и  говорит: я вывел новый сорт! Даже
академик его поздравил. А  это  оказался  всего-навсего  широко
распространенный  китайский  ячмень "Целесте". Он даже этого не
знал!     Товарищ     Ходеряхкн     был     здесь      типичным
практиком-крестьянином,   но   не   ученым.   Крестьянин  может
вырастить хороший урожай, но это не дает ему  права  называться
ученым.
     -- А  по-вашему,  плохой урожай -- это наука? -- закричали
из зала. -- А хороший -- значит, практика?
     -- Я высказал вам свою точку зрения, -- сказал  Стригалев,
не  замечая  криков.  --  Никем серьезно не опровергнутую точку
зрения.
     Еще постоял на  трибуне,  поглядел  в  зал,  оглянулся  на
президиум и не спеша сошел вниз.
     Зал  ровно  шумел.  В  разных  его концах шли дискуссии. В
президиуме Цвях, поворачивая голову то в  одну  сторону,  то  в
другую, пристально слушал и время от времени ставил перед собой
вертикально  свой карандаш. Посошков -- опытный председатель --
не звонил в свой графин, давал всем выговориться. Потом  поднес
палец  с  золотым  кольцом  к  графину.  И  тут  впереди Федора
Ивановича у самой сцены раздался дребезжащий  голос  профессора
Хейфеца:
     -- Прошу слова для заявления!
     -- Неужели каяться пойдет? -- сказал кто-то сзади.
     -- Думаете, опознал? -- спросил басистый старик.
     -- Не знаю... Но вид у него решительный.
     Хейфец  уже  стоял на трибуне, торжественный, откинувшийся
назад.
     -- Я хочу сделать следующее заявление, -- задребезжал  его
голос  в  странной  тишине.  --  Я  не выступил с ним раньше из
ложной  сентиментальности  --  не  поворачивался  язык.  Я   не
допускал  мысли,  что такие методы возможны... Слушая ваш, Петр
Леонидович, доклад, я ожидал: вот-вот он назовет фамилию  Ивана
Ильича  Стригалева. Вы не назвали, и я подумал: ну, великодушен
наш... Я проникся уважением! И решил в свою очередь  промолчать
о  том,  что знал. А теперь заявляю, что я согласен с вами: нам
действительно не по пути!  Вчера,  товарищи,  двое  из  сидящих
здесь  в  зале  слышали  и  записали следующую беседу товарищей
Варичева  и  Побияхо  с  Анжелой  Шамковой.  Они  зашли  в  эту
комнату...  ну, эту, где фанерка. Чего не натворишь второпях. А
за фанеркой, в моем  кабинете  --  пока  в  моем,  --  эти  два
товарища нечаянно оказались. И вот что они услышали и записали.
Слушайте!   Варичев:  товарищ  Шамкова,  ты  знаешь,  что  твой
руководитель формальный генетик? Она:  нет.  Он:  а  мы  знаем.
Придется  тебе  выступить  на собрании. Она: с какой это стати?
Он: а с такой: мы все знаем, вас во время ревизии Дежкин  Федор
Иванович  уличил. Так что ты не запирайся, нам все известно. Не
выступишь, так вылетишь из  аспирантуры.  Руководителя  снимем,
теперь  это  ясно, вылетишь и ты. А выступишь -- получишь новую
тему и нового руководителя. Замечаете, каков стиль! "Ты" -- как
с карманником в отделении милиции! Ну и  после  этого  Шамкова,
подумав,   рассказала  им  все,  что  вы  слышали.  Потом  Петр
Леонидович вышел, и Побияхо одна домолачивала Шамкову.  Тут  уж
товарищи  и  меня  позвали  послушать.  Вы,  Анна  Богумиловна,
сказали: "Милочка, ух, как я быстро сделаю тебя кандидатом!"
     -- Товарищ Хейфец, не  сгущайте  краски!  --  загремел  из
президиума  Варичев.  -- Такой разговор был, но совсем в другой
тональности.
