А  рука  уже тянулась к сигаретам. Туго, с болью тянулась,
захватывала пачку, волокла к себе по подушке. "Не смей соваться
с помощью! -- одернул его отдаленный голос. -- Пусть все делает
сама!"
     Другая рука была живее. Она и перехватила пачку, сунула  в
рот сигарету, поднесла какую-то самодельную зажигалку, висевшую
на  шнуре. Облака дыма поплыли, как туман над горной страной, и
смерть отодвинулась.
     -- А я? -- сказал Федор Иванович. -- Я, что ли, не сдал?
     -- И ты, Федька, сдал, -- помогла она ему.
     -- У  нас  с  тобой,  Прокофьевна,  общая  точка   отсчета
времени. Для нас изменения не существуют.
     -- Ну  тогда  давай  пить  чай.  Мышки!  Давайте,  родные,
угостим Федора Иваныча чаем! Знаю, Федяка, знаю.  Тебя  не  чай
интересует. Нашлась твоя жена. В Красноярском крае живет, адрес
имеется  точный.  Почтовый  ящик.  Завтра к ней и поедешь. Вот,
почитай...  --  она  достала  из-под   подушки   пачку   писем,
перевязанную  ниткой.  --  Читай  вслух, я хочу слушать. Я тоже
участница.
     -- "Феденька мой! Если бы ты видел, какая я теперь  стала,
-- начал   он  читать,  и  с  каждым  словом  как  бы  падал  в
неожиданный провал. -- Я теперь  такая  здоровенная,  костлявая
баба!..  -- тут он остановился и стал смотреть вдаль, пережидая
сильный прилив тоски. Потом вернулся к письму.  --  А  лицо!  Я
никогда  не  ревела,  а  здесь  только и делаю, что реву. -- Он
опять поднял голову  и  встретил  жгучий,  внимательный  взгляд
Тумановой.  --  Уложу Федора Федоровича, а он не спит... -- ,,0
ком это она?" -- строго остановил его вопрос.  --  ...а  он  не
спит,  животик  у  него  не  в порядке. Пукает все время. Потом
начинает засыпать. Я качаю его..."
     -- Она его качает! -- закричал Федор Иванович.
     -- Твоего, твоего сына, --  сказала  Туманова.  --  Федора
Федоровича.
     -- "Я качаю его и реву, реву потихонечку, -- опять стал он
читать,  угасая.  --  И  теперь  у меня на лице прямо проложены
русла, по которым текут эти ручьи.  Не  знаю,  пройдут  ли  они
когда-нибудь?.."
     Туманова,   отставив   руку   с   сигаретой,  все  так  же
присматривалась  к  нему.  Не  сводя  с  него  изучающих  глаз,
сказала:
     -- Рябина слаще, когда ее тронет морозом.
     -- "Только  бы найти тебя, -- продолжал он читать. -- Если
ты жив. В-от уже и заревела опять. Я  же  знаю,  мой  Феденька!
Голубок мой..." -- Тут Федор Иванович опять запнулся.
     -- Читай все, -- приказала Туманова.
     -- "...голубок  мой  единственный. Лучшие мои воспоминания
ведь о тебе... Знаю, ведь за тобой гнались! Можешь представить,
и это дошло сюда. Тут у нас есть люди, которые знают многое..."
     -- Обманщик ты, оказывается, -- сказала  Туманова,  слегка
завидуя  и  не  скрывая  этого.  --  Даже  меня,  старую, сумел
провести. Я-то ему твержу, что  девка  хорошая,  хватать  надо,
ругаю его. А он уже распорядился!
     -- "У  Федяки  нашего уже десять зубов... -- прочитал он в
другом письме. -- Опаздывает немного. А бегает  --  нет  сладу.
Отведу его в детский сад -- и к себе в прачечную..."
     -- Она,  наверно, там на каком-то положении, на особом, --
сказала Туманова. -- Наверно, как мать...
