и галстуке.
     -- Ты  всегда  был  парень  с  головой.   Вижу,   серьезно
относишься  к  ситуации,  --  сказал  Варичев.  --  Ты все-таки
подумай о предложении...
     К себе Федор Иванович шел задумчивый. Не замечал  довольно
крепкого   морозца.  Надвигались  большие,  серьезные  события.
Свешников говорил дело: надо было дождаться датчанина. Вот  уже
одна  победа  есть  --  документы!  Куда  бы мог Федор Иванович
ткнуться без них?
     Он напряженно вникал в то, что ему  предстояло  совершить,
обдумывал  те  шаги,  что  уже  сделал  в  нужном  направлении.
Старался постичь будущее, все  последствия,  которые  наступят.
Его  поступки  всегда  тянули  за собой целую цепь последствии.
Сейчас у него не было выбора, не видел никаких  боковых  ходов,
по  которым мог бы уйти в сторону от ответственного шага. Можно
было лишь броситься  назад,  сделать  то,  к  чему  его  манило
малодушие,  трогавшее  его  под  коленками.  Он  мог  расширить
"сделку века", отказаться от затаенной подкладки, которая  была
уже  готова,  даже  в  деталях.  При  этом  мог  и  "подумать о
предложении",    выторговать    себе    что-то    утешительное,
гарантированный возврат к какой-то безопасной норме, к покою.
     А  второй  путь,  по которому он сейчас и шел, вел куда-то
далеко вперед, там, за  углами,  туманился  завтрашний  день  и
громоздились  гигантские  последствия. Для кого-то, может быть,
даже катастрофа. И там уже было не до забот о том, что станется
с его маленькой телесной конструкцией, с мягкой куклой, умеющей
закрывать глаза. "Посмотрел бы Цвях, -- подумал он. -- Вот  где
настоящая железная труба..."
     Мысль Федора Ивановича летела свободно и ярко, бросаясь то
в одну  сторону,  то  в  другую.  Он  что-то  шептал, глаза его
блестели. Такова была его особенность.
     И еще одна -- счастливая -- особенность была у  него.  Как
бы   ни   складывались  дела,  стоило  ему  лечь  и  решительно
приложиться к подушке, как он тут же и  терял  сознание,  будто
засыпанный тоннами душистого зерна.
     Так   что   ночному   телефонному  звонку  пришлось  долго
надрываться,  чтобы  вытащить  Федора  Ивановича  из-под   этой
тяжести.  Пошатываясь,  медленно  приходя  в себя, он подошел к
телефону.
     -- Крепко спишь, -- дунул в трубку тот самый призрак,  что
так  часто  витал над ним, издалека наблюдал и распоряжался его
судьбой. Дунул и постучал зубами:  --  Хых-х!  Можно  подумать,
совесть чистая. Как у младенца... Батьку продал, тьфу!.. Продал
и  спит, кхых-х! И спит!.. -- и он громко заплакал в трубку. Но
это был его особенный смех. -- Наконец-то, Федя, показал ты мне
свои   зубы...   Ядрышко   дал   попробовать...   Смотри,   как
заинтересовалась   международная   реакция...   Стоило   только
советскому человеку оступиться... Так и прилетели! Пфу-х-х!
     Наступило   телефонное   молчание.   Призрак   медлительно
вздыхал,  выдерживал  длинную  паузу  --  чтобы  Федор Иванович
почувствовал.
     -- Что мне с тобой делать --  никак  не  доберу.  Ей-бо!..
Может,   посоветуешь?   У   меня  ж  хлопот  до  стобеса.  И  в
правительство ж вызывают... А тут аполитичный сынок паскудит...
     -- Кассиан Дамианович... Вы звонили сегодня Варичеву?
     -- Ну и что? Звонил... Так ты ж врешь все, врешь! Ты ж  не
как   люди.   На   тебя  на  самого  надо  капать  индикатором.
