т Сталина. Вождь стоял там на белом фоне в
шинели и сапогах, и в распахнутом шлеме-буденовке со звездой.
     -- Они  же, бедные, там третий день в темноте сидят. И еще
дня три будут. Чувствуешь? Вот послушай.
     И он начал  декламировать  вполголоса.  Как  будто  мягкий
низкий ветер выдувал на ухо Федору Ивановичу слова:
     Я -- дитя условии коммунальных,
     Мне окно, что солнышко, -- так нет! --
     Каждый праздник пожилой начальник
     На окно мне вешает портрет.
     Тот портрет, соседям всем на зависть,
     Занимает тридцать два окна!
     Ваське на восьмом усы достались,
     Мне -- кусок шинельного сукна.
     Быть бы мне отцом, народ пригревшим,
     Я б заместо на окне висеть
     Дал сыночку, Кондакову Кеше,
     Из окна на праздник поглазеть.
     -- Что  же  ты  врешь  про  тридцать  два  окна?  -- Федор
Иванович покачал головой,  любуясь  Кешей.  --  Здесь  всего-то
будет пятнадцать.
     -- Восемнадцать, Федя, я считал. А что тридцать два -- так
это гипербола. Поэтам разрешается.
     -- Но  не  во  всех  случаях, Кеша. Далеко не во всех. Я б
советовал тебе это стихотворение спрятать подальше. И забыть.
     -- Генералиссимус не обидится на шутку.
     -- Кеша, а вот это чьи строки:
     Что и винтик безвестный В нужном деле велик. Что  и  тихая
песня Глубь сердец шевелит..?
     -- Чье это, Кеша? А?
     -- То серьезные строки, а про портрет шутка, Федя.
     -- Небось, уже многим прочитал?
     -- Это  же  экспромт! Человек пять слышали. Не пугай меня,
Федя, спать не буду.
     -- Человек  пять...  Ты  молодец.  Советую   прекратить...
распространение,  так это называется. А почему же ты не зайдешь
к ним?
     -- Строжайше  запрещено.  Чтоб  Андрюшка  чужого  дядю  не
увидел.  У  столба  стой,  сколько  хочешь.  Только  на окно не
смотри. А теперь и окна нет, караулить приходится.  Вот,  Федя,
какой у меня законный брак!

     IV

     Академик  Посошков  задерживался  в  Швеции.  Подошло  уже
двадцатое ноября, а о  нем  не  было  никаких  известий.  Потом
Раечка из ректората сказала Федору Ивановичу, что вся делегация
отправилась в поездку по стране. Собирались посетить знаменитые
институты, познакомиться с работами ученых.
     К  этому  времени ударили хорошие морозы. Двадцатого числа
было около пятнадцати градусов ниже нуля. Полуперденчек --  дар
академика   Рядно   --  надежно  утвердился  на  плечах  Федора
Ивановича. Дождалась зимы и черная  курчавая  ушанка.  Двадцать
первого  числа весь день на землю опускался медленный -- зимний
-- снег, и лыжная секция наметила на двадцать  пятое  поход  на
Большую Швейцарию.
     Федор  Иванович  и  до  двадцать  пятого  каждое  утро еще
затемно выходил на  лыжах.  Заправив  черные  брюки  в  грубые,
крестьянской  вязки,  носки, крепко зашнуровав лыжные ботинки и
надев большой, как короб, темно-серый свитер с синими елками  и
черными   оленями,   натянув   ниже   ушей   невзрачную  черную
шапку-чулок с металлической пуговкой на макушке,  он  не  очень
быстро, но ухватисто черной, падающей то влево, то вправо тенью
улетал в парк по уже накатанной лыжне. Первый спуск был с Малой
Швейцарии  к  реке. Федор Иванович вылетал из светлых сумерек в
ясное утро. На белой  реке  далеко,  где  летом  шли  пароходы,
виднелись  черные  точки.  Это  бесстрашные  рыбаки, просверлив
лунки в тонком льду, уже таскали из них окуней. Федор  Иванович
отдыхал,  пристально смотрел на рыбаков и дальше, на тот берег,
где  за  плоской  равниной  сизо  туманилась  и  звала  Большая
Швейцария. Отдохнув, трогался обратно.
     Однажды,  вылетев со спуска к реке, он, не останавливаясь,
перебирая ногами, свернул к небольшому береговому обрыву,  косо
съехал  на  снежное  поле и побежал дальше -- к рыбакам. Вскоре
Федор Иванович попал в лыжню -- первый лед уже был освоен, -- и
лыжня повела его к тому берегу. Она же у того  берега  взяла  в
сторону.   Федор   Иванович,  понимая,  что  народной  мудрости
перечить нет смысла, подчинился ей. И был прав: в  реку  впадал
небольшой  приток, и лыжня, свернув туда, провела лыжника сразу
под двумя мостами, помогла пересечь железную дорогу и шоссе, не
снимая лыж. Сразу же за бетонным  мостом,  по  которому  бежали
грузовики, начинался подъем.