     -- "Если бы ты знал, какие горы белья проходят  через  мои
руки...  --  читал  Федор  Иванович.  -- А вечером уложу Федора
Федоровича спать и  качаюсь,  качаюсь  вместе  с  ним.  И  реву
потихоньку.  Мое единственное развлечение здесь. Знаешь, почему
я его назвала Федей? Ужели не догадываешься? Он -- вылитый  ты.
И  ямка  на  подбородке -- полумесяцем. А улыбается! Если бы ты
видел. Лучик, протянутый из рая. Достоевский  так  говорил  про
улыбку маленьких деток..."
     -- Ну, что замолчал? -- Туманова окуталась облаком дыма --
вся, вместе  с  подушками.  --  Давай  дальше. Да не стесняйся,
реви. Кто не умеет реветь, тот мертвяк...
     -- "Я многое стала понимать, -- читал он новое письмо.  --
Мы  ведь  играли  тогда в детские игры. Это были, Федя, детские
игры, продиктованные  твердым  пионерским  идеализмом.  Твердым
красным идеализмом, если хочешь знать. И за это такая расплата.
Нельзя  вовлекать  детей  в подобные игры. Так как кроме пылких
деток, есть еще трезвые  погасшие  взрослые  люди,  не  знающие
жалости. Ну, а если уж нас вовлекли, если мы не погасли, нечего
жалеть. Выбрал этот путь -- будь готов к расплате. Вот как надо
понимать  слова  „Будь  готов".  Мы  с  тобой,  Федя,  оказались
готовы!"
     Шли минуты, чай остывал на столике, а он все чи-
     тал, читал. Письмо за письмом. Три года приходили письма к
Антонине Прокофьевне. Не слишком часто шли, но упорно.
     -- "Только ограниченные мозги могли состряпать  это  дело.
Не  обошлось  и  без твоей старой знакомой -- черной собаки, --
читал Федор Иванович. -- Памятник надо поставить черной собаке.
Как собаке Павлова п Колтушах. Освобожусь --  куплю  фарфоровую
собачку  и покрашу в черный цвет. А ты -- какой ты молодец! Так
мне и не проговорился. И ведь отдаленный голос  мне  гудел  все
то, к чему я пришла сегодня. А я еще колебалась!"
     -- Она  сама  меня нашла, -- заметила Туманова. -- Знаешь,
как? Через собес.  Я  же  пенсионерка!  А  там  меня,  конечно,
знают...
     -- "Вот подрастет Федор Федорович -- все ему расскажем, --
читал  Федор  Иванович.  --  Он уже сейчас многое о тебе знает.
Сегодня ему уже пять лет..."
     -- Поезжай, поезжай, --  сказала  Туманова.  --  Их  скоро
начнут  отпускать. Поезжай и забирай свою женку. Ты достоин ее,
а она достойна тебя.
     Дочитав последнее письмо, он встал.
     -- Куда так скоро? -- спросила Туманова.
     -- Собираться. Надо ехать.
     -- Посиди чуток. Посиди, поезд все равно утром.  Захватишь
вон те два чемодана. Свезешь ей от меня. И карапузу там есть.
     И  тут  Федор Иванович понял, наконец, нечто новое, что он
увидел в ее черных свежих волосах. Платиновая  веточка  ландыша
была без бриллиантов.
     -- Ну,  и что? -- сказала Антонина Прокофьевна, перехватив
его взгляд. -- Ну, и разменяла. Ну, и что  ж,  пусть  последние
камушки.  Кому  они нужны? А ветка пусть поживет... -- и сильно
затянулась сигаретой, махнула вялой рукой на дым. --  Вроде  до
смерти  еще  далековато.  Куда  повезешь своих? В Москву? Ты их
обоих  привози  сначала  ко  мне.  Хочу  на  счастье  хоть  раз
посмотреть.  Смотрела  я  на  разных  людей,  которые  казались
счастливыми...  Еще  ни  разу  не  видела  настоящего.   Видеть
настоящее счастье -- разве это не жизнь?