Фенолфталеином. Покраснеешь ты или посинеешь... И потом надо  ж
еще  подобрать  этот  индикатор.  Уй-юй,  ху-ху-ху, это ж такая
морока, надо ж его еще подобрать!..
     -- Я Варичеву дал твердый ответ.
     -- Зна-аю. И я тебе скажу твердо.  Ты  лучше  не  ври,  не
обещай.  А  возьми  и  поставь  перед  фактом. Что тебе Варичев
предлагает -- единственный выход. Сделай, что человек просит. Я
больше не слушаю твоей красивой похвальбы.  Пусть  мне  о  деле
доложат.   Тогда   посмотрю.   Если   хочешь  получить  у  меня
индульгенцию, сделай, что Варичев  тебе  говорил.  Натворил  --
расхлебывай. Все подлижешь, чтоб блестело, -- прощу.
     -- У   меня   тоже   к  вам  претензия.  Насчет  "Майского
цветка"...
     -- О чем ты? Что я автора второго не указал?  Ну  ж  ты  и
зануда.  Это  ж  была  оши-ибка,  не моя. Ее давно исправили. Я
поднял  переписку  --  там  везде  в  моих   заявках   значится
Стригалев.  Сейчас  готовится  одна  публикация  -- там уже два
автора. Я никогда на чужое не кидался. Своего хватает.
     -- За эту новость, Кассиан Дамианович, я готов любое  ваше
задание...
     -- Врет!  Ой,  врет, все врет! Ему на сцену, а не в науку!
Ох, фрухт... Хосподи, почему я его слушаю? Старость,  старость,
мягкий  стал. Почему-то хочется верить. Может, и правда, Федька
мой оценил, наконец, обстановку? Обстановка,  Федя,  серьезная,
ты не ошибся. Я бы хотел, чтоб это было с твоей стороны твердо.
Это  тебе  последний  шанс. Сам бог с неба Петра Леонидыча тебе
посылает. Бог знает, как проверить человека. Читал Библию?  Как
он Авраама проверял... Зарежь мне в жертву сынка родного, тогда
поверю,  что ты меня любишь. Авраам был верен, не то, что ты...
Сразу за нож схватился. Во-от, Федя... Сделаешь -- батька  тебе
все  забудет,  начнем  сначала  наши  отношения.  А  это  будет
досадный эпизод.
     -- Как же мы начнем с вами новую жизнь, когда...
     -- А так и начнем... От нуля!
     -- ...когда вы меня уже отдали генералу. Теперь я  у  него
на  поводке.  Он  завтра  потянет  этот  поводок, и я окажусь в
санатории, где Троллейбус.
     -- Что еще за поводок?
     -- Он сам мне сказал. Он же разговорчивый. Говорит: теперь
академик вас официально передал мне. В идеологическую плоскость
перевел. Чувствуете, чей это термин? И потом  я  не  знаю,  что
значит -- официально? Может, вы написали ему что-нибудь?
     Федор  Иванович  сказал  все  это  наобум.  Как генерал --
попробовал стрелять ночью. И попал в точку!
     -- Пхух-х! -- академик забился  в  силке,  захрипел  своим
длинным  смехом.  Залились  свистульки  в  его  легких, и Федор
Иванович увидел  его  открытый  зубастый  рот,  золотые  мосты.
Касьян смеялся, кашлял и при этом тянул, обдумывал ответ.
     -- Фух-х,  кхух-х,  Федька...  С  тобой не заскучаешь. Ой,
хух-х! Не-е, не заскучаешь, за  это  я  и  любил  тебя  всегда,
паскуду.  Мы  с тобой всегда, как два летчика... Как Маресьев и
фашистский ас. Кто первый пузо покажет...
     -- Непонятный  образ,  Кассиан  Дамианович.  Неясно,   кто
фашистский ас.
