А его предваряло, Федор Иваныч, еще одно -- в  те  еще
времена, когда меня в первый раз туда пригласили и оставили там
отдохнуть.  Вы должны помнить это. Скажите, вы не заметили, что
после той отсидки я стал чураться вас? Вы не  знаете  всего  --
ведь  тогда,  во время трехмесячного санатория, мною занимались
очень мало. Вы, вы их интересовали. О вас  все  спрашивали.  На
вас  у  них  уже  была  папка заведена, я видел ее. Ваша явка с
поличным возымела свое действие. Нежелательное.  А  перед  тем,
как  меня  отпустить, они начали приставать. Вязнуть... Чтобы я
согласился сообщать им  иногда...  Играли  на  моей...  Я  ведь
труслив!..
     -- Так вы у них...
     -- Нет.  Дядик  Боркк у них на учете как запойный пьяница.
Это более ценный кадр. Я ведь именно тогда еще  особенно  нажал
на градусы, стал запивать. Появились дни механизатора. Потом вы
приехали с ревизией. И меня вдруг вызывают. Это после собрания,
где  Ивана  Ильича...  Я  поддал прилично, чтобы пахло водкой и
луком, и являюсь. А им это -- что я выпил -- оказалось как  раз
и нужно. Велят вас. Учитель, пригласить в "Заречье" и за рюмкой
с  вами  потолковать. И вопросник велели записать и выучить. Из
того, что в этой бумажке,  там  только  про  приказы  Кафтанова
было.  И про Сталина. А больше по общей политике. За этим делом
вы  меня  и  застали  в  тот  визит.  У  меня  тогда  получился
неплановый день механизатора. Сижу, ломаю голову, что делать...
А он, мой родной, мне и говорит:
     "До  свиданья,  дядик  Борик,  уезжаю!"  Поезжай, поезжай,
дорогой, скорее уматывай, подальше от греха...
     Дядик Борик затянулся сигаретой, затуманился, глядя вдаль.
     _ Не томите, дядик Борик. Удалось отвязаться?
     -- Учитель, они меня  опять  вызвали.  Четыре  дня  назад.
Напомнили про вопросник.
     -- Так в чем дело? Я готов.
     -- Я  вовсе  не  для  того...  Я  не собираюсь вести вас в
"Заречье". Ни за что не  поведу.  Это  я  просто  информировать
Учителя, чтоб держал ушко востро. Потому что дядик Борик завтра
будет  уже  далеко-далеко.  В  далеком  горнем  ца-а-арстве, --
тихонько и со сладостной  улыбочкой  пропел  он  из  Лоэнгрина,
положив  руку на плечо Федора Ивановича и ловя его взгляд. -- Я
попрощаться с вами пришел, дорогой. Дай, гоюбчик,  дотянусь  до
тебя... Поцеюю...
     И мокрые красные губы присосались к щеке Учителя.
     -- Нет,   правда...  --  сказал  Борис  Николаевич,  вдруг
похолодев. -- Надоела мне вся эта глупость до  чертиков.  Решил
совершить  внезапный  прыжок  в  кусты. Скажу вам, Учитель, мне
можно было бы и не лечиться, я бы  мог  и  сам...  Нравственный
стимул подействовал,
     -- Надолго отбываете?
     -- Думаю,  что  не меньше месяца. Назавтра, действительно,
институтский микроавтобус увез Бориса Николаевича в больницу.

     II

     Обычно лето  в  университетских  и  институтских  городках
бывает  неинтересным:  плоская жара и пыль или такие же плоские
дожди и грязь. Мелькание жарких июльских дней напоминает трепет
ситцевой  выцветшей  занавески  в  открытом   окне,   бесплодно
пролетают  эти  дни, и нарастает особая -- летняя -- досада. Но
это справедливо лишь для того, кому некуда спешить и у кого нет
неоплатных долгов.
     Пришла к концу экзаменационная сессия,  институт  опустел.