     Тому,   кто  помнил  академика  Рядно  по  его  популярным
выступлениям  с  университетских  кафедр  и   клубных   трибун,
вызывавшим  в  сороковых  годах  гром  оваций, кто помнил этого
яркого  оратора,  умеющего   подкрепить   нестандартное   слово
удивляющим  публику  фокусом  вроде  платка  с  землей, Кассиан
Дамианович начала  шестидесятых  годов  казался  совсем  другим
человеком.  И  не в том дело, что он сильно постарел и побелел.
Он теперь не рвался в залы к народной и студенческой аудитории.
Там  теперь  было  опасно,  люди  научились  задавать   трудные
вопросы.  Даже на заседаниях академии он старался не выступать,
хранил молчание. Сидел обычно  в  первом  ряду,  и  около  него
справа  и  слева  были  пустые  кресла: другие академики, помня
прошлое, не садились около этого человека.
     Обедал он обычно в академической столовой, сидел  один  за
столом, предназначенным для четверых. Никто не хотел составлять
ему компанию.
     Большую  часть  своего  дневного  времени  академик, надев
чистый серый халат, проводил  теперь  в  своем  кабинете  среди
высушенных   растительных   диковин,  которые,  как  и  раньше,
привлекали его своей запечатанной для взора тайной.  Но  теперь
он   уже  не  торопился  поразить  людей  открытием.  Помешивая
ложечкой в стакане с  чаем,  где  таяла  большая  таблетка,  он
размышлял над загадками природы и иногда проводил рукой по лицу
и   мотал  сухой  побелевшей  головой,  не  находя  ответов.  И
сотрудники его не знали, чем заняться. Штат  постепенно  редел.
Каждый день старик узнавал о чьей-нибудь измене.
     Вокруг   чувствовалась   пустота.  Он,  конечно,  знал  ее
происхождение. Некоторое время назад он даже предсказал это для
себя. Потому ведь и  организовал  себе  "второй  виток".  Но  и
второй виток пришел к своему концу, восьмигранный чудо-колос, к
несчастью,  не  появился  в  повторных посевах академика. Новый
покровитель Кассиана Дамиановича был сильно разочарован, по все
же не стал  обижать  знаменитого  ученого,  поскольку  сам  был
причастен  к  красивой,  но  не  сбывшейся мечте. И в академике
Рядно он  видел  такого  же  пострадавшего  романтика.  Оставил
старика  в  покое, положив начало дням его одиночества. С этого
момента п начался отсчет.
     Но  с  некоторого  времени  в  угасших  головешках  общего
интереса  к  академику  закурился  живой дымок. В столовой, где
старик всегда  обедал,  он  стал  затевать  разговоры,  которые
вскоре  получили  название  "обеденных лекций" академика Рядно.
По-прежнему за его стол никто не садился. Но  академик  находил
по  соседству  какого-нибудь  знакомого  и, обратившись к нему,
умело вовлекал его в спор. А из спора вырастала и лекция.
     Слух об этих лекциях дошел и до Федора Ивановича,  который
в  начале  шестидесятых годов был уже доктором наук и заведовал
лабораторией в крупном научном учреждении.  "Обеденные  лекции"
грозили  войти  в  моду  -- так ему показалось. И однажды зимой
Федор Иванович пришел в эту столовую и, сев за стол  у  дальней
стены, стал настороженно ждать.