     -- Хорошо! Не время доказывать. Но вы же сделали вид,  что
ничего  не  знаете!  Должны были сразу честно сказать, внести в
доклад!  А  то  как  новость  сенсационную  подали!   Накаляете
страсти.
     -- Мы   молчали,   чтоб   дать  возможность  самому  Ивану
Ильичу...
     -- Вот,  вот!  Значит,  вы  его,  как  волка,   в   засаде
подстерегали! Организованно!
     -- А  ваша  маскировка -- это не прием? -- закричал кто-то
из зала.
     -- Мы в обороне. Это тактика.
     -- А мы -- в наступление -- сказал Варичев, поднимаясь. --
Вы прислушайтесь  к  залу,   товарищ   Хейфец!   Прислушайтесь!
Коллектив не на вашей стороне.
     -- Как  же  я  могу  прислушиваться к коллективу, когда он
весь обкурен парами догмы и, надышавшись, бредет, как во  тьме,
не   видя  пропастей  и  давя  ногами  невиновных!..  Когда  он
отдышится от этого газа...
     -- Товарищ Хейфец! Товарищ Хейфец!.. -- это  председатель,
звеня графином, подал голос.
     -- ...Когда  он  опомнится,  тогда я отдамся на его суд. А
сегодня лучшим коллективным  деянием,  деянием  ради  общества,
ради всех, будет отделение от такого коллектива...
     -- Товарищ  Хейфец!  Я  принимаю ваше устное заявление, --
ледяным голосом протрубил  Варичев.  --  И  налагаю  устную  же
резолюцию. Вы больше не член нашего коллектива. Можете...
     -- Мне  здесь и делать нечего! -- Хейфец отмахнулся рукой,
спускаясь в зал. -- Сделали  из  биологии  филофосию!  Сплошные
обскуранты!
     -- Позор! -- отчаянно закричал кто-то в зале.
     -- Ничего,  буду сам ковыряться! -- выкрикивал Хейфец, идя
по проходу. --  Заведу  огород  под  кроватью!  Хватитесь  еще,
хватитесь!
     Хлопнула тяжелая дверь...
     В   глубоких  сумерках  Федор  Иванович  и  его  "главный"
возвращались к себе в комнату для приезжающих.  Федор  Иванович
молча  углубленно  курил,  как-то  внезапно ослабев. Во-первых,
потрясло то, что у Стригалева, кроме стальных зубов,  лагерного
прошлого  и  какого-то  общего  сходства  с никелевым геологом,
оказались еще два журнала, двойная  бухгалтерия.  И  он,  Федор
Иванович,  опять  приложил  руку  к  тому, чтобы отравить жизнь
такому человеку. И он уже чувствовал, что человек этот прав.
     А во-вторых, он только что  видел:  Елена  Владимировна  и
Стригалев  быстро  прошли,  почти  пробежали  мимо и скрылись в
потемневшее парке. Елена Владимировна  держала  его  под  руку,
заглядывала  ему  в  лицо. "Да, -- думал Федор Иванович, -- он,
конечно, лучше меня, если честно признаться. Что  --  я?  Опять
"нечаянно"  человеку  ножищу  подставил!  И  с какой это стати,
какое я имею право, приехав со стороны, вмешиваться в их  давно
сложившиеся   устойчивые   отношения,   судя  по  всему,  очень
серьезные".
     Цвях размяк по-своему.  Глядя  себе  под  ноги,  размышлял
вслух:
     -- Всегда,   Федя,  я  не  перестаю  удивляться,  наблюдая
движение стай. Например, рыбьих мальков. Это же  черт  те  что!
Вот  идут  все параллельным курсом. Потом вдруг хлоп! -- как по
команде, все направо. Или налево... Так, вместе, маневрируя,  и
подрастают,  потом  вместе попадают в одну сеть, а там и в одну
бочку... Что за закон?
     "Неужели и здесь я, верный своей планиде, сунусь и разрушу
-- теперь целых две судьбы?" -- думал Федор Иванович.