Была  лишь  середина  июня, а в институтский городок уже пришло
летнее запустение и заняло все  углы.  Хлопало  открытое  окно,
ветер  гнал  по  асфальтовой  дорожке  лист  бумаги с надписью:
"расписание". Вышел из сарая кабан тети Поли и со стоном рухнул
и  вытянулся  в  тени  около   крыльца.   Безмолвие,   жара   и
неподвижность сковали все.
     Федор Иванович по утрам, когда было еще прохладно, выходил
из дома  и,  углубившись  в  парк,  начинал свой бег. Это стало
теперь делом ежедневным. Пробежав с легкой хромотцой километр и
почувствовав жжение в груди -- там,  где  между  двумя  сосками
была  у него яма вместимостью как раз под женский кулак, память
о войне, -- почувствовав жжение в этом месте, он  переходил  на
шаг  и  шел  до  тех  пор,  пока  сердце  не успокаивалось и не
возникало во всем теле желание опять пробежаться.  И  он  опять
переходил  на  рысцу.  Он  хотел  освободиться от своей прочной
военной  инвалидности.  Клетки  в  просыпающейся  почке  дерева
упорно  продолжали  делиться,  и  птица,  следуя  своим неясным
побуждениям,    упорно    подбирала    травинки.     Побуждения
действительно  были  неясными.  "Что  это я делаю?" -- возникал
иногда в нем тихий вопрос. И следовал ответ -- расплывчатый, но
укрепляющий намерение: "Может пригодиться".
     Вместе  с  легкой  испариной,   приходившей   на   третьем
километре,  налетали  мысли.  Поручение  побеседовать с Федором
Ивановичем на темы,  к  которым  его  современникам  полагалось
иметь  четкое  отношение,  не допускающее разных толкований, --
это поручение, с блеском сорванное  дядиком  Бориком,  само  по
себе    было   серьезным   предвестием.   Слышался   отдаленный
неторопливый скок начинающейся  погони.  Эти  звуки  заставляли
увеличивать   число   километровых   пробежек,   контролировать
дыхание, в темных  уголках  парка  падать  на  траву  ничком  и
отжиматься на руках, считая каждое прикосновение груди к траве.
     Иногда,  летя мягкими и длинными, замедленными скачками по
аллее,  погруженной  в   утреннюю   тень,   он   обгонял   чету
Вонлярлярских   и  на  ходу  отвешивал  поклон.  Он  уже  успел
заметить, что Стефан Игнатьевич в ответ только  выше  поднимает
голову  и  надменнее  опускает  углы  рта.  Странный  старик! В
последний приезд Кассиана Дамиановича он был допущен в душ  для
мытья  костлявой  спины  знаменитого и недоступного ученого. Об
этом все узнали не со слов  академика:  после  душа  ему  сразу
подали  машину,  и  он  уехал.  Сам Вонлярлярский несколько раз
вдруг ронял в разных местах новое иностранное словцо, оно-то  и
привязало  странным  образом факт мытья спины академика ко всем
ушам. То, что Стефан Игнатьевич  был  допущен  к  мытью  спины,
всегда  упоминалось  вскользь.  За главную же цель высказывания
выдавалось каждый  раз  открытие,  сделанное  Вонлярлярским:  у
академика,   оказывается,  был  настоящий  гуттуральный  голос!
Стоило только с силой провести грубой мочалкой по позвонкам  --
и   знаток   вокала   получал  то,  что  нужно.  Тонкая  улыбка
Вонлярлярского давала понять, что и там, среди  брызг  и  пены,
открыв  озорным  взглядам  крепкого  академика-крестьянина свою
увядшую наготу, интеллигентный ученый  в  нем  сохранял  гордое
превосходство  и продолжал наблюдать. Тот же факт, что о сеансе
в душевой Стефан Игнатьич сообщил многим и не раз -- этот  факт
все-таки подтверждал правоту академика. Ведь Кассиан Дамианович
еще  когда  предсказал, что эта "пронститутка" будет фыркать, а
спину потрет. И сделает, чтобы все узнали.
