бак,  проворно  делая  все  одной  рукой.  Поспешно  и горько
затянувшись, сделала крашеные губы колечком и с самого дна души
вытолкнула круглую палку дыма. И замахала спичкой, гася ее.
     -- Видишь, курю... -- и опять затянулась и выпустила струю
дыма, глядя в  одну  точку.  --  Раньше  только  баловалась,  а
теперь...  Остолоп-то мой, как он надул меня, сволочь. Говорил,
что принял новую  веру.  Так  горячо  проповедовал.  Книгу  мне
принес.  Это он, он принес тогда. И я поверила. И допустила его
в кубло.
     Они же у меня, ты знаешь, собирались. Чайку попить. А этот
уже что-то проведал. Понял, что через меня надо...
     -- - Он все мячик свой из руки не выпускает. Все мнет...
     -- Ладно уж, скажу тебе. Все тайны тебе  выдаю,  смотри...
Ты  приглядись  к его руке. То, что в книжках называют "тыльная
сторона ладони". Он ее не показывает, а ты ухитрись и посмотри.
Там у него маленький рубчик. Крестиком. С этим крестиком  целая
история.  За  год  примерно  до  твоего  появления у нас кто-то
повадился лазить к Ивану Ильичу на огород. Ягоды с картошек все
воровал. С его полиплоидов. Что поделаешь, все хотят новый сорт
создать. Кто только не мечтает. И все вокруг Троллейбуса ходят.
Ругают, а ягоды воруют. Так вот, заметили, что кто-то лазит.  И
один   интеллигентный   ученый   сказал:   против   зла   нужна
неожиданность. Шок нужен. Как будто твоих теорий наслушался.  И
нарисовал   схемку.   А  инженер  один,  тоже  ученый,  и  тоже
интеллигент... игрушку такую сделал по схемке.  В  Германии,  я
слышала,  кроликов  хозяйки  убивают  такой  вещью. Пружина там
страшная была, не сожмешь. А бьет -- как пулей.  И  присобачили
ту  вещицу  к  ручке  калитки. Там, во дворе, вторая калиточка,
внутри, с ручкой.  Ручка  --  как  ручка,  а  как  возьмешь  да
повернешь,  тут  тебя  и  стукнет. Прямо в ладонь. Навылет... И
вот, сижу я дома, и мой идол заявляется. Рука забинтована,  как
куклу  держит.  Ты  смотри,  не  болтай  об  этом, тайну я тебе
доверила. Эта штука ему несколько косточек там раздробила.  Вот
он и разрабатывает теперь. Дур-рак. Никакого просвета...
     Она   опять   затянулась.   Потом,   сильно  сморщив  нос,
посмотрела Федору Ивановичу в глаза.
     -- Давай выпьем, а? Во-одочки!
     Обе бабушки  словно  ждали  этого  --  сразу  появились  п
бутылка,  и  закуска. И каждая, получив долю, прикрыла ладошкой
свою стопку, как горящую свечу, и обе зашаркали на кухню.
     Когда Туманова и Федор Иванович выпили по пер-рой и  когда
истекла  пауза,  необходимая для того, чтобы души собутыльников
соприкоснулись, он сказал:
     -- А еще ты что-нибудь, Прокофьевна, знаешь?
     -- Я все знаю.
     -- И об Иване Ильиче?
     -- Знаю и это. Что ему удалось...  --  и  шепнула:  --  Он
ночевал тогда у меня.
     -- А  ты знаешь, прошлой ночью что произошло? Она очнулась
от своей водочной мечты, уставилась на него со страхом.
     -- Иван Ильич уже не придет ночевать ни  к  кому.  У  него
теперь постоянный пансион. Ночью перевезли...
     -- В шестьдесят второй? Федор Иванович кивнул.
     -- Опять   виновата.   Опять!   Господи,   за   что  такое
наказание...  Это  все,  Федя,  маленькие  грешки,   все   они.