     Здесь  как  раз пора обратить специальное внимание на одно
свойство Федора Ивановича. Он был наделен ярким, почти  детским
воображением, не погасшим со времен юности. Мы можем вспомнить,
как  давало  это  свойство  о  себе  знать в разных случаях его
жизни. Очень сильное  впечатление  произвел  на  него  когда-то
плакат  висевший  около  классной доски. Он управлял юным Федей
долгое время. Воспоминание об  этом  осталось  у  него  на  всю
жизнь.  Еще  можно  вспомнить, как однажды, год с лишним назад,
когда он шел по улице, рука его сама вдруг согнулась в кольцо и
пальцы коснулись грузи. С тех пор рука его часто повторяла  это
движение,  особенно в последнее время, когда Леночку куда-то от
него увезли. И  металлический  стук  золотых  мостов  академика
Рядно  тоже  преследовал  его,  Федор  Иванович  за чаем не раз
бессознательно  пробовал  воспроизвести  этот  стук.   Не   мог
отделаться от наваждения!
     В последний год его дар переноситься в мир иллюзий, как бы
во сне  вновь  создавать  то, что происходила вокруг, и активно
участвовать в этом сне,  --  этот  дар  значительно  обогатился
особым  строительным  материалом. На глазах Федора Ивановича во
всех учреждениях и  институтах,  где  ученый  народ  исследовал
тайны  органического  мира,  вдруг,  словно  по  сигналу, вышли
вперед люди, до сих пор себя  не  проявившие  ни  талантом,  ни
живостью  мысли.  С мстительным весельем накинулись они на тех,
кто увлеченно работал. Спаянные до тех пор общим  делом  единые
сообщества   разбились   на  группы,  ведущие  одна  за  другой
неусыпное   наблюдение.   Разыгрались   невиданные    собрания,
длившиеся порой до утра, где одни нападали, а другие, борясь за
место  в  жизни,  отчаянно,  но неумело защищались или, потеряв
человеческое  лицо,  жалко  каялись   в   грехах,   которые   в
действительности были заслугами -- что и подтвердилось позднее.
Никто  толком  не  понимал  сущности  этих  требующих  покаяния
грехов, даже  сами  обвинители.  Но  вслух  такие  сомнения  не
высказывались.  Действительно,  кто  же  это поймет, когда тебе
приписывают принадлежность к воинствующему агрессивному  отряду
господствующих   за   рубежом   реакционеров   от  биологии,  и
приписывают подобную пакость только за то, что  ты,  будучи  от
природы  любознательным  и  приметливым,  пытаешься  с  помощью
кристаллического  порошка,  растворенного  в   дистиллированной
воде,   изменить   структуру   растительной   клетки  и  хочешь
посмотреть, что из этого  получится.  Федор  Иванович,  как  мы
знаем,  попал  сначала  в  число  активных преследователей. Его
привело сюда то странное  обстоятельство,  что  эти  активисты,
нападая,  использовали  марксистские  горячие  слова.  А у Феди
Дежкина было пионерское детство и комсомольская юность. Горячие
слова при его ярком  воображении  и  готовности  вступиться  за
того,  кто  прав,  были  ему  очень  близки. "Пойдешь налево --
придешь  направо",  --  сказал  однажды   Сталин,   как   будто
специально для этого случая.
     К  счастью,  Федора  Ивановича  не  покинула и в том стане
способность наблюдать и сопоставлять.  На  веру  он  ничего  не
принимал,   всегда   искал   подтверждения.   А  горячие  слова
произносятся зачастую в расчете на  чистую  веру  слушателя.  С
удивлением  приглядывался Федя Дежкин к возбужденным стрелкам и
загонщикам в огромной охоте на  людей.  И  постепенно,  глубоко
вникнув  во все, он вдруг оказался среди тех, кого подозревали,
"прорабатывали"  и  увольняли,  а  иногда  подвергали  и  более
суровым мерам воздействия.
     Пионера  и  комсомольца  тридцатых годов не могли испугать
эти преследования. Все детство  его  прошло  в  играх,  где  он
вместе  с  конниками  Буденного отстаивал завоевания Октября от
темных сил реакции и падал на  поле  сражения,  сжимая  в  руке
древко  Красного  знамени.  Любимой  картиной  его детства было
полотно Иогансона "Допрос коммунистов" -- там  были  изображены
два  мужественных,  уверенных в своей правоте человека, стоящих
перед готовыми лопнуть от злости белогвардейцами, и толстый  их
генерал уже тащил из кобуры пистолет.