     -- Да, Федя, -- Цвях вздохнул. --  По-моему,  мы  с  тобой
гнали сегодня еще одну собачечку. А? Такое не забудешь...
     "Нет,  нет,  ни  в  коем  случае  не  сунусь! Бежать надо,
бежать! Хватит  с  меня  разрушенных  судеб",  --  думал  Федор
Иванович, в то же время кивая Цвяху.
     -- Когда  я  был  маленьким,  -- Цвях заулыбался. -- Мать,
бывало, пироги печет, и у нее остается: или тесто, или начинка.
Если тесто -- булочку испечет,  накрутничек.  Если  начинка  --
котлетку.  Я  так  думаю,  Федя, Вонлярлярский -- как такая вот
булочка.
     -- Без  начинки,  --  согласился  Федор  Иванович.  --  Но
сколько их в булочной...
     -- Но  добровольцы-то  каковы!  Как  рванулись  топтать! А
глаза видел? Загадка века.
     -- Загадка веков, -- сказал  Федор  Иванович.  --  Загадка
всей человеческой популяции.
     -- Все же мир до конца не познаваем, -- вдруг сказал Цвях.
-- Знаешь,  я  сейчас  беседовал  с одним из этих добровольцев.
Молодой.  Пока  о  вейсманизме  шло  --  таращился.   Потом   я
спрашиваю: "У вас, наверно, есть мама?" -- "А как же!" -- и уже
мягкий.  "И  вы  ее любите?" -- "Кто же не любит свою мать?" --
"Как тебя зовут, сынок?" -- "Слава", -- и вытер лоб, смотрит на
меня ясными, добрыми такими  глазами.  Совсем  другая  система!
Правда,   в   его   взгляде  проглядывался  такой  жучок...  Он
почувствовал, что я неспроста интересуюсь. В общем, загадочка!
     Они помолчали некоторое время.
     -- И я спрашиваю себя, -- продолжал Цвях.  --  В  джунглях
Амазонки  висит на лиане вниз головой такое странное существо с
зеленой шерстью, с круглыми глазами. О чем оно думает?  Как?  О
чем  думает собака? О чем и как думал головастый дурачок Гоша у
нас  в  деревне?  О  чем  думает  этот  доброволец?  О  чем   в
действительности,  для  себя, думает Варичев? Наверняка же не о
том, что говорит! Нет, никогда не узнать. Башка  раскалывается!
Вот я -- кто я такой? Наверно, прав Стригалев -- обыкновенный я
крестьянин. Причинные связи, последовательность фактов запомнил
и  делаю  все,  как  эта  связь велит. Посадил зерно -- смотрю,
растет. Лезет, понимаешь...  Но  они  --  если  знают  столько,
сколько я, куда они суются? Почему так орут? Я, например, очень
серьезно  слушал  этих...  Хорошо  ведь  аргументируют. А те не
понимают! А, Федя? Я тебе честно признаюсь, хочешь? Я до  этого
дня  никогда  не  слышал ихних аргументов. Только наши... Думаю
послезавтра удрать отсюда к чертям. Вернусь  к  своим  яблоням,
это дело мне знакомое, простое, проще ихних вопросов. Дело свое
мы  тут  сделали,  а  наблюдать  со  связанными  руками  всю их
заваруху нет сил. Прав, прав ты был, когда у Тумановой... Добро
это  страдание.  Сидел  я  в  этом  президиуме  и   чувствовал:
становлюсь  все  добрее.  Еще  немного,  и заеду кому-нибудь по
роже. Давай, Федя, послезавтра утречком на поезд, а?
     "Вот! -- подумал Федор Иванович.  --  Это  и  есть  выход.
Уеду!"
     С  грустью,  но решительно он простился со своей мечтой. И
даже замедлил шаг от внезапной слабости.
     Глубоко вздохнул.
     -- Ты что, Федя? Чего охаешь?
     -- Да так...
