
     Общий  смех  зала  покрыл  эти слова. И сам Цвях улыбнулся
плутовато, налег на трибуну, посматривая в зал, выжидая.  Потом
поднял  руку,  мгновенно  успокоил  всех и, став строгим, начал
читать знакомый Федору Ивановичу текст с обстоятельным анализом
учебной и научной работы факультета и  проблемной  лаборатории.
Уклон  был  отчетливо  выражен  -- комиссия настойчиво обращала
внимание всех профессоров и  преподавателей  на  замеченные  то
тут, то там следы пережитой недавно вейсманистско-морганистской
болезни,  рекомендовала  изжить  эти остатки в ближайшее время.
Все же комиссия вынуждена была  отметить  воинственную  позицию
профессора    Хейфеца,    его    открытое    неприятие   курса,
провозглашенного сессией.
     -- Хотя еще не решен вопрос, что лучше -- открытая позиция
неприятия или замаскированная  ложная  перестройка,  --  сказал
Цвях   многозначительно.   --  Маска  всегда  была  и  остается
тактическим приемом и в то же время верным знаком  продуманного
и закоренелого упорства со стороны всякой антинаучности...
     Эти слова его потонули в страшном грохоте аплодисментов.
     -- Открытость  неприятия  и  прямота,  --  продолжал Цвях,
выждав  паузу,  --  встречаются  в  обиходе  честных  ученых  и
позволяют   еще   надеяться,   что   человек   способен  честно
предпринять... приложить... -- фраза оказалась слишком сложной,
ее в тексте не было, и Цвях  запутался.  --  Приложить  усилия,
направленные  на  осознание...  Изжитие ошибки, и я уверен, что
найдутся  среди  нас...  что  есть  много  доброжелательных   и
талантливых   ученых,   которые   смогут...  путем  творческого
обмена... помочь осознать...
     "Он  хочет  протянуть  ему  руку..."  --   подумал   Федор
Иванович.
     Когда   председатель  комиссии  покинул  трибуну,  в  зале
поднялся шум -- ожили  все  бесчисленные  группы  собеседников.
Академик Посошков долго звонил своим золотым кольцом по графину
и вдруг произнес:
     -- Товарищ Ходеряхин!
     На  трибуне  показался знакомый Федору Ивановичу человек с
бледно-желтоватым лицом и черными  печально  горящими  глазами.
Разложив  свои  бумаги,  он начал читать, как показалось Федору
Ивановичу, ту свою статью из журнала, по поводу которой у них в
учхозе был неприятный разговор.
     -- Эту  работу,  --  закончил  он,  --   смотрел   Кассиан
Дамианович. И одобрил.
     Ходеряхин  знал,  что  московский  ревизор сидит в зале, и
отвечал ему.
     -- Я тут читал Шопенгаура...  Шопенгау-эра,  --  продолжал
он,  запустив желтые пальцы в черные волосы и откинув их назад.
По залу прокатилась веселая волна.  --  Критически,  критически
читал, -- поправился он.
     Зал   так  и  грохнул.  Послышались  хлопки.  Председатель
коснулся кольцом графина.
     -- У этого реакционного философа есть в одном месте...  --
продолжал Ходеряхин. -- По-моему, подходяще. Кто хорошо мыслит,
хорошо  и  излагает. Это его слова. Я думаю, что мы можем и так
сказать: кто темно излагает, тот  темно  и  мыслит.  И  еще  он
говорит:  непонятное сродни неосмысленному. Я к чему это? Сидел
я как-то среди них. Среди вейсманистов-морганистов. Нет,  не  в
качестве  разделяющего,  уж  тут  можете  не  сомневаться  -- в
качестве любопытствующего и ничего  не  понимающего.  По-моему,
они   сами   не  все  понимают,  что  говорят.  Кроссинговер...
Реципрокность... Аллель... Так и сыплют. Я думаю,  ясная  мысль
нашла  бы для своего выхода попроще слова. Вот академик Кассиан
Дамианович Рядно. Когда говорит -- все ясно. И подтверждение --
не таблица, не муха без крыльев, а  матушка-картошка!  "Майский
цветок"!  Как  Чапаев  -- на картошке доказывает! Или наша Анна
Богумиловна  --  на  семинарах  говорит  просто,   ясно,   любо
послушать.   И   пшеничку   кладет   на  стол,  скоро  сдаст  в
сортоиспытание...  Тут  я,  товарищи,  позволю  себе  еще  одну
цитатку...
     -- Опять  реакционная  философия?  --  весело  спросил  из
президиума Варичев.