     Сначала   над  столами  пролетел  шепот:  "Касьян,  Касьян
пришел!". И Федор Иванович  через  дверь  в  раздевалку  увидел
черную  шубу с оранжевыми лисами. Она замедленно шевелилась: ее
снимали с  академика.  Потом  старик  передвинулся  к  зеркалу,
наложил  на  лоб  ладонь  и  резко  повернул ее. Оформив сильно
побелевшую челку, академик привел свои шарниры в  упорядоченное
движение и тронулся в торжественный путь. Цепь мокрых следов от
его  валенок  протянулась  через весь зал к одному из ожидавших
его  вдали  пустых  столов.  "Его  стол",  --  догадался  Федор
Иванович.  Старик  сел  в  опасной  близости  от него, прямой и
строгий. Стало видно, как  он  постарел.  Обтянув  выступы  еги
коричневого лица, кожа перетекла на шею и висела там складками,
как  у  ящера.  Рядно  отдал  краткое  распоряжение официантке,
которую назвал Клавой, и  затем,  растопырив  сухие  пальцы  на
обеих  руках,  взаимно  пропустил  их  --  гребенка в гребенку.
Поставив это напряженное сооружение  на  стол,  громко  сказал:
"Фух-х..."   --  и  стал  осматривать  дали  просторного  зала,
выискивая собеседника. Чтоб загорелась перепалка. А за нею чтоб
нечаянно вспыхнула и лекция.
     -- Назар Максимович! -- вдруг прозвучал в столовой как  бы
деревянный  рожок.  --  Не прячься, вижу тебя. Ты ж мой стойкий
оппонент. Я тебя сегодня вспоминал. На Ленинградском шоссе.
     Назар Максимович не отвечал.
     -- Там кафе есть, -- благодушно продолжал академик.  --  С
витриной.  У  самого  стекла  -- клетка висит. С канарейками. В
клетке гнездо, а в гнезде самочка сидит.  На  яичках.  С  улицы
видно.  Все  перья  выщипала  на  пузичке, голеньким прижалась,
яички греет. Маленькое такое, где и жизнь держится.  И  лапками
сучит  --  переворачивает  яички.  Ужели  только инстинкт? А ты
разбей ей яичко -- ведь  переживать  будет.  Скажешь,  нет?  А,
Назар?
     Назар по-прежнему молчал. Его не было видно.
     -- А  что  я еще увидел! Там, на краю гнезда, самец сидит!
Красавец! Как запоет, как запоет! Трель -- на  полчаса.  И  она
сразу  сучить  перестает,  пропадай  яички,  пропадай инстинкт!
Головку -- к нему, к самому его зобику... Который так и  дрожит
от  трели.  И  слушает, слушает! Ты скажешь, бога нет. А я бога
тебе и не навязываю. Но ужели так проста жизнь,  ужели  человек
так  слеп,  что  он  только  себе  оставляет право на мысль, на
чувство и на творчество? Смотрел я на эту пару,  супружескую...
И подумал: Назара сюда надо. Пусть посмотрит.
     Назар молчал.
     -- Что  больше?  -- не унимался Кассиан Дамианович. -- То,
что человек знает о  себе  и  о  живой  природе?  Или  то,  что
составляет,  Назар, всю ее, природы, полную программу? Зачем же
ты в бутылку лезешь?
     Назар молчал. Никак не мог его академик расшевелить.
     -- Ты   посмотри,    Назар,    когда-нибудь    замедленную
киносъемку.  Ко  мне  в  институт приходи, покажу. Увидишь, как
растения обращают внимание друг на друга.  Как  они  загораются
чувствами. Молчишь? Нечем тебе крыть, Назар...
     К   столу   академика,   между  тем,  подошла  официантка.
Поставила перед ним на тарелке двуухую белую чашу с  золотистым
бульоном  и  отдельно еще тарелку с гренками. И старик принялся
за свой обед.  Хлебнул  несколько  ложек,  постучал  "кутнями".
Федора  Ивановича  передернуло,  и  он  против  воли,  морщась,
воспроизвел этот звук.
     -- Не дай  тебе  бог,  Назар,  в  познании  законов  жизни
переступить   границу   дозволенного...  --  громко  проговорил
академик, думая о чем-то.  --  Меня  молодые  считают  чудаком.