Безобидные.  Они  всегда ведут к такому... -- Туманова чиркнула
спичкой, закурила и долго так сидела,  в  дыму,  закусив  белый
кулачок с торчащей сигаретой.
     -- Я  к  тебе по этому поводу и пришел. Она чуть наклонила
голову, слушая.
     -- У   него   наследство    осталось.    Сейчас    кинутся
растаскивать. Уже кинулись...
     -- Успел собрать? -- она как бы взорвалась.
     -- Собрал. И часть принес к тебе. Приличного размера сума.
     -- А что там?
     -- Семена.  Пакетики.  Небольшие.  Лавровый  лист бывает в
таких...
     -- Ну давай же скорей! Что ж ты! Он принес сумку. Туманова
сразу запустила в нее белую руку с перстнем.  Вынула  несколько
пакетиков.
     -- Это  семена?  Это  ради  них  ягоды  воруют? Сво-олочи,
паразиты... Один жизнь кладет, а другие... Живой еще, а они уже
-- слетаются... Федька, ты  молодец.  Теперь  иди  на  кухню  и
бабушек сюда пошли. Моих верных мышек...
     Он  сидел  на  кухне, осматривая полки и на них чистенькое
хозяйство бабушек. Через полчаса его  позвали.  Все  в  комнате
было  по-прежнему.  Не  было  только пакетов с семенами. Пустая
сумка лежала на полу.
     -- Ну, как? --  спросила  Туманова,  оглядывая  постель  и
поправляя  подушки  вокруг  себя.  --  Догадываешься,  где  наш
тайник? Ни в жисть не догадаться.
     -- Во всяком случае, тайник хорош. Но это не  все.  Я  еще
принесу  три  горшка  с  растениями.  Приготовьте  местечко  на
балконе. Чтоб Бревешков, если забежит...
     -- Ни черта он не увидит, Федька, можешь быть уверен.
     -- Балкон, небось, северный?
     -- Южный, Федя.  То,  что  требуется.  Давай,  трахнем  по
второй. Садись. За успех нашей конспирации, Федор.
     Выпив,  Туманова  оскалилась,  выдерживая  судорогу, потом
торопливо закурила и, дав  погулять  дыму  в  легких,  ослабев,
выпустила  мятое  облако.  Окуталась  дымом.  Отдыхала,  качала
головой.
     -- Кет, против правого дела бороться нельзя. Истина сейчас
же уходит в  подземелье.  В  катакомбы.  И  начинает  там  свою
романтическую  жизнь.  И  появляется  у  нее  столько верных...
Которые рады... Ты не хочешь закурить?
     -- Хочу очень. Но не закурю.
     -- Ну валяй, -- она опять затянулась и долго  смотрела  на
литографию,   прислоненную   к   стене.  --  Все  здесь  теперь
собрались. Даже дядик Борик пьяненький  лежит.  А  где  же  мой
Федька -- в который раз спрашиваю себя. Ведь должен быть...
     "Я  тоже  здесь присутствую", -- подумал Федор Иванович. И
Туманова, словно прочитав его мысль, сказала.  поднося  ко  рту
сигарету
     -- Не иначе, как в шапке-невпдимке.
     ...На  следующий  вечер, надев ту же куртку и сапоги, взяв
пустой конопляный мешок для картошки, опустив в  него  фанерный
ящик  без  дна,  он вошел в глубокую тень сарая, слился с нею и
через полчаса вышел из тени, отброшенной ежевичными кустами  на
заросшую  дорогу,  что проходила мимо забора Ивана Ильича. Небо
было на закате оранжевым, а над головой  переходило  в  зелень.
Мгновенно  и  неслышно перемахнув через забор, он снова исчез в
тени, залившей весь малый дворик.  СПУСТlhџ несколько минуmi  миг  над  забором  и
спрыгнул  на дорогу вместе с мешком, где теперь были три горшка
с выбросившим бутоны полиплоидом "Контумакс". Отбежав за трубы,
в темных зарослях подвигал горшки, распер  мешок  ящиком,  чтоб
ботве  было  свободнее,  и  неслышным  шагом  пошел  к мосту по
темной, заросшей обочине дороги.