     То, что, встречаясь в парке с бегущим Федором  Ивановичем,
Вонлярлярский  не отвечал на его поклон, удивляло. Заметив, что
это происходит не случайно, Федор  Иванович  в  очередное  утро
остановился  перед  Вонлярлярскими  и  почтительно  протянул им
руку. Мадам подала длиннопалую узкую  лапку  с  перстеньком,  а
Стефан Игнатьевич свою убрал.
     -- Не  подам  я вам, Дежкин, своей руки! -- почти закричал
он, таращась и выкручиваясь  перед  внимательно  изучающим  его
Федором Ивановичем. -- Не подам!
     -- Но вы же вчера в лаборатории подали... И беседовали.
     -- Я   маленький   человек,  --  заговорил  Вонлярлярский,
трясясь и даже мелко прыгая. -- В такие дни, когда  приходят  в
движение  гигантские гранитные скалы... Когда стометровая волна
накатывает на город, смывая...  Не  мне  диктовать  космическим
процессам свою волю. Трясется скала и я трясусь вместе с ней. И
я  буду  завтра  в  лаборатории беседовать... И руку подам. Где
публика, там  меня  нет...  Но  вы  будете  теперь  знать,  как
подается  эта рука. Будете знать, как я отношусь к тому, кто...
Вы и есть Торквемада!  Монах  кровавый!  Я  таким  его  себе  и
рисовал  всегда.  Интеллигент!  Умный!  И,  главное, -- взгляд,
улыбка. У людей все нормы другие. Там если негодяй  --  у  него
свой и взгляд. А если порядочный -- свой. У Торквемады -- как в
степи  огонек,  привлекает.  И  летят  на  огонек... Профессор.
Гордость  кафедры.   Девушка.   Красавица,   умница.   Гордость
факультета. И Торквемада всех их в костер. Между прочим, таково
мнение всего коллектива.
     -- Вы  же сами! -- в бешенстве заорал Федор Иванович и тут
же, смирив себя, горячо зашептал: -- Кто  вас  дергал  за  язык
тогда  на  собрании! Побежал на трибуну! Отмежеваться заспешил!
От профессора, от гордости коллектива!
     -- Я уже сказал, я маленький человек. Поняли?  Ма-а-а,  --
запел он двухмесячным барашком, -- ма-а-а-а... а окончания и не
видно, вот какой я маленький. Вы, вы меня напугали! Это же была
цепная реакция! От вас она пошла!
     -- Нет,  не  от  меня.  Старику  спину  тереть  кто полез?
Торквемада вас толкал? Шкура, шкура толкала! Сегодня  потру,  а
завтра  осторожно  дам  знать...  про  гуттуральный голос. Чтоб
боялись...
     -- Так он же... Он же сам! Головой кивнул, и я...  и  ноги
пошли...  Какой  с  меня  спрос?  Мне  показалось,  что на меня
смотрят из президиума, и я иду... Варичев  тогда  действительно
же  смотрел!  Я и поплыл, как щепка, куда тянет... А вы! Вы-ы!!
Вы же можете быть челове-е-е-е...  --  опять  запел  он,  тряся
перед    лицом   Федора   Ивановича   сухой   рукой,   играющей
перламутровыми переливами.
     Маленький старикашка бился в давно созревшем  исступлении,
вытряхивал  из  себя больно бьющие слова. А жена дергала его за
локоть, тянула за складку на синем спортивном трико.
     -- Не дергай! -- засипел он на нее, вдруг потеряв голос, и
схватился за горло. -- У него мы все равно как на ладони.
     Так что  неподвижное  и  безмолвное  лето,  которое  сразу
набрало  силу  и  замедлило жизнь, оно порой все же высылало из
своих    скучных    пространств    неожиданности,    заряженные
сверхэнергией.
