лся  --  не  заворочается  ли
ключ  в  замке  дальней  двери.  Так  и не дождавшись Лены, он,
наконец, поднялся.
     -- Пойду...
     -- Ничего, ничего. Все будет хорошо, --  сказала  бабушка,
выйдя за ним на лестничную площадку. Она с тревогой глядела ему
вслед.
     Спустившись вниз, он остановился во дворе. Сумерки, сильно
надушенные  весной,  что-то  таили.  Он  чувствовал себя как бы
спустившимся  на  грешную  землю.  Да,  ревность  это  страсть,
которая  специально, жадно ищет то, что задевает всего больнее.
Он уже смотрел на подъезд, ведущий к поэту. Он быстро зашагал к
нему. Зарычала пружина, и дверь хлопнула. "Лифт  не  работает",
-- прочитал  мимоходом  и  понесся  по лестнице вверх. У черной
двери с бронзовыми кнопками позвонил. Поэт тут же  открыл,  как
будто ждал.
     -- Ты что, Кеша, видел меня?
     -- Почуял. По обстоятельствам сообразил.
     -- Ну, здорово. Где подарок?
     -- Не торопись. Поедим?
     -- Ну давай, поедим, -- Федор Иванович сказал это для того
только, чтобы заглянуть на кухню.
     Ах, здесь все было не так, как раньше. Цветная страница из
иностранного журнала с голой юной красавицей куда-то исчезла. И
ни одного таракана.
     -- Ксаверий где?
     -- Казнен,  Федя, -- отозвался поэт из дальней комнаты. Он
шарил в своем заоконном мешке, собираясь кормить гостя.
     -- Ладно,  не  старайся,  я  раздумал,  --  сказал   Федор
Иванович,  переходя из кухни к нему. -- Я уже пообедал. Так где
подарок?
     В обеих полутемных комнатах был беспорядок  --  как  будто
здесь  готовились к ремонту. Поэт зажег в спальне большую лампу
ярко-белого накала.  Посредине  комнаты  стояли  два  чемодана.
Деревянную  кровать  хозяин  разобрал,  и  ее части были стоймя
прислонены к стене. Волоокие  девы  поблескивали  лакированными
выпуклостями.   Только   сейчас  Федор  Иванович  заметил,  что
Кондаков сильно изменился. Лицо потемнело, беспомощно и грустно
отекло.
     -- Ты что -- пил много? -- спросил Федор Иванович.
     -- Вопросы какие-то задаешь... Ты  как,  воздухом  дышишь?
Или  у  тебя  жабры,  и  ты  ныряешь в ведро? У меня, например,
внутри жабры... И я должен туда регулярно заливать.
     Он не забывал шутить, но на месте  ему  не  стоялось,  все
время  срывался  бежать  куда-то. Заставлял себя остановиться и
смотрел на Федора Ивановича, готовя какое-то важное слово.
     -- Не торопись получить свой подарок, --  сказал  наконец.
-- Никуда не уйдет. Никуда не уйдет.
     -- Что это все означает? -- спросил Федор Иванович, садясь
на чемодан.  Он  не  снял  пальто,  только слегка распахнул. --
Затеял ремонт?
     Поэт, как прикованный, смотрел на пальто. Пощупал ткань.
     -- Давно у тебя? Продай!
     -- Ремонт будет? -- Федор Иванович оглядывал стены.
     -- Ну да. Ремонт будет. Ремонт... Вот,  я  решил  подарить
тебе  эту  кровать. По моим сведениям, у тебя дела идут на лад.
Кровать  необходима.  А  у  меня  перемена  в  жизни.   Похоже,
навсегда.
     -- Женился?
     -- Нет,  это ближе к разводу, Федя. Так возьмешь? Отдаю со
всем набором, с одеялом и подушками.  На  улицу  жалко  бросать
такую  вещь.  Если  что-нибудь  заплатишь, не откажусь. Мне она
тоже  от  хорошего  человека  перешла.  Примерно  в  таких   же
обстоятельствах.
     -- Ты-то почему с этой штукой расстаешься?
     -- Для   твоей  дамы  будет  сюрприз.  Им  нравятся  такие
удобства.
     -- Почему ты вдруг...
     -- Блажь, блажь. Ухожу в монастырь. "Она бросила  его!  --
подумал Федор Иванович. -- Она обманывает не меня, а его".
     -- У  нее,  ты сам понимаешь, и до меня было. Нс ты должен
разбираться -- одно другому рознь. Она от того ушла  вроде  как
ко  мне.  Муж,  муж  у  нее  был.  Но и от меня быстро улетела.
Посмотрела вплотную  --  не  тот.  И  улетела.  Только  перышко
осталось  в  руке,  а  ее  нет.  Это  очень,  скажу тебе, Федя,
неприят-ствен-но. Даже не то  слово.  Пытка!  Казнь!  Вот  даже
стихи сочинил. Хочешь?