     -- Не переживай. Я сам тогда  чуть  не  подпрыгнул,  когда
ты... От восхищения. Это же само собой получается -- радость по
поводу своей проницательности. На научный восторг похоже, когда
откроешь  явление.  Тут  человек  делается как полоумный. Ты же
себя сам и остановил. Я все видел -- ты опомнился.  Вот  только
чуть поздновато. Не нами сказано: слово не воробей...
     Федор Иванович молчал. Усиленно дымил папиросой.
     -- С   этой   биологической   наукой   сегодня  все  стали
следователями, --  ворчал  Цвях.  --  Смотрят  друг  на  друга,
норовят  с  хвоста  зайти.  Конечно, в таких условиях держи ухо
востро. Брякнешь что не так -- и нет человека.
     Сами того не  замечая,  они  постепенно  нагоняли  шеренгу
студенток. Девушки спорили о чем-то, то и дело останавливались,
бросали  растопыренные  пальцы  одна другой в лицо. Когда Федор
Иванович  и  Цвях  подошли  к  ним  вплотную,  студентки  опять
остановились.  "Гнать, гнать его надо из комсомола!" -- услышал
Федор Иванович одно и  то  же,  несколько  раз  повторяемое  на
разные голоса. С клюющими движениями головой.
     -- Кого  это  вы  так,  девушки? -- Цвях, широко улыбаясь,
остановился перед ними,
     -- Вы были на собрании?  --  спросила  одна,  и  из  мрака
выступила ее юная красота, одухотворенная спором.
     -- Оттуда идем...
     -- Значит,  слышали  все!  -- наперебой сердито защебетали
они, -- А как же! Он же вейсманист-морганист! Вчера  мы  с  ним
поспорили...
     -- Это что, ваш товарищ?
     -- Сашка  Жуков? Какой он товарищ! Товарищ!.. У Стригалева
днем и ночью торчал. Все знал и молчал...
     -- А-а... -- вдруг  прокаркал  в  темноте  некий  узенький
человечек,  подошедший  сзади.  --  Тогда  правильно! Мало ему,
дрянь такая! Исключить его! Посадить! Расстрелять! -- удаляясь,
каркал он с тончайшей издевкой.
     -- Вот видите!  --  сказал  Цвях,  постепенно  переходя  к
нотации.  -- Вот так необдуманно покричите на улице и получится
как донос. Глядишь, и из института человека исключат...
     -- И правильно сделают! --  крикнула  красивая  и  поджала
губы. -- Мы с ним не разговариваем!
     Почти бегом Федор Иванович и Цвях бросились от них наутек.
     -- Ну  цыплятки! -- крякал и качал головой Цвях. -- Совсем
как у тети Поли! Клюют...
     -- Я  их  не  могу  осуждать,  --  негромко  сказал  Федор
Иванович. -- Сам в детстве клевал...
     -- Да,  ты прав, прав. Юность -- страшная вещь. Даже когда
за правое дело бросается в огонь, она  и  тут  бывает  страшна,
потому  как  не  понимает  же, не понимает ни черта! А рука уже
тяжелая, как у большого. Я-то был тогда  совсем  ведь  молодым,
когда на крест веревку...
     Они  надолго  замолчали.  Потом  Цвях  развел руки, словно
обнимал надвигающуюся ночь, и глубоко втянул в себя воздух.
     -- Прямо на глазах потемнело. А  чувствуешь,  Федя,  какой
воздух? Ночь любви! Погуляем напоследок?
     Федор Иванович послушно подчинился, и они свернули в парк.
     -- Брось  курить в такой вечер, -- сказал Цвях и, выхватив
у него изо рта папиросу, бросил. -- Дыши и  мечтай.  Знаешь,  о
чем? О прекрасной женщине.
     Они брели между деревьями, почти впотьмах. Иногда мимо них
в теплом  мраке скользили, неслышно уклонялись в сторону темные
человеческие фигуры, сгустки тайны, все по двое  --  одна  тень
высокая,  другая  пониже.  И  Федор  Иванович каждый раз угрюмо
всматривался в них, прислушивался к тихим голосам.