     -- Петр Леонидович, вы угадали.  Она.  Но  мы  это  оружие
повернем   против   самих  реакционеров.  Вот,  что  он  пишет,
Шопенгауэр: "Если умственные произведения высшего рода  большей
частью  получают признание только перед судом потомства, -- это
он говорит, философ, -- то совершенно обратный жребий  уготован
некоторым   известным  блистательным  заблуждениям,  которые...
Которые появляются во всеоружии с виду таких солидных доводов и
отстаиваются с таким умением и знанием, что приобретают славу и
значение у современников..."  --  Ходеряхин  поднял  палец.  --
Таковы   некоторые   ложные  теории...  ошибочные  приговоры...
опровержения... При этом не следует приходить ни в азарт, ни  в
уныние,  но  помнить!  -- он еще выше воздел палец. -- Что люди
отстанут от этого и нуждаются только во времени и опыте,  чтобы
собственными  средствами распознать то, что острый глаз видит с
первого раза...
     Ходеряхин почувствовал  подозрительную  тишину  в  зале  и
остановился.   Посмотрев  на  президиум,  где  Варичев,  как-то
странно развесив губы, барабанил пальцами по столу, он  отложил
целую страницу в своей длинной цитате и закончил:
     -- Вот  так,  товарищи!  Еще  такое  он  говорит: в худшем
случае  ложное  распространяется...  как  в  теории,  так  и  в
практике...   и   обольщение   и   обман,  сделавшись  дерзкими
вследствие успеха, заходят  так  далеко,  что  почти  неизбежно
наступает разоблачение. Нелепость растет все выше и выше, пока,
наконец,  не  примет  таких  размеров,  что ее распознает самый
близорукий глаз...
     Тут оратора прервали чьи-то бешеные хлопки в углу  первого
ряда.
     -- Браво,  браво, товарищ Ходеряхин! -- пискляво выкрикнул
кто-то.
     Федор   Иванович    привстал.    Аплодировал    Ходеряхину
покрасневший от натуги профессор Хейфец. Вонлярлярский с ужасом
смотрел в его сторону.
     -- Как  говорит мой внук, один -- ноль! -- сквозь растущий
шум прозвенел бас сзади. -- Один -- ноль в пользу Менделя!
     -- Товарищи болельщики! Вы  не  на  футболе,  --  вмешался
сзади же запальчивый голос.
     Графин   непрерывно   звенел.   Когда   страсти  улеглись,
послышался голос академика Посошкова:
     -- Товарищ  Хейфец!  Натан   Михайлович!   Пожалуйста,   к
порядку...  Товарищ  Ходеряхин! По-моему, достаточно философии.
Мы все восхищены...
     -- У меня все, -- сказал Ходеряхин и  с  грустной  улыбкой
сошел  со  сцены,  и,  прежде  чем сесть на свое место в первом
ряду,  пожал   руки   нескольким   друзьям,   словно   принимая
поздравления.
     -- Да,  товарищи,  да! Давайте не отвлекаться от главного!
-- раздался со всех сторон из динамиков зычный  женский  голос.
На  трибуне  плавала  и  колыхалась  Анна  Богумиловна Побияхо,
колыхались все ее подбородки, наплывающие на объемистую  грудь,
прыгали  на  груди  красные  бусы. -- Давайте вернемся в русло,
проложенное  для  нас  исторической  сессией.   Известно,   что
менделисты-морганисты  отрицают  влияние условий выращивания на
изменение сортовых качеств. Мутагены,  колхицин,  рентгеновские
лучи,   то,  что  уродует  организмы,  --  вот  их  арсенал.  В
противовес этому ложному и  вредному  для  производства  методу
Трофим Денисович,
     Касснан      Дамианович      разработали      диаметрально
противоположный   принцип   и   показали   на   практике    его
действенность. Лично я в своей многолетней работе...
     Она  развернула тетрадку и стала читать подробный доклад о
переделке пшениц -- озимых в яровые и яровых в озимые.  Как  бы
засыпающий  ее  голос  постепенно  стал  тонуть в общем слитном
шуме.
     -- Ф-фу, -- жара, -- простонал кто-то.  --  Хоть  бы  окна
открыли.
     Федор  Иванович  оглядел  зал и вдруг увидел впереди слева
молодую  женщину  со  знакомыми  белыми,  как  сосновая  лоска,
волосами, с толстыми косами, которые на этот раз были соединены
на  затылке в пухлый калач. Женщина застыла, низко потупившись,
и шум зала, как начинающаяся метель, словно засыпал ее  снегом.