Слышишь, Назар? Академик Рядно -- чудак! А я не обижаюсь, -- он
весело   всплакнул.   --  Каждый  серьезный  мыслитель  кажется
чудаком. Почему, ты думаешь, Достоевский "Идиотом" назвал  свои
роман?  Думаешь, он своего князя идиотом считал? Святым, святым
считал. И мудрецом.  Потому  и  назвал.  Потому  что  мудрец  и
святой, брошенный в общество, кажется там идиотом. Согласен?
     -- Кассиан  Дамианович, ты же знаешь, я с тобой никогда не
был согласен, -- послышался, наконец, хриплый голос Назара.
     -- Хто ж тебя знает, когда ты согласен, а когда нет. Ты  ж
любишь   молчать.   Правда,  кукиш  у  тебя  в  кармане  всегда
шевелился.
     -- И сейчас я с тобой не согласен. С Достоевским согласен,
а с тобой нет.
     Весь зал затих, как будто опустел. Назревал  захватывающий
словесный бой.
     -- Почему ж ты со мной не согласен, Назар? Можно спросить?
     -- Спроси, спроси, если хочешь...
     -- Так почему ж ты не согласен?
     -- Я  не  согласен,  что ты мудрец. И что святой. А князь,
который у Достоевского... Он не загонял в гроб  академиков.  Не
питался чужим несчастьем.
     -- Ой!  Так и знал! Как мне это знакомо! -- раздался плач,
который был смехом академика. -- И  ты  туда  же  с  дурачками!
Поддался   пропаганде  вейсманистов-морганистов!  Господи,  как
меняется человек! Ты ж был настоящий биолог! Мы ж с тобой...
     -- Если ты считаешь, что наука --  это  значит  отправлять
людей... ты знаешь, куда... Таким биологом я не был.
     -- Пхух-х!  Я  сживал!  Я  отправлял! А они меня не жрали,
твои подзащитные? -- старик хлебнул ложку бульона.  --  Смотри,
что от меня осталось -- одни кости.
     -- Кости  --  это  ничего  не говорит, -- нехотя отозвался
Назар. -- Семь коров тощих съели  семерых  коров  тучных  и  не
стали тучнее. Не стали!
     Короткий смешок пробежал по столам.
     -- Я  сживал  со света! Это была борьба идей! У моей науки
впереди еще ренессанс! Моей науке, Назар, не нужны были жертвы.
Она сама себя могла...  И  поддержать  и  прокормить.  Добытыми
фактами.
     -- А  чего  ж  ты  людям  заколачивал  свою конфетку в рот
молотком? -- спросил Назар с хриплой усмешкой.
     -- Смотри  какой!  Он  еще   зубастый,   оказывается,   --
проговорил  Рядно,  как  бы  любуясь  противником.  --  Треплет
старика,  как  шавку,  У  меня  тоже  несколько  зубов  во  рту
держатся. Только для петушиных боев я их не пускаю. Берегу...
     И, восхищенно помотав головой, окончательно сосредоточился
на бульоне.  Федор  Иванович  уже забыл что именно этот человек
перевел его когда-то в "политическую  плоскость",  забыл  даже,
что  целое  "кубло"  получило  свое  название  из этих с трудом
натягивающихся  на  зубы  уст.  Забыл   о   приказах   министра
Кафтанова!  Боевое  чувство,  готовность  к неожиданной схватке
давно уже оставили Федора Ивановича, вкус мести он не помнил. И
все потому, что противник был повержен  и  теперь  его  топтали
все,  кто  хотел.  Этот  Назар которого Федор Иванович так и не
разглядел, действительно трепал старика  сейчас  как  шавку.  И
Федор  Иванович,  оценив  выдержку "батьки", уже ставил себя на
его место, жалел его.  Академик  Рядно,  этот  обиженный  Богом
ущербный   разум,   восставший  против  безжалостной  судьбы  и
призвавший на помощь свои два бесспорных дарования -- чутье  на
человеческие  слабости  и  цветистое  красноречие -- он все еще
цеплялся за уплывающие радости жизни.