     -- Ладно, не притворяйся, ты все понимаешь. Считай, фост у
меня задымился.   У  меня  всю  жизнь  фост  дымится  от  твоих
попаданий, Федя. Но  ничего,  пока  держусь,  летаю...  Раз  ты
понял,  наконец,  что  я  тебе  долблю уже тысячу лет, тут тебе
самая  пора  делать  последний  вывод,   --   голос   академика
помертвел.   --  Затянулась  у  тебя  юность.  Сам  же  видишь,
дурачок... Везде  нужны  поправки  на  жизнь.  Может,  наконец,
перестанешь  лягаться,  пойдешь  в  упряжке,  а? В упряжке твое
назначение, а  не  лягаться.  А  поводок  мы  отберем  назад  у
генерала. И овса в моей конюшне хватит...
     -- Я,  Кассиан  Дамианович,  всегда  хорошо  ходил в вашей
упряжке. Только я иноходец. А  вы  этого  не  понимаете.  И  не
цените.
     -- Хух-х!  Какой  он  мастак  красиво  говорить...  Завтра
посмотрю, какой ты иноходец. Варичев доложит...

     VII

     Назавтра  Федор  Иванович  с  утра  побежал  в  ректорский
корпус.  Захватывало  дух  от  ожидания. Хотелось посмотреть на
доску приказов. Еще из коридора увидел: у доски стоял хиленький
Вонлярлярский и словно лизал ее  в  одном  месте,  вдоль  и  по
диагонали -- вчитывался в новый приказ. На узкой полоске бумаги
было и напечатано-то всего четыре строчки: "Отменить... Считать
уволенным  по  состоянию  здоровья,  на  основании собственного
заявления..."  Но  Вонлярлярский  перечитывал   и   разглядывал
загадочную  бумагу,  то  крутя  головой,  то  вдруг  замирая  в
недоумении. Увидев рядом Федора Ивановича,  слегка  шарахнулся,
но  не  ударился  в бегство, а застыл, напряженно ожидая первых
разъясняющих слов со стороны соседа.
     -- Пока не  подадите  руку,  ничего  не  скажу,  --  Федор
Иванович улыбнулся и даже тронул ласково его круглую спину.
     Но старик не верил ни во что. Узкий листок внушал ужас. От
бумажки  тянуло гробом, который недавно преследовал его, загнал
в автобус. Тянуло белой рукой  с  золотым  кольцом.  И  потому,
сильно  дернувшись,  Стефан  Игнатьевич  отвалился  в  сторону.
Только собственная осторожность могла спасти его. Споткнулся  и
с   разведенными   руками   побрел  по  коридору,  беззащитный,
испуганный, как пятилетний ребенок. Федор Иванович  с  жалостью
смотрел ему вслед.
     Раечка  уже  приготовила  конверт со всеми документами, он
лежал на углу ее стола, на самом  виду.  Закаленная  секретарша
делала  вид,  что  все  это  -- в порядке вещей. Федор Иванович
долго,  внимательно   рассматривал   все   выписки   и   копии,
отпечатанные на хорошей белой бумаге. Подписи и гербовые печати
были  на  месте.  И  характеристика звучала веско. "Политически
выдержан,   морально    устойчив,    пользовался    заслуженным
авторитетом..."  --  все  нужные  слова стояли на своих местах.
Было даже такое, очень полезное: "В последнее время страдал  от
плохо  заживших фронтовых ран..." Спрятав конверт во внутренний
карман пиджака и пощупав, как он там лежит, Федор Иванович чуть
не подпрыгнул от радости. Подавив ликующую бурю, сказал Раечке,
чтоб передала шефу, что Дежкин  доволен  документами.  И  ушел,
чувствуя,  как  сквозь  радость  в  нем холодно проясняется его
завтрашний день. Документы  были  слишком  хороши,  безупречны.
Конечно же, Варичев знал, что они пролежат в кармане уволенного
завлаба  не дольше пяти дней -- пока не уедет иностранец. Потом
все будет отобрано у него  в  шестьдесят  втором  доме,  вторые
экземпляры  можно  будет  из дела изъять и опять подшить старый
приказ, тот, где слышится твердый голос ректора -- члена  новой
редколлегии "Проблем ботаники" и соратника академика Рядно.