     Один  такой  плод,  тайно  наливавшийся с весны, перезрев,
упал с ветки и разбился в середине июля -- в воскресенье.  И  в
этот же день институт навсегда простился с Красновым.
     К указанному времени Федор Иванович уже пробегал за день в
общей сложности по десять-двенадцать километров, разделенных на
двухкилометровые  отрезки.  Сюда  надо  еще прибавить не меньше
шести километров быстрой ходьбы, которой он, отдыхая,  заполнял
промежутки   между  бегом.  Поскольку  дистанция  выросла,  ему
приходилось  теперь,  пролетев  легкой  рысью  по  главной   --
Продольной  --  аллее  через  весь  парк и обогнув тылы учхоза,
бежать дальше, в малознакомые места,  в  прорезанные  глубокими
канавами  заброшенные  торфоразработки.  Эти места, оставленные
птицами, утыканные полуживым молчаливым  сосняком,  чем  дальше
проникал  в  них  бегун,  становились глуше. Нарастал приятный,
отчасти  химический,  виляющий,  как  змея,  запах  болиголова.
Душистый  кустарник,  осыпанный  мелкими  бледными цветами, был
Федору Ивановичу по грудь и рос настолько плотно, что полностью
скрывал глубокие, опасные канавы. Он,  этот  болиголов  как  бы
сторожил  вход  на  богатейший  кочкарник,  куда люди с крепкой
головой ходили за черникой. Впервые забежав в эти дебри,  Федор
Иванович  случайно  заглянул в просвет между кустами, туда, где
угадывалась канава. Его  встретил  на  редкость  тупой,  как  у
крокодила,  непроницаемый  и  караулящий  взгляд  судьбы. Запах
болиголова  стал  душистее,  тяжелее,  он  тоже  был  заодно  с
неизвестностью,  жившей  в  канавах.  И  Федор  Иванович  вдруг
повернулся  и  побежал  назад,  полностью  уступая  эти   места
вооруженным силам природы. И больше так далеко в этот кустарник
он не забегал.
     В  то  воскресенье,  выбежав  рано  утром  в  парк,  Федор
Иванович  решил  увеличить  дневную  норму  бега  еще  на   два
километра  и  одолеть,  таким образом, за день одной лишь рысью
четырнадцать километров. В последнее время бег  для  него  стал
почти  таким  же  легким  делом, как и ходьба. Не исчезала лишь
хромота,  и  нужно  было  вовремя  менять  темп  движения,   не
допускать появления боли за грудиной.
     Пробежав  всю  Первую  Продольную  аллею,  он  пошел вдоль
сетки, ограждающей тыловые службы учхоза, потом опять  пробежал
два километра и снова пошел -- уже по торфянику, вдоль глубокой
канавы.  Здесь он обогнал нескольких женщин, работниц из учхоза
и помахал им. У каждой было ведро, поодиночке и по две они  шли
все  в  одну  сторону  --  за  черникой. Потом потянуло первыми
приятными  струями  из  закрывших   впереди   дорогу   зарослей
болиголова.  Это были предупреждающие струи -- болиголов не зря
ноет свое название. Вскоре начался и сам кустарник. Запах  стал
сильнее,  теперь  от  леса  несло  химической  эссенцией. Федор
Иванович остановился и повернул назад. И сделал это вовремя  --
голова  уже  отзывалась тупой болью на каждый шаг, и он не смог
бежать. Шаги его сами  собой  сделались  осторожными,  мягкими.