     У  Тумановой   балкон   был   уже   приготовлен.   Бабушки
нагромоздили  там  всяческое  старье. Осматривая приготовленное
место, Федор Иванович натыкался в сумерках  то  на  почерневшую
корзину,  то  на  полосатый  стеганый  тюфяк,  то  вдруг влез в
громадный шелковый абажур  с  кистями,  как  у  шали.  Загремел
ящиком с кухонной мелочью. За эту баррикаду и опустили горшки с
растениями,  поближе  к  стене,  чтоб  не  увидели  с  верхнего
балкона. И, глядя на все это старание, Федор Иванович  мысленно
повторял слова Тумановой: "И появляется у нее столько верных...
которые рады".
     Дав  указания  о  поливке растений, Федор Иванович сказал,
прощаясь:
     -- Теперь приду дня через  три.  Буду  опылять  цветы.  До
этого -- никакого общения. По телефону не звонить.
     Обратно он шел, не скрываясь, и, выйдя на Советскую улицу,
даже чуть  слышно  засвистел  что-то  боевое. А когда вступил в
совсем темный парк, почему-то вдруг оглянулся и побежал, слегка
припадая на раненную под Ленинградом ногу. "На всякий  случай",
-- сказал  он себе. Увидел шедшего навстречу человека и перешел
на шаг. А потом опять побежал, припадая. "Да-а,  --  сказал  он
вслух.  --  Здесь у меня слабое место". Что это с ним произошло
-- инстинкт  ли  зашевелился  или  отдаленный   голос   властно
подтолкнул его -- он сам еще на пытался разобраться.
     В  воскресенье -- уже одетый в нитяные синие тренировочные
брюки и в оранжевую полурукавку --  легкий,  худой,  готовый  к
бегу,  он  вышел  в парк. Но все еще не решался пуститься рысью
при людях. Уходил в темные места и  там  позволял  себе  робкую
пробежку.  Один  раз  мимо  него  --  цепочкой  -- пронеслись с
палками лыжники на своих  роликах,  восемнадцать  или  двадцать
человек,  --  лыжная  секция института с коротышкой-тренером во
главе. Федор Иванович проводил их  глазами.  Заметил,  что  там
были  не  только  студенты -- на роликах неслись и аспиранты, и
два молодых преподавателя. Будто с  завистью  долго  глядел  им
вслед.  "Надо  записаться", -- подумал. И побежал по тропе, уже
не обращая внимания на публику.
     Впоследствии он не раз вспомнит об этом  явлении,  впервые
давшем о себе знать в темном парке и пустившем крепкие корни. И
удивится тому, как складываются в нас важные решения -- загодя,
исподволь.  Также, как в спящей почке растения начинается новая
жизнь -- с первого деления клетки. Или подобно тому, как  птица
вдруг  подбирает первую травинку, чтобы начать вить свое первое
гнездо.
     -- Равенство -- понятие абиологическое, -- любил  говорить
Стригалев.  --  В  природе  равенства  нет. Равенство придумано
человеком, это одно из величайших заблуждений, породивших  уйму
страданий.  Если  бы  было  равенство  --  не  было бы на Земле
развития.
     Интересно, что высказал эту мысль  не  заинтересованный  в
свое""!  превосходстве  богач,  а  человек бедный, каким мог бы
показаться Иван Ильич тому, кто посмотрел бы на него с денежной
стороны. Сам он был  доволен  своим  имущественным  положением.
Правда,  не  мог  бы объяснить, почему. Но Федор Иванович легко
ответил бы на этот вопрос: потому что Стригалев  владел  такими
богатствами,  которые не давали спать даже академику Рядно, чьи
денежные  доходы  превышали  заработок  заведующего  проблемной
лабораторией по меньшей мере в восемь раз. Академик очень остро
чувствовал неравенство, он был обделен!