Пристально  поглядев  на  нее. Федор Иванович перевел взгляд на
академика Посошкова, -- тот сидел в президиуме около графина --
тоже с опущенной головой. Сегодня  он  почему-то  померк,  стал
бесцветным -- таким академика Федор Иванович еще не видел...
     -- Именно поэтому, -- вдруг отчетливее и громче загрохотал
в динамиках  голос  Побияхо,  --  именно  поэтому  я не могу не
высказать здесь своего удивления  по  поводу  позиции,  занятой
Натаном  Михайловичем. Мне непонятна его подчеркнутая оппозиция
по отношению к нам, его коллегам, к советской науке,  непонятна
его   поза   и   действия,   напоминающие  действия  известного
крыловского персонажа по отношению к питающему его дубу...
     Федор Иванович потемнел лицом, нахмурился -- он болезненно
переживал всякую бестактность.  Еще  тяжелее  ударил  его  гром
аплодисментов  --  как  будто несколько поездов проносились над
ним по железной эстакаде. Он опустил голову  и  уже  не  слышал
окончания речи. Зазвенел графин.
     -- Натан Михайлович Хейфец! -- объявил председатель.
     И  сразу  зал  затих. Профессор Хейфец, бледный, с белыми,
как сияние, волосами, в длинной болотного цвета кофте  домашней
вязки,  слегка  согнувшись,  спешил  к сцене -- головой вперед.
Суетясь,  он  взошел  на  трибуну  и  цепко  охватил  ее   края
беспокойными пальцами. Долго молчал, приходил в исступление.
     -- Ругаете!   --  крикнул  внезапно,  и  голос  его  будто
поскользнулся и упал. -- За что? Разве не у вас всех на  глазах
я с утра до ночи пропадаю -- то в лаборатории, то в библиотеке,
то  на  кафедре?  Разве  вы  не  видите,  что для меня ничто не
существует, кроме любимой науки и истины?
     -- Демагогия!   --   крикнул   кто-то   по   соседству   с
Вонлярлярским. Тот так и шарахнулся в сторону.
     -- Вас,   как   вы  выразились,  ругают  за  идеализм,  --
послышался  улыбающийся  голос  Варичева.  --  За  то,  что  вы
романтик-идеалист   и   не   хотите   прислушаться   к   голосу
общественности.
     -- Ничего  подобного!  Я  не  романтик  и  самый   строгий
материалист.  У  меня все -- расчет, достоверность. Подержать в
руках, увидеть в микроскоп, проверить химическим  реактивом.  А
вот  вы -- идеалисты и романтики. У вас все -- завтра. Ничего в
руках  у  вас  не  подержишь.  Вы  против  вещества  --  против
вещества!!!  И  гордо  заявляете  об  этом.  Подумать только --
коммунисты и  против  вещества!  У  вас  в  природе  происходит
непорочное   зачатие.   По-вашему,  если  перед  овцой  я,  как
библейский Иаков, положу пестрый  предмет,  она  родит  пестрых
ягнят...  Почему  я  хлопал  Ходеряхину?  Вы,  Петр Леонидович,
сохраните   на   двадцать   лет   текст   вашего   сегодняшнего
выступления.  Сохраните.  Через  двадцать  лет мы вам напомним!
Увидите, как меняются точки зрения по  мере  накопления  людьми
опыта  и  знаний.  Вдумайтесь  -- вы все говорите о передаче по
наследству благоприобретенных качеств. То, что говорил  Ламарк.
Но  клетка  ведь  не может сама себе заказывать свои изменения.
Химия и физика это доказали намертво. Вы подождите  шуметь,  вы
сначала постигните это -- на это нужно время...
     -- А  вы знакомы со статьей в "Сайенсе"? -- опять вмешался
голос Варичева. -- Там Джеффри высказал обоснованное сомнение в
правоте хромосомной теории...
     -- Читал я,  читал  эту  статью.  Да,  там  высказано.  Не
доказательство,  но  обоснованное сомнение. Но ведь познание --
бесконечно! Настоящая наука не претендует  --  как  претендуете
вы!  --  на  стопроцентное конечное знание! И поэтому публикует
все новое, что найдет, в том  числе  и  свои  сомнения.  Мы  не
боимся  тех,  кто  только и ждет, чтобы ударить в подставленный
нами бок. У  ищущих  истину  ударять  в  подставленный  бок  не
принято. А кто бьет -- не ищет истины. Ну и что!
     Может  быть,  и  в  плазме  есть  структуры,  связанные  с
наследственностью. Может быть, откроем! Но то, что  уже  твердо
установлено, -- от этого мы не откажемся никогда! Сколько бы ни
сыпалось брани! Хотя, я понимаю, сегодня мы не найдем правд