Прошагав  так  два  километра,  он  свернул  к  дыре  в  сетке,
опоясавшей тот ближний к нему угол учхоза, где были расположены
делянки злаковых культур. Пролез в  дыру  и  остановился  среди
делянок,  скрытый  со  всех  сторон  высоким,  в рост человека,
плотным пшеничным травостоем, начинающим уже бледнеть. Вспомнив
нечто, он стал бродить среди пшеницы, ржи и  ячменя  и  отыскал
наконец  маленькую  продолговатую деляночку. В этом году на ней
росли только сорняки. Женя Бабич  со  своей  подружкой,  видно,
испугались  и  решили  больше не экспериментировать с опылением
пшениц,  посеянных  под  зиму.  Федор  Иванович  постоял  перед
деляночкой,  как перед могилой. Покачав головой, побрел дальше,
ноги привели его к сараям. Нечто вдруг привлекло его  внимание,
он  прошел  между  сараями и у самой сетки уперся в треугольный
клочок чисто обработанной земли. Здесь качались
     пять  или  шесть  одиноких  пшеничных  стеблей  с  легкими
бумажными  изоляторами на колосьях. Каждый стебель был привязан
к воткнутому в землю прутику. Федор Иванович счастливо просиял,
глядя на эти изоляторы. Понял: это Женя Бабич. Тайком  от  всех
она  все-таки пробивалась к истине. Опять вспомнил свою юность.
"Правильно поступаешь, Женя Бабич, -- подумал он. -- Ты  у  нас
-- прямо  как  Коперник.  Не сдавайся и не отступай. Но тайна в
этих делах не повредит. Много еще всяких красновых  и  шамковых
ходит вокруг нас с тобой".
     Так  он  думал и улыбался, и вдруг увидел хозяйку делянки,
вернее, часть ее головы с косой. Женя Бабич сидела на корточках
за сараем и прикрывалась от Федора  Ивановича  тачкой,  которую
поддерживала  в вертикальном положении. Улыбка его разгорелась,
он шагнул туда, и Женя  уронила  тачку  и  поднялась,  глядя  в
сторону.
     -- Не  бойтесь,  не  донесу,  --  сказал  он  весело, но с
мстительной твердостью.  --  При  одном  условии:  если  вы  не
донесете,  что  я  видел вас на вашей подпольной деляночке и не
донес.
     Повернулся и шагнул в  пшеничные  заросли,  в  колосящиеся
хлеба, утонул в полевых запахах.
     Он  собрался  уже уйти в парк, в тень, как вдруг увидел за
сеткой вдали мелькающую среди  хилых  редких  сосен  долговязую
фигуру,   бегущую   изнеможенно-неровной   трусцой.  Охваченный
тревогой, Федор Иванович через дыру  в  сетке  выбрался  на  ту
сторону,   и  бегущий  человек,  увидев  его,  поднял  руку  и,
споткнувшись, чуть не упал. Это был Борис Николаевич Порай.  Он
уже вернулся из своего горнего царства. Вскидывая и роняя руку,
он  что-то  говорил, должно быть, пытался крикнуть, и ничего не
получалось. Федор Иванович побежал навстречу.
     -- Учитель!  Веревку  давай  скорей...  --   услышал   он,
наконец.   --   Веревку!   Скорей...  Там  человек...  Краснов,
по-моему. В канаве.
     -- Отдохните. Сядьте... Я сам... -- Федор Иванович  пролез
сквозь сетку и понесся к финскому домику.
     Он  помнил  --  там,  в  чулане, всегда лежала высокая, не
убывающая бухта толстой хлопковой веревки. Взяв V сторожа ключ,
открыл домик, сорвал висячий замок на  фанерной  двери  чулана.
Отделив от бухты десятка два витков,: перерубил веревку топором
и,  надев  ее  на  себя,  как хомут, побежал обратно. Откуда-то
появилась Женя, хотела присоединиться. Но Федор Иванович шепнул
ей: "Там Краснов, Краснов там,  лучше  бегите  отсюда".  И  она
молча отстала, исчезла среди сараев.
     Тяжело  дыша  и спотыкаясь, двое мужчин пробирались сквозь
душистые кусты.
     -- Понимаете, Учитель, иду я... С ягодников... --  говорил
Борис  Николаевич,  задыхаясь и охая. -- Первая моя прогулка за
ягодами. А навстречу -- женщины. Что-то кричат. Про корзину.  Я
прежде  всего  эту  корзину и заметил. Плавает... Потом след на
воде. Среди плесени. Поплыл он, значит...