     -- Идея   равенства  позволяет  бездарному  жить  за  счет
одаренного, эксплуатировать его, -- так рассуждал  Иван  Ильич.
-- И  все равно, захватив себе даже большую часть, бездарный не
получит главного -- таланта. Приходится притворяться одаренным,
приближать к себе тех, кто хвалит твой отсутствующий дар.  Идея
равенства  позволяет бесплодному негодяю с криком забираться на
шею трудолюбивому и увлеченному работяге и брать себе лучшее из
того, что тот создает.
     Иван Ильич  признавал  только  одно  равенство  для  всех:
равенство  предварительных  условий для деятельности. Всем дана
возможность трудиться. Создавай, что можешь создать,  созданное
бери  себе, заплати все долги и остатком распоряжайся по своему
усмотрению. Можешь раздать. Но к чужому руку не протягивай.
     Нигде в мире не сыщешь двух человек с одинаковым  рисунком
папиллярных  линий  на  пальцах. Линии эти -- знак неравенства,
который природа выслала на поверхность. Есть и  еще  индикаторы
-- криминалисты  говорят,  что  и  форма ушей у человека так же
неповторима. И форма носа. Что же творится с нашими внутренними
органами,  которых  не   видно?   С   тончайшими   структурами,
составляющими   наш   мозг?   Вот   говорят,  что  и  модуляции
человеческого голоса -- неповторимы!
     На дереве  нет  двух  одинаковых  листов,  утверждал  Иван
Ильич.  В  одной  ягоде картофельного растения нет двух семян с
зеркально одинаковым набором свойств.  В  одном  организме  нет
двух одинаковых клеток.
     -- Одной пыльцой, взятой с одного единственного цветка, вы
можете опылить все цветы па целой грядке растений, происходящих
от одного  клубня. И нигде не завяжется ягода, а на одном могут
появиться целых четыре. У меня такое бывало  и  не  раз.  Более
того,  и  на  этом  растении четыре ягоды будут висеть на одной
кисти. Рядом с кистями неоплодотворившихся цветов. Поэтому,  --
наставлял  он  Федора  Ивановича,  --  не уставайте опылять. Не
вешайте носа от неудач.
     Стригалев уже опылял прошлым  летом  пыльцой  "Контумакса"
множество   растений.  И  у  своего  единственного  куста  вида
"Контумакс"  опылял  все  цветки  пыльцой  с  наших   огородных
картошек.  И  ничего  не  получилось.  Весь  мир -- десятка два
крупнейших  биологов  --  изобретал  хитрейшие  приемы,   чтобы
скрестить  "Контумакс"  с  простой  картошкой,  но  им  пока не
удавался даже предварительный шаг -- удвоение числа хромосом  у
этого  южноамериканского  дикаря.  Сейчас Федор Иванович должен
был повторить опыление "Контумакса", но уже на трех  кустах.  У
него были некоторые шансы -- это ведь был "Контумакс"-гигант, с
двойным  набором  хромосом. На всех трех растениях, стоявших на
балконе Тумановой, дружно наливались кисти бутонов.
     В понедельник, работая в учхозе, он  набрал  в  стеклянную
трубочку   от   глазной   пипетки   желтой   пыльцы  с  цветов,
распустившихся ка делянке, где рос сорт "Обершлезен", известный
у  селекционеров  как  хороший  опылитель.   Заткнув   трубочку
кусочком  ваты, он положил ее в грудной кармашек пиджака, сунул
туда же пинцет,  взял  десяток  бумажных  изоляторов,  то,  что
академик  Рядно назвал "противозачаточными средствами", и после
захода солнца отправился к Тумановой.