     Придя  домой,  Федор  Иванович  проворно  переоделся  V. с
рюкзаком за спиной, взяв лыжи, вышел прокатиться по своему  уже
привычному  маршруту. Большая Швейцария опять была полна лыжных
звуков, между соснами мелькали яркие свитеры и куртки.
     Чувствуя близкое наступление решающего  часа,  он  впервые
поднялся  на  самую  лысину взгорья. Здесь, среди редких сосен,
стояла беседка и были полукругом врыты лавки. Можно было  сесть
и  полюбоваться  видом  ня  город,  на  дымы заводских окраин и
окрестности. Отдохнув на одной из лавок,  он  опять  вступил  в
лыжню,  оттолкнулся  несколько  раз,  и  склон плавно понес его
дальше -- вниз по незнакомому дальнему плечу Швейцарии. В конце
этого   десятикилометрового   спуска   давно   ждала    беглеца
железнодорожная  станция  Усяты.  Надо  было  обследовать и это
плечо.  Он  правильно  сделал.  Склон  оказался  хоть  и  более
отлогим,  но  здесь  было  два  крутых  поворота. Оба выбросили
разогнавшегося лыжника в пружинистый сосняк. Так  что  пришлось
повторить  эту часть спуска. После второго поворота шла ровная,
как натянутая нитка, лыжня, позволяющая  хорошо  разогнаться  и
лететь  пять километров до самой станции. А слева светилось все
то  же  пространство.  Оно  звало,  предлагая  какое-то   новое
решение, еще один вариант.
     На  половине  спуска Федор Иванович все же остановился над
круто падающим, поросшим соснами  склоном.  Хотелось  осмотреть
этот  провал,  на  дне  которого между хвоей мелькали все те же
грузовики, бегущие по шоссе. Его манил этот провал, воображение
его уже разгорелось, он уже искал выхода из трудного положения.
Деваться  было  некуда,  и,  не  удержавшись,   он   попробовал
осторожно  проехать  по  эмалевому  снегу.  Косо поставив лыжи,
вступил на склон, и его потащило между  соснами  вниз.  "Ничего
себе!"  --  подумал он, с трудом увертываясь от летящих на него
стволов. И, наконец, на половине склона  упал,  перевернулся  и
зарылся в снег. Но, в общем, это было не очень страшно. Он даже
повторил  многократно  и  спуск  и падение, каждый раз на новом
месте. Хотя и не знал, для  чего  это  может  ему  пригодиться.
Что-то звало его еще раз прокатиться с горы. Всю жизнь он будет
размышлять  над  тем,  почему  он  барахтался  на этих дурацких
склонах. Причем и барахтался ведь не просто -- как будто  знал,
что  скоро будет дан старт тому неожиданному последнему спуску,
который уже пойдет в зачет.
     Это занятие увлекло Федора Ивановича, и он  прекратил  его
лишь  после того, как к нему присоединились два веселых молодых
спортсмена, проезжавшие по  верхней  лыжне.  Посмотрев  сверху,
ребята спрыгнули с лыжни на склон и, рухнув вниз, заюлили между
соснами,  как  бы  показывая  Федору  Ивановичу, как это делают
умелые люди.  Тот  сразу  убедился,  что  до  них  ему  далеко.
Провалился  еще  ниже, упал, рухнул дальше, почти задевая склон
локтем,  и,  наконец,  весь  з  снегу,   выбрался   на   шоссе.
Отряхнулся,  снял  лыжи  и  с  поднятой  рукой  пошел навстречу
катящим к городу грузовикам. Те двое были  уже  далеко  вверху,
где  лыжня.  Дружелюбно  улыбались,  когда  он садился в кабину
грузовика. Помахали ему палками.