     Утром в  субботу  они,  разбросав  на  койках  свои  вещи,
складывали их в чемоданы.
     -- Никак  вчерашний  денек  из  головы не идет, -- говорил
Василий Степанович. -- Я так думаю, Федя, у всех, кто  там  был
вчера,  проснулось  это  самое...  Помнишь,  говорил я тебе про
спящую почку. Про героев и подлецов. По-моему, у всех.
     -- И в вас?
     -- Шевелится, Федя. Так что едем в самое  время.  Подальше
от соблазна.
     Федор Иванович вспомнил о своем неоконченном эксперименте.
Пробирка  с  десятью  мушками  и  мутно-розовым  киселем на дне
по-прежнему стояла на  подоконнике  в  стакане,  спрятанная  от
постороннего  глаза. У мушек кипела жизнь. На границе с киселем
у самого дна уже были приклеены  к  стеклу  словно  бы  комочки
манной крупы -- яйца мушек.
     -- Выпустить  надо  их...  --  проговорил  задумчиво Федор
Иванович.
     -- Зачем было тогда огород городить? -- сказал Цвях  сзади
него.  --  Ты  сам  говорил  -- ясность надо вносить. Возьмем с
собой в Москву. Если тебе не интересно -- я возьму.
     После завтрака, выйдя из  столовой,  они  разошлись.  Цвях
отправился    в    ректорат    --    отмечать   командировочные
удостоверения, а Федор Иванович, полный  надежд,  как  охотник,
углубился  в  парк, прошелся к учхозу. Но того, о ком он думал,
встретить в парке на пути к корпусам не удалось. И в  учхозе  в
этот  день  не  было  практикумов.  В  институте  шли  занятия,
понятное дело, все были там, в аудиториях.
     В два часа дня они, пообедав, завалились на  койки.  Федор
Иванович  лег,  чтобы  наедине  с  самим  собой потосковать, но
замечательно заснул и проспал часов до пяти. Проснувшись и  сев
на  койке,  он  покачал  головой,  удивляясь самому себе. Потом
вскочил и отправился к
     Борису Николаевичу Пораю -- попрощаться. Дорога  к  дядику
Борику шла сначала парком, потом полем, затем, перейдя по мосту
через  ручей,  он  оказался  на знакомой улице, дошел до первой
площади и некоторое время постоял под аркой  большого  дома  --
как  раз  под  балконом-поэта  Кондакова,  под его спасательным
кругом. Он внимательно осмотрел знакомое семиэтажное здание, но
окон Елены Владимировны так и не нашел.
     Дядик Борик жил в стороне  от  новой,  застроенной  серыми
кирпичными   домами   улицы.   В  его  переулочке  были  сплошь
деревянные оштукатуренные домики с  мезонинчиками  --  сплошная
старина,  царские  времена.  Федор  Иванович прошел через двор,
взошел по  скрипучей  деревянной  лестнице  на  второй  этаж  и
позвонил   у   высокой   старинной   двери.  Открыла  маленькая
желтолицая жена Порая. Она  сразу  узнала  Федора  Ивановича  и
пропела:
     -- Давненько,  давненько! А у нашего дядика Борика сегодня
опять день механизатора. Борис! -- с досадой крикнула  в  глубь
квартиры.  -- Ничего не слышит. Проснись, к тебе гости! Учитель
пришел!
     -- Я попрощаться... -- сказал Федор  Иванович,  проходя  в
большую   комнату   с   двумя   сосновыми  стойками  в  центре,
подпирающими потолок.  По  сторонам  громоздилась  всевозможная
старинная  мебель,  а  между стойками во главе длинного стола в
старинном кресле с "ушами" восседал  дядик  Борик  --  поставив
локти  на  стол,  подперев  обеими  руками голову, запустив два
пальца в рот и  закусив  их  деснами  --  в  позе  глубочайшего
раздумья. Тяжелые веки были опущены на глаза, жирные нечесанные
пряди свалились на лоб. Перед ним стояла сковорода, на ней было
несколько котлет и вилка с надетым куском. На две трети отпитая
бутылка  водки  и  граненый  стакан с остатками на дне выдавали
весь смысл "дня механизатора", и без того давно знакомый Федору
Ивановичу.