     Это был четвертый вечер, и его ждали. Около ложа  Антонины
Прокофьевны стоял круглый столик, и она приготовилась наблюдать
таинство.  Сев  за  столик, Федор Иванович начал это таинство с
лекции. Он пересказал Тумановой мысли Стригалева о равенстве  и
о  необходимости  из  года  в  год  настойчиво  опылять упорные
растения, не поддающиеся скрещиванию. Когда все было высказано,
он лишь двинул пальцем в сторону балкона, и одна из бабушек тут
же  принесла  и  поставила  перед  ним   горшок   со   стройным
широколистым  растением,  слегка  похожим на этажерку. Оно лишь
отдаленно напоминало картофельный куст.  Было  всего  лишь  два
толстых   стебля,  и  каждый  заканчивался  напряженной  кистью
бутонов.  На  одной  кисти  раскрылся  кремовый,  слабый,   как
рассвет,  цветок с оранжевым сердечком. Федор Иванович отщипнул
его ногтями.
     -- Федь! -- сказала Туманова падающим шепотом. -- Зачем ты
это?
     -- Раскрытый уже не годится. Он самоопылился.
     -- Этому вейсманизм-морганизм учит?
     -- Природа учит.
     Три зрителя молча уставили на горшок с  начинающим  цвести
растением напряженные взгляды.
     Взяв  пинцет,  Федор  Иванович  раскрыл  один  из  верхних
бутонов   и    быстрыми    движениями    оборвал    недозревшие
матово-оранжевые тычинки. Поднес трубку с пыльцой и прикоснулся
ею  к  сиротливо  оголенному  рыльцу.  Так,  один  за другим он
кастрировал и опылил три цветка. Осталось еще четыре --  их  он
оборвал.
     -- Не созрели, -- пояснил зрителям.
     Всю кисть он ввел в бумажный пакет и обвязал его горловину
тонкой  проволочкой. На второй кисти он опылил четыре цветка. И
надел второй изолятор. Потом  открыл  свою  секретную  записную
книжку  и  проставил в неких графах числа: 28, 5 и 7. "Двадцать
восьмого мая  на  данном  растении  опылено  семь  цветков"  --
означала запись.
     -- Слушай, Прокофьевна, -- сказал он, пока бабушка уносила
горшок на балкон и доставляла в комнату второй. -- Я все думаю,
для чего тебе пускать сюда этого человека...
     -- Ты  насчет  этих горшков? Не бойся, -- стальным голосом
отрезала Туманова. -- А ходить он будет.
     -- Можно было бы и поворот ему. От ворот...
     -- Дурак, меня на какие  откровенности  толкаешь.  Сколько
мне лет, по-твоему?
     Бабушка  поставила  на  стол второй горшок. Здесь было три
стебля, все -- увенчанные кистями бутонов. Сжав губы, он  молча
принялся раскрывать и кастрировать самый зрелый бутон.
     -- Думаю, что лет тридцать тебе есть, Прокофьерна...
     -- Не ври... Галантный кавалер. Тридцать восемь мне. Самый
бабий сок. Женщина я или не женщина?
     -- Вопросы какие-то... Какой может быть разговор?
     -- Хорошо. Муж он мне?
     -- Собственно...
     -- Ох,  не  люблю,  когда  виляют.  Не муж он, конечно. Но
мужик. Есть силы в природе... Которые способны  забрать  власть
над  человеком. Женщина, если она полнокровная... Ну, да ты еще
дите, ничего не понимаешь. Хоть и ученый.
     Но он уже понял. Вспомнил, как Лена  говорила  ему  что-то
похожее.   Дамка  ей  говорила  бывалая...  Ужаснувшись,  начал
краснеть и, почувствовав это, сильно ущипнул себя пинцетом.  Не
помогло -- Туманова заметила все.
     -- Получил? Краснеешь? Вот так. Не лезь в бабьи тайны.
     Он  опылил  на  втором  растении  шестнадцать  цветков. На
третьем оказалось два стебля. Здесь он опылил  девять  цветков.