     Должно быть, не чувствуя вкуса  бульона,  он  рассеянно  и
громко  хлебал его и стучал ложкой. Думал о чем-то. В это время
четыре человека, закрывавшие" Федора  Ивановича,  встали  из-за
стола.  Открыли его выцветшим степным глазам старика. Глаза эти
начали светлеть, засияли.
     -- О! Вот кого мне не хватало! Этот  меня  сейчас  добьет!
Федя,  что  ты  там  уединился?  Иди  ко  мне пообедаем вместе,
побалакаем, как в старину.
     И Федор Иванович, с болью улыбаясь старику перешел к нему,
подсел поближе.
     -- А  я  смотрю:  чей  это  полуперденчик   висит,   такой
знакомый! -- радостно гагакал академик. -- Вижу иноходец мой не
забыл меня, помнит.
     -- Это уже не мой полуперденчик, -- сказал Федор Иванович.
-- Чужой чей-то.
     -- Ладно,  ладно,  притворяйся.  Всего  тебя вижу Здорово,
ренегат! -- последние слова  старик  дружески  продышал  Федору
Ивановичу на ухо.
     -- Здорово,  Распутин!  --  шепнул тот в огромное обросшее
волосами вялое ухо. Но нет -- жалость и  тоска  остановила  эти
слова.  Даже  покраснел  от  одной  мысли что мог их высказать.
Прошептал совсем другое:  --  Кассиан  Дамианович...  Зачем  вы
позволяете так себя...
     -- Постой,  Федька... Дай, скажу ему. Назар! Ответил бы ты
мне на такое... Думает или нет зажигалка? -- он помолчал. --  Я
не  о  том  товарище,  который  тут  мне  про  конфетку  и  про
молоток... Я не шуткую. Простая зажигалка,  которую  в  кармане
носят... Думает она?
     Вокруг   раздался   смех,  но  тут  же  и  погас,  уступив
напряженной тишине. Нет, академик даже в  трудные  минуты  умел
подбирать   ключи  к  беспечным,  полным  любопытства  головам.
"Интересно  бы  послушать,  что  он  говорил  там,   во   время
чаепитий..." -- подумал Федор Иванович.
     -- Конечно,  я  утрирую... Ты в корень, в корень... Я тебе
схему  принципиальную.  К  твоему  нигилизму.  Все-таки,   если
отрицать    зачаток   мысли   у   зажигалки...   Которая   есть
организованная материя... Тогда и человеку придется отказать  в
этой  способности?  Знаком  ты  с  теорией отражения? Зажигалка
отражает воздействия? Или мы для  нее  исключение  сделаем?  Не
хочешь делать исключение? Вижу, не хочешь... Вот и человеческая
мысль... Это тоже отражение, только высшая форма...
     -- Зачем вы... -- воспользовался Федор Иванович паузой. --
Зачем это все?
     Академик  отмахнулся.  Почувствовал  вдохновение,  подался
весь к Назару, который сидел где-то  вдали,  за  спиной  Федора
Ивановича.
     -- Возьми  теперь  счетно-решающую машину. Она тебе выдает
результат своей деятельности. А чувствует она, что она  делает?
Например,  я,  кроме  того,  что  я выдаю продукт мышления, еще
чувствую.  Я  бываю  доволен  продуктом.  Или   неудовлетворен.
Скажем,  играю  в  шашки... Мой мозг выдает комбинацию. Хочешь,
попробуем, а? Посажу тебя в калошу, лучше не садись со  мной...
И  при  этом  я  бываю доволен своей выдумкой, потираю руки. То
есть процесс настолько далеко зашел, что уже начал  действовать
в  обратном  направлении.  Вот  я  тебе  гипотезу  даю,  можешь
смеяться.  Слушай  внимательно.  Положи  кость,  ты  ее  сосешь
машинально.
     -- Слушаю, слушаю, -- сказал нехотя Назар.
     -- Вот    это    запомни:    счетно-решающее   устройство,
запрограммированное  на  игру  в  шашки,  переживает   волнение
игрока.  Во  всех  механизмах,  созда