     А в институтском городке, когда, вскинув лыжи на  плечо  и
надев  на концы лыж мокрые варежки, думая о своем, не спеша шел
к своему розовеющему  вдали  корпусу,  он  как  бы  сквозь  сон
услышал позади себя низкое и глухое:
     -- Федор Иванович...
     Его окликнул некто, кого он обогнал, некая особа. Она явно
прогуливалась  здесь  по  дорожке,  поджидая  его.  На ней было
школьное пальтишко с маленьким  стоячим  воротничком  из  серой
белки. Черные валеночки, красные варежки и никакой шапки -- она
знала   красоту   своих   темных,   чуть   красноватых   волос,
охватывающих  голову,  как  две   чуть   дымящиеся   скорлупки.
Приподнятая воротничком, торчала толстая короткая коса.
     Женя   окликнула  его,  но  шагу  не  прибавила,  сохраняя
достоинство, ставя ему первую невинную ловушку. И ему  пришлось
остановиться,  подождать,  пока она не спеша приблизилась. Даже
шагнул к ней.
     -- Я  прямо  из  ректората,  --  проговорила  она   глухим
голосом,  в  котором  пели  несколько  мощных  течений, и самое
главное -- течение преданности.
     -- Интересно, правда? -- спросил он,  показывая,  что  ему
кое-что  ясно: Женя ходила читать новый приказ и сравнивала его
с тем, что висел вчера. Это была уже неосознанная ловушка с его
стороны. И Женя охотно ступила туда.
     -- Ага, интересно, -- сказала она, не сводя с него глаз. И
вдруг ее качнуло к нему, она порывисто подалась. --  Это  ужас!
Федор  Иванович!  Что  это за приказ? Я его весь ясно прочитала
между строк. Не может быть, чтобы вас так, ни с того ни с  сего
пощадили.  Вам нельзя обольщаться... Жалость там и не ночевала.
По-моему, предшествовал торг. Я много об этом думала. Почему вы
спрятали глаза? Был торг! И вы что-то им уступили.  И  я  знаю,
это  были  не  крохи. Скажете, вру? За мелочь они не станут так
переписывать уже вывешенный приказ. А крупное вы  не  уступите.
Это   невозможно,   лучше  умереть.  Как  Светозар  Алексеевич.
По-моему, вы  сделали  ход.  Идете  на  риск.  Может,  даже  на
смертельный.  Я  ведь понимаю, Федор Иванович. Тут не до шуток.
Вы мне должны поставить честную пятерку за такое гадание.
     -- Двойка, --  сказал  Федор  Иванович,  поднимая  на  нее
незрячий взгляд. Он уже и в ней почуял "поводок".
     -- Правильно...  А я вам за ваш ответ -- пять с плюсом. --
Она усмехнулась, погибая. И  замолчала.  Они  прошли  несколько
шагов.  --  Вы  не  верите мне... Так и должно быть... Я же вас
тогда-Тут Федор Иванович заметил кое-что. Как-то так получилось
само собой, что он оказался впереди Жени, а  она  шла  за  ним,
отстав  на длину лыж. В ее положении каждый шаг был словом. Она
испытывала Федора Ивановича,  как  бы  задавала  немой  вопрос,
вверяя  решение  главного  дела  ему. Раз и навсегда. А он, идя
впереди,  был  жесток,  не  замедлял  шага,   чтобы   дать   ей
поровняться. И так они оба долго шли в полной неопределенности.
     -- Вы  прошли свое крыльцо, -- сказала она тихо, ставя без
всякой надежды новую ловушку.
     -- Я не подумал об этом. Невелика беда, -- ответил он.
     -- Ой... -- вздохнула она сзади. -- Ох, я столько наделала
глупостей. Больших глупостей. Вы угадали, кто писал?
     -- Чего тут угадывать... Конечно, угадал.
     -- Что же вы молчите, Федор Иванович...  --  сказала  она,
все так же идя сзади. -- Надо отвечать.
     -- Я женат, -- сказал он. -- У меня ребенок.