     Эти  вехи пути Федора Ивановича здесь кратко перечисляются
для того, чтобы  лучше  можно  было  понять:  упомянутый  новый
строительный материал был доставлен строителю неленивому, и тот
сразу принялся за работу.
     Перед  ним возникали все новые варианты подстерегающих его
испытаний, и он сразу же  начинал  шептать,  отвечая  своим  не
знающим   передышки,   изобретательным   и,  главное,  неправым
обвинителям.
     С  тех  пор  как  он  оказался  распорядителем  бесценного
"наследства",  все чаще стала являться ему погоня -- как дурной
сон, неясная, неизвестно, из каких мест исходящая, но  упорная,
оснащенная  всем опытом человечества, изрядно поднаторевшего по
части преследования своих талантливых творцов. Она  была  почти
реальной.  Дело  в  том,  что  Федора  Ивановича  ждала впереди
какая-то  непременная  развязка.  А  поскольку  он  видел   уже
кое-какие  виды,  в  том  числе, с геологом и с Иваном Ильичом,
развязка,  включающая  бегство  и  преследование,  была  вполне
мыслимой.
     Так  что,  скользя  по  лыжне  чуть на подъем и уже слегка
вспотев, он не чувствовал ни этого подъема, ни усталости.  Даже
боли  в груди не замечал и только прибавлял ходу. Потому что за
ним гнались. За  ним  уже  гнались!  Пели  сзади  ходкие  лыжи,
звенели концы палок. Преследователи наседали, и он ускорял ход.
     Лыжня поднималась все выше, справа и слева мелькали сосны,
а слева,  кроме  того,  за  соснами  плыло,  как под самолетом,
белесое пространство.
     -- Лыжню! -- крикнул сзади молодой мужской голос.
     Федор Иванович очнулся и прыгнул влево, ближе  к  зовущему
из-за  сосен  провалу.  Мимо  вихрем пронеслась цепочка легких,
одинаково одетых лыжников -- видимо, мастера  спорта.  Он  снял
шапку  и  вытер рукой мокрый, горячий лоб. Сильно болела грудь.
Внизу под ним тоже стояли сосны, еще ниже -- крутой, зализанный
и словно облитый эмалью снежный склон  почти  весь  был  закрыт
темными  хвойными  верхушками.  А  в  промежутках  между  хвоей
светилась пустота. На дне ее было шоссе, и там бежал  грузовик.
Бежал, подсказывая что-то, какой-то возможный вариант бегства.
     Немного  отдохнув,  он  поднялся  еще  выше  --  почти  до
половины высоты Швейцарии. Дальше подъем пошел отложе, и  Федор
Иванович,  видя, что ему нет конца, решил возвращаться -- через
час нужно было идти на работу. Он повернул  назад,  оттолкнулся
несколько  раз,  и  скорость,  нарастая,  погрузила его опять в
мечту. Новый вариант погони захватил дух. Искусственный  страх,
становясь  все более натуральным, уколол его, подгоняя, и Федор
Иванович, уходя от  врага,  не  стал  ни  тормозить,  ни  мягко
валиться  в  снег.  Чуть  присев, сжавшись, он летел под уклон,
давая волю  стихии  разгона,  прорабатывая  вариант.  И  разгон
получился  такой,  что, оплошай он чуть-чуть, его расшибло бы о
бетонный устой первого моста. Но он не оплошал, и  его  вынесло
из-под  обоих  мостов  на  равнину реки, и там, издалека увидев
встречного лыжника, он попытался сойти с лыжни  и,  повалившись
на  бок,  далеко  пропахал  снег.  Полежал  в  снегу,  отдыхая,
пережидая боль.
     Домой он бежал, довольный итогом. Назавтра решил повторить
все.
     А в воскресенье, двадцать пятого, когда  среди  дня  около
большого  корпуса, где было общежитие, на снегу выстроилась вся
секция институтских  лыжников,  Федор  Иванович  удивил  ребят:
пришел  с большим синим рюкзаком за спиной. Тренер одобрительно
пощупал рюкзак -- там были кирпичи.
     -- Сколько? -- спросил.
     -- Шесть, -- ответил Федор Иванович.
     -- Не многовато для начала?
     -- Это у меня не начало, -- был ответ.