     -- Проснись, кандидат наук! -- женщина сильно потрясла его
за плечо. -- Пришли к тебе! Федор Иванович, Учитель пришел!
     -- Цыц! -- чуть шевельнул он толстыми губами.  Углубившись
в  себя,  он  дышал с нутряным озабоченным сопеньем. Потом веки
медленно поднялись. Он поднес руку к бутылке, приглашающе ткнул
пальцем. Осмысленный взор с  лукавым  вопросом  остановился  на
госте.
     -- Нет, нет, я не буду, -- поспешно сказал Федор Иванович.
     -- Не все такие, как ты, -- подхватила женщина.
     -- Цыц!..  Переевшая  мне  мозги...  --  ползучим  голосом
пробормотал дядик Борик, перемежая слова  сопеньем.  --  Это  я
вместо  энергичного  термина.  Хорошего  термина, который ей не
нравится, -- он усмехнулся. -- Да,  Учитель,  у  дядика  Борика
сегодня... Сегодня у него день механизатора. Досрочный. Если вы
хотите разделить...
     -- Спасибо, дядик Борик, спасибо... Почему досрочный?
     -- Есть  причина...  Приходите  дня  через  три.  Сейчас я
беседую с вечностью. Вам, трезвому, в нашем обществе места нет.
Приходите, дядик Борик хотел вам что-то... Запамятовал...
     -- Я же уезжаю.
     -- В Москву?  Ну  что  ж,  с  богом...  Счастливого  пути.
Приезжайте...
     И веки тяжело опустились.
     Идя  назад, Федор Иванович все же посматривал по сторонам,
что-то, тихонько догорая, все еще напоминало о  себе  туповатой
болью.  В  комнату приезжающих он вступил с очистившейся душой,
перешедшей на  новый  путь.  Да,  эта  поездка  была  для  него
серьезным  испытанием,  научила  многому, произвела хорошенький
массаж.
     Цвях ждал его, сидя на своей койке.
     -- Касьян сейчас  звонил.  Придется  мне  одному  ехать  в
Москву.
     -- Что такое?
     -- Тебе  велит  оставаться.  Я ему за тебя ответил, что ты
как раз об этом думал...
     -- Меня бы следовало спросить, --  сказал  Федор  Иванович
угрюмо. -- Я уеду вместе с вами. Что смотрите? Уеду, уеду...
     -- Не  уедешь,  Федя. Тут, знаешь, сейчас что начнется? Не
уедешь.   Останешься   на   месяц   исполняющим    обязанности,
осторожненько    поможешь    кому-нибудь.    Ретивых   маленько
придержишь. Надо, надо остаться, я дал ему твое согласие. А  то
ведь Саула пошлет... Они здесь очень будут рады...
     -- Ну  как  же вы все-таки! -- Федор Иванович сел -- прямо
рухнул на свою койку, хлопнул рукой по колену.
     И сейчас же почувствовал, что все эти  движения  фальшивы.
Замер   на   койке,  прислушиваясь  к  самому  себе,  улавливая
отдаленный голос. Этот голос  уже  не  раз  подталкивал  его  к
какому-то  решению. В переводе на человеческую речь это звучало
примерно так: неужели ты мог бы удрать  оттуда,  где  по  твоей
вине обрушилась чья-то судьба? Ведь если бы ты не развернул все
свои  перья,  красуясь перед Еленой Владимировной, не разошелся
вовсю там, в  оранжерее,  все  могло  бы  быть  иначе.  И  этот
Стригалев  --  он  ведь  прямо  копия  того  геолога, искавшего
никель...
     -- Он  еще  сегодня  позвонит,  --  сказал  Цвях.  Телефон
зазвонил,  когда в комнате совсем стемнело -- было видно только
синее о