     -- Я  понимаю...  Я  ждала этих слов, догадывалась... Хотя
все говорят, что вы холостяк...
     И  они  опять  надолго  замолчали.   Потом   сзади   опять
послышался ее убитый голос:
     -- Федор  Иванович...  я  ведь  не в жены... Я согласна на
второстепенное... Только не поймите... Куда я без вас?
     -- Это невозможно.
     -- Это возможно! Это возможно! Это невозможно  для  тех...
Кто  идет  по ровному тротуару. Там невозможно, там закон. А вы
-- по  воздуху,  вы  летите...  Вы  же  не   существуете,   как
существуем мы все. Вы -- не для себя... Вы -- сон! И я буду для
вас -- короткий сон. Вы не почувствуете предательства...
     -- А вам нельзя вдвойне...
     -- Кому  -- мне? Меня нет... Проснусь -- и все останется в
прошлом.
     Федор Иванович оглянулся. Она догнала его. Уже держала  за
руку.  Он  смотрел  ей в накрашенное лицо. Да, она накрасилась!
Были густо начернены  брови,  слишком  жирно,  неумело  тронуты
черной  ваксой  ресницы.  Взглянул -- и сразу в его отношении к
Жене не стало ни свободы, ни правды. Вместо этого рос  какой-то
страх,   как  перед  убийством.  И  начал  развертываться,  уже
выбросил из себя свой дикий медовый запах  чертополох,  страшно
живучий   чертополох   безответственной   дозволенности.   Его,
изранившись и сорвав, прячут от всех. Здесь опускают глаза даже
друг перед другом.
     "Красота бесконечно  разнообразна,  --  шептал  ему  новый
голос,  которого  он  никогда  не  слыхал. -- Это главный багаж
жизни.  Перед  тобой  новый,  неповторимый  случай,  он  рядом.
Потеряешь  --  уже  не  найдешь.  Будет потерян кусок жизни. Ты
можешь сегодня стать вдумчивым исследователем неповторимого. Ты
-- на границе захватывающего исследования..."
     "Если бы это произошло... хотя тебе же ясно, что ничего не
произойдет, -- это был уже его собственный отдаленный голос. --
Но если бы произошло, тебя ждал бы длинный путь. После  Леночки
Женя  стала  бы  второй.  Первой  она  бы не стала. А что такое
вторая? Это та, которая стоит  перед  третьей.  Женя,  конечно,
стала  бы  жертвой.  Потому  что  это  у  нее  любовь. Жизнь ее
кончилась бы на этом. Как и жизнь той, самой первой.  Пошла  бы
сплошная  убыль.  Все  начало  бы  тупеть, бледнеть. А вдали, в
конце, ждал бы вопрос: а существует ли вообще  эта  штука,  это
самое...  даже неловко произнести... В общем, эта вещь, которая
любит темноту, тайну и иносказание?"
     -- У нас с вами  прямо  как  в  аукционе,  --  Женя  своей
неопытной насмешкой попыталась столкнуть его с места. -- Вы так
долго  думаете...  Как  будто считаете капитал. Я сейчас стукну
молотком.
     -- Стучите, -- сказал он. -- Женя, решительно  стучите,  я
не покупаю вашу жемчужину.
     -- Вы  меня убиваете, Федор Иванович... Вы меня жестоко...
даже на вас не похоже... Убиваете, убиваете!..
     И чуть-чуть ускорила шаг. Еще ждала, что он...  Но  он  не
стал  догонять.  Она,  медленно  отдаляясь, шла впереди. Как бы
озябнув, обеими руками словно  бы  застегивала  на  груди  свое
девичье школьное пальтишко.
     А  он,  сам того не замечая, чуть замедлил шаг. Смотрел ей
вслед, запоминая на всю жизнь ее оскорбленное движение.
     Он долго не мог прийти в себя -- все ему казалось, что  он
идет  по  снегу,  глядя  вслед  удаляющейся  куколке в школьном
пальтишке. Надо было повесить мокрую лыж