     -- Ты сухой, пожалуй,  можно,  --  согласился  тренер  Они
пробежали в этот день, правда, не очень быстро и с остановками,
двадцать  четыре  километра -- туда и обратно. Моясь в душевой,
приложив губы к воображаемой флейте,  Федор  Иванович  ритмично
про  пускал через нее свое мощное, еще не усмиренное после бега
дыхание.  Получалась  музыка,  говорящая  о  том,  что   хорошо
проработан  еще один вариант. И что синий рюкзак надежно осел в
головах и больше никого не удивит.
     В то же воскресенье, когда снег сделался темно-сиреневым и
стал по-вечернему громко слышен  его  хруст,  Федора  Ивановича
встретил в институтском городке невысокий человек в длиннополом
пальто и вислой шляпе.
     -- К  тебе, что ли, пойдем... -- сказал человек. -- Давай,
пошли к тебе.
     -- Приехали, Светозар Алексеевич?
     -- Не болтай лишнего. Где твоя дверь... Сюда, что ли?
     Они вошли в коридор. Федор Иванович щелкнул ключом.
     -- Света не зажигай.  Садись  и  слушай.  Значит,  так.  Я
приехал  только что. По-моему, меня никто еще не видел. Вот что
главное: я объявил на весь мир в докладе,  что  у  нас  получен
полиплоид "Контумакса". И что он скрещен с "Солянум туберозум".
Что  получены ягоды. Назвал и имя советского ученого -- доктора
Ивана Ильича Стригалева. Показал им  на  экране  для  сравнения
четыре фотографии: "Контумакс" дикий и полиплоид, ягоды дикаря,
ягоды  полиплоида и твои три ягоды. Получилась, Федя, сенсация.
Я даже  не  думал,  что  простая,  не  специальная  пресса  так
заинтересуется  успехами  естественных  наук.  Твое  имя  я  не
упомянул, хотя потом от членов делегации узнал, что статья твоя
уже в лапах у Касьяна... Может, и зря не упомянул.  Поостерегся
бы  Касьян  трогать...  На  днях потащат нас с тобой... Держать
ответ будем. Не боишься?
     -- А чего...  Мне  даже  интересно,  Светозар  Алексеевич.
Ответим...  Я  думаю,  ничего  страшного.  Из  избы же никакого
мусора вы не вынесли...
     -- Из избы я ничего не вынес. Никакого мусора. Хотя  мусор
есть.  А  вот  Касьяна  я  подкузьмил.  Это похуже, чем если бы
мусор... Он сейчас  мечется,  ищет  выхода.  Наверняка  же  его
спросят. Попозже -- когда выше дойдет. Хотя скандала может и не
быть. Во-первых, его любят. А во-вторых, скроет все, собака.
     -- В   общем,  я  готов,  Светозар  Алексеевич.  К  любому
повороту.
     -- Ты можешь подумать: почему я тебя  не  спросил,  вывозя
эту  новость  туда.  Потому,  Федя,  что  ты,  может  быть, еще
дурачок. И тогда уже не  поправишь.  А  я  должен  был  спасать
науку. И приоритет. Там же тоже бьются над этим. Деньги большие
вкладывают.  Денег  они  не  жалеют, мне все рассказали. Касьян
здесь нас придержит, а там между тем сделают работу. И объявят.
Там сразу объявляют. И Ивану Ильичу мое сообщение не  повредит.
Если  он  еще  жив. А уж Касьяну нашему если не конец, то кол в
брюхо отменный будет. Там ученый был, Мадсен,  из  Дании.  Тоже
над  этим  работает. Собирается ехать к нам, чтоб своими руками
потрогать.
     -- А что он потрогает зимой?
     -- Я ему так и сказал. Все равно, говорит, поеду. Не верю,
говорит. С господином Стригалевым лично  беседовать  хочу.  Вот
где  Касьян завертится -- в деле-то Ивана Ильича вся инициатива
его. Эта новость его  --  как  кипятком...  Они  же,  Касьян  с
Саулом, не признают правил игры, но сами всегда уверены, что мы
с ними будем обращаться строго по этим правилам;
     Чувствуешь, Федор? Твой ключ применяю. В общем, я тебе все
сказал,  готовься.  Этот  исторический  заседанс  состоится дня
через  два.  Не  вздумай  там   за   меня   заступаться,   себя
подставлять.  С  тебя станет... Стенограмма будет, стенограмма.
Вали все на Посошкова, от этого я буду лучше себя  чувствовать.
Мне  ничто не страшно. Я уже нечувствителен к страшным вещам. А
у  тебя  еще  хлопоты  по  наследству  Ивана  Ильича.   Ты   --
душеприказчик.