     Наконец, дядик Борик сказал -- "здесь" и,  сев  на  землю,
ткнул  несколько  раз  рукой  в  самую  гущу  болиголова. Федор
Иванович, морщась  от  крепкого  аромата,  стараясь  не  делать
глубоких  вдохов, разгреб куст, усыпанный цветочками, раздвинул
пружинистые охапки стеблей, и  вдруг  на  него  глянуло  темное
глубокое  око канавы. Там в полумраке дрожала вода, темная, как
кофе, плавали блины зеленой плесени. А чуть  ближе,  почти  под
ногами  Федора  Ивановича  виднелась  лысоватая бледная голова,
облепленная редкими мокрыми прядями.
     Захлестнув петлей кривенькую  березу,  росшую  поблизости,
подергав  веревку,  он бросил другой конец в канаву и спустился
по ней в стоячую теплую воду. Правда, теплой  она  была  только
сверху.  Внизу  ноги  охватило ледяными клещами. Краснов стоял,
как кукла, в этих клещах, полуоткрыв рот, прислонясь  спиной  к
подмытому  берегу.  Голова свалилась набок, глаза были заведены
под верхние веки. Несколько свисающих стеблей  были  продеты  в
петлю   его   вельветового   пиджака,   поддерживали   тело   в
вертикальном  положении.  Опоясав  его,  проведя  веревку   под
мышками,  Федор  Иванович затянул узел и вылез наверх. Вдвоем с
Борисом Николаевичем они подняли тяжелое тело, протащили  через
кусты.  Охая  от  боли в голове, долго тянули его волоком, пока
кусты не кончились,  не  пошло  твердое  торфяное  поле,  скупо
поросшее  щавелем  и  хвощом.  Здесь  и бросили Краснова и сами
упали, отдуваясь и плюясь.
     Федор Иванович взял тяжелую, упругую, как вареная колбаса,
руку, сжал запястье, прощупывая пульс. При  этом  его  глаза  и
глаза Бориса Николаевича встретились и остановились.
     -- Ну, как? -- шепнул дядик Борик, подаваясь вперед.
     -- Нет вроде...
     -- Я его и не вытаскивал бы...
     -- Ш-ш-ш!   Вроде   как   есть!  Есть.  Надо  раздеть,  --
распорядился Федор Иванович. И тут увидел  на  вздутой  бледной
руке  буквы, четко прорисованные химическим карандашом: "Старик
Жуков виноват".
     Дядик Борик тоже увидел. Округлил глаза.
     -- Кошмар... И подыхает, а все еще доносит.
     -- Вцепится теперь  он  в  Жукова.  Борис  Николаевич,  вы
разденьте его, а я побегу, вызову "скорую". И ацетон принесу --
смыть буквы.
     Минут  через  двадцать  Федор  Иванович  вернулся. Краснов
лежал без ботинок и без пиджака. Бледно-голубые глаза  его  уже
вернулись из-подо лба в нормальное положение и мутно смотрели в
небо,  полуприкрытые  веками.  Он  изредка  неглубоко  вздыхал.
Показав дядику Борику  флакон  с  прозрачной  жидкостью,  Федор
Иванович  плеснул  на  платок  и  принялся  тереть тяжелую руку
альпиниста.
     -- Чем это пахнет? -- спросил Борис Николаевич. -- Похоже,
не ацетон...
     -- Ксилол. У лаборанток нашел. На дерьмо  дефицитную  вещь
приходится   тратить.  Вроде  хорошо  смывает.  Надо  завтра  в
больнице предупредить этого дуралея.  Чтоб  старика  Жукова  не
трогал.  Вы  теперь  смотрите  за  ним,  а  я  пойду.  "Скорую"
встречать...
     В понедельник дядик Борик зашел  к  нему  в  учхоз  --  на
делянку,  где завлабораторией с раскрытым журналом в