     И  он,  придвинувшись,  глядя  куда-то  в сторону, загудел
глухим полушепотом:
     Был я бесьей породы,
     Баламут родниковой струи,
     И терпела природа
     Несуразные песни мои.
     Был судьей всем, кто ползал
     И летал средь прибрежной травы,
     И взимал в свою пользу
     Я налоги с беспечной плотвы.
     В этом месте поэт остановился и сквозь всю свою грусть  со
слабой улыбкой покачал головой:
     -- Было, было...
     И, переждав свои воспоминания, продолжал гудеть стихи:
     Ведал дремой болотной,
     На мели головастиков пас...
     Но без жалости отнял
     Все судьбою назначенный час.
     Грянул гром небывалый,
     В поднебесье послышался стон,
     Лебедь белая пала,
     Обагряя притихший затон.
     Я дела забываю,
     Я к ослепшей от боли лечу,
     Песнь любви запеваю, --
     Ту, которой от горя лечу.
     Дал я ране закрыться...
     Но, очнувшись от тяжких обид,
     Видишь ты, что не рыцарь --
     Пень чудной на болоте стоит.
     Поднялась молодая, --
     Только крыл пролилось серебро...
     И, навек улетая,
     Обронила в болото перо.
     И не знала, что нищий,
     Навсегда обездоленный черт
     В тине знак тот разыщет
     И к душе деревянной прижмет.
     Наступило молчание.
     -- Вот  какие  стихи родятся от горя, -- заговорил наконец
Кеша.  --  Только  крыл   пролилось   серебро,   представляешь?
Улетела...
     -- Но  ты,  я  вижу,  еще  жив,  Кеша...  -- заметил Федор
Иванович.
     -- Никогда  не  воскресну.  Нет.  Она  приходит  и  сейчас
иногда,  можешь  себе  представить  такую пытку? Жалеет! И, так
сказать, понимаешь, готова... Я ее беру, держу ведь  в  охапке.
Но  чего-то  нет. Что такое? Одни перья... Перья держу, а самой
ее нет. Сама где-то в другом месте, вся там.
     -- А раньше?
     -- Раньше все было мое. И перья, и душа. Недолго,  правда.
Несколько дней.
     Кондаков взял веник и начал подметать комнату. То хмурясь,
то усилием  расправляя  лицо.  Федор  Иванович,  выгнув  бровь,
смотрел на него слегка сбоку.
     -- К кому улетела  --  хотелось  бы  глазком  глянуть,  --
Кондаков посмотрел на него. -- Морду набить счастливцу...
     Он  подметал,  сгоняя  в  кучу  какие-то  бумажки и, между
прочим, чей-то портрет на  почтовой  открытке.  Федор  Иванович
узнал -- это был Рахманинов, коротко остриженный, почти наголо.
Выхватив открытку из-под веника, он стал протирать ее платком.
     -- Эту открытку я забираю себе.
     -- А я не отдаю. Променять могу.
     -- Так ты же кровать такую даром отдаешь!
     -- Если  возьмешь  кровать,  и  Рахманинова бери. А так --
нет. Так -- только за эквивалент.  Я  видел  у  тебя  ботиночки
летние, видные такие, с дырками. Давай на них.
     -- Они же ношеные!
     -- Ничего. Еще год проходят.
     -- Ну что ж... Считай, они твои.
     -- Мне еще нравится твой пиджачок. "Сэр Пэрси", так ты его
зовешь.  Что хочешь за него? Могу вот Оскара Уайльда. Два тома.
Чего молчишь? Хочешь вот Есенина? Правда, только  один  том.  С
березами, первое издание.
     -- Странно  как-то...  В  общем-то,  конечно!  За  Есенина
давай...
     -- Принеси сначала "сэра Пэрси".
     -- Он же на тебя не налезет, Кеша.
     -- Это моя печаль. Похудею.
     Какая-то новая странность открылась в этом Кеше.  Он  явно
что-то задумал. Какой-то свой невиданный шахматный ход.
     -- Ты  это  самое...  Скажи мне. Берешь кровать? Не бойся,
клопов нет. Не хочешь платить -- не надо, бери так. Ты, я вижу,
не веришь. Представь, дарю! Накатила щедрость...
     Не говорить бы ему этих слов, о щедрости.  Федор  Иванович
сразу почуял маскировку. И сам ушел в тень.
     -- Хорошо. Приду еще и заберу. Спасибо, Кеша.
     -- А   ты   не  можешь  сегодня?  И  потом  доложишь,  как
понравится   даме.   Обязательно!   Это   будет   твоя   плата.
Договорились?
     Дурачок!  Он  был  весь  как на ладони. Свихнулся от своей
дамы.
     -- Нет, сегодня не заберу, -- Федор Иванович