     "Заседанс",   о   котором   говорил  Светозар  Алексеевич,
действительно состоялся через два  дня  --  в  среду,  двадцать
восьмого  ноября. В этот день потекла, закапала оттепель, лыжни
почернели, снег на тропинках превратился в кисель. Днем в учхоз
позвонила из ректората Раечка и сообщила, что заседание ученого
совета состоится в шесть вечера в малом конференц-зале.
     Федор  Иванович  побрился,  завязал  галстук   на   чистой
сорочке,   надел  "сэра  Пэрси"  и,  накинув  полуперденчик,  к
назначенному времени отправился к ректорскому корпусу.  Оставив
полушубок  в  раздевалке,  вошел  в  длинный сводчатый коридор.
Первый, кого он встретил, был Саул  Брузжак.  Издалека  его  не
было  видно  просто  в  коридоре  стояли  кружком  профессора и
преподаватели, и все смотрели в центр и вниз. Потом когда Федор
Иванович вошел в эту толпу, обозначился и сам Саул. Маленький и
широкий, он метал сладкие черные  взгляды  и  слегка  корчился.
Похоже, он увлекся оживленной беседой и потому не увидел Федора
Ивановича,  хотя  тот  шел  прямо  на него. Простодушно и легко
улыбнувшись ему, Федор Иванович протянул руку. Саул смотрел  на
него  с  нежной  смешинкой  и  не видел Потом мельком увидел и,
продолжая метать взгляды и корчиться,  реагируя  на  интересную
беседу, идущую в кружке, обронил, между прочим, такие слова:
     -- Извини, старик. Но руки я тебе не подам.
     И  не  шевельнулся, не двинулся. Показал кому-то смеющиеся
зубы, кому-то кивнул.
     Тогда Федор Иванович, поклонившись всем,  твердо  протянул
руку   Вонлярлярскому,   стоявшему   за  спиной  Саула.  Стефан
Игнатьевич  дернулся  и,  как   старый   мерин,   на   которого
замахнулись кулаком, высоко поднял голову. Потом поднял ее выше
и  пронес свое печеное лицо в напряженном повороте -- от Федора
Ивановича  к  кому-то  из  собеседников.  И   оба   заговорили,
заговорили, спасая друг друга.
     Вышла  Раечка,  пригласила всех входить. Федору Ивановичу,
пряча глаза,  уступали  дорогу.  Перед  ним  открылась  галерея
портретов,  окружавшая  весь  небольшой зал. Академик Рядно уже
висел на своем месте, моложавый, слегка наклонивший  голову  со
знаменитой  челкой.  В  передней  части  зала,  на  краю узкого
помоста, стоял желтый фанерный ящик -- трибуна для ораторов.  В
центре  помоста  был  длинный  стол,  накрытый темно-коричневым
сукном, там, у графина, сидел Варичев, холодно свесивший щеки и
углы рта. Рядом с ним уже занял место Брузжак.  Упав  боком  на
стол,  подперев  щеку и бросив другую руку далеко вдоль темного
суконного поля, поигрывал кулачком, рассматривая входящих.  Все
занимали  места,  в зале стоял шум молчаливо двигающейся толпы.
Еще несколько человек в строгом  молчании,  поворачивая  животы
вправо  и  влево,  прошли по помосту и уселись за столом. Стали
наклоняться друг к другу, шепчась. "Много народу пригласили, --
подумал Федор Иванович, садясь в третьем ряду, у боковой двери.
-- Значит, уверены в исходе. И Варичев, и Саул..."
     Вдруг через боковую  дверь  вошел  нарядный,  ловкий,  как
фехтовальщик, академик Посошков. Проходя, нарочно задел кулаком
Федора   Ивановича.   Промельк-'  нули  белые  манжеты,  хорошо
отглаженный костюм -- темный, с брусничным оттенком.  Вспыхнула
и   погасла   большая   тропическая  бабочка  --  малиновая,  с
жемчужными крапинами, присевшая там, где должен  быть  галстук.
Светозар  Алексеевич  сдержанно  поклонился  знакомым  и  сел в
первом ряду. Зал сразу затих, в задних рядах несколько  человек
приподнялись,  чтобы  разглядеть  живого  --  не  сдавшегося  и
маневрирующего вейсманиста-морганиста.
     -- Светозар Алексеевич! -- пробубнил Варичев, показывая на
незанятый стул в президиуме.
     Академик поблагодарил  сдержанным  поклоном,  чуть  поднял
отстраняющую руку и остался на месте.
     -- Приступим,  товарищи!--сказал  Варичев, поднимаясь.-- Я
думаю, сначала мы выслушаем сообщение Светозара  Алексеевича  о
его поездке. Нет других предложений?