Всего   в  этот  вечер  Федор  Иванович  записал  тридцать  два
опыленных цветка.
     -- Слушай, -- сказал он, отодвигая стол и поворачиваясь  к
Тумановой. -- Забудем мою глупость, ладно?
     -- Сам  и  забывай.  Меня такие вещи давно уже в краску не
кидают. Жениться тебе пора...
     -- Этот вопрос я обдумаю. Скажи-ка, Прокофьевна, ты хорошо
знала всех, кто входил в "кубло"?
     -- Многих, конечно, хорошо.  С  Леночкой  Блажко  мы  были
очень  близки.  Правда,  что она тебя мужем назвала? Когда ты к
ним на киносеанс влетел?..
     -- Да, я делал ей раза два такие намеки...
     -- Не успел ты. Не намеки надо было делать, а  опылять.  А
то  все  картошку  опыляешь... Девка какая была. Вот твоя жена.
Она очень много о тебе говорила. Шляпа ты, больше ты никто.
     "Вот та дамка бывалая, -- подумал он. -- Вот кто наговорил
ей про непреодолимую силу... Которая может забрать власть..."
     -- А ведь не всю, не всю  власть  эта  сила  забирает  над
человеком, -- сказал он.
     -- Всю, всю, Федька. Ничего не оставляет.
     -- Тогда  я  боюсь.  Ты же ввела его в "кубло"... Тогда я,
пожалуй, должен буду забрать у тебя и семена, и горшки.
     -- Дурак ты,  дурак  чертов!  --  закричала  Туманова.  --
Ловишь  все меня! Умней я стала через тот случай с "кублом". Не
доберется он! Сила силой, а Ивана Ильича  наследство  он  через
мой труп... Даже и через труп не получит.
     Успокоение, которое почувствовал Федор Иванович, спрятав у
Тумановой   значительную   часть   "наследства"  Ивана  Ильича,
оказалось очень недолгим. Он в тот же вечер  вспомнил  о  новом
сорте,  и  теперь  его все время тревожил повисший в воздухе и,
похоже, неразрешимый вопрос: как  разыскать  среди  трех  тысяч
кустов  те  восемнадцать,  которые  нужно было спасти. Это надо
было сделать до осени, потому что в  октябре  кто-то  придет  и
начнет  выкапывать  всю картошку подряд. И тогда новый сорт сам
себя покажет цветом клубней. Обязательно  обратят  внимание  на
невиданный   цвет  --  цвет  загорелого  женского  лица.  И  на
матовость, как у замши.
     Вопрос не отступал, и, занимаясь своими делами  в  учхозе,
Федор   Иванович  теперь  часто  останавливался  и  остекленело
смотрел в одну точку. Краснов это заметил  и  однажды  негромко
сказал:
     -- Федор Иванович, вы что-то задумываться стали...
     -- Задумаешься, -- последовал горько-рассеянный ответ. При
этом Федор Иванович посмотрел долгим новым взглядом, непонятным
и смущающим.  Он  в  это  время  думал  о Тумановой и о власти,
которую забрал над нею альпинист. -- Еще  как  задумаешься,  --
повторил  он, любуясь ее остолопом. -- Троллейбуса-то замели, а
сорт где?
     -- Где? Только на  огороде  у  него.  Только  там.  Логика
подсказывает.
     -- А  морфология  кагегорически отрицает. Нет сорта, чтобы
не имел морфологических особенностей.  Я  ходил  смотреть.  Там
картошка  уже  цветет.  Все  цветки  белые.  И  рассеченность у
листьев одна и та же. У всех. Это все сплошь -- "Обершлезен". Я
бы не задумывался, если бы сорт был там...
     -- Троллейбус потому и посадил там "Обершлезен"...  Потому
что  новый  сорт  у  него,  думается,  потомок  родителей... Из
которых один -- как раз "Обершлезен". И от  немца  перешла  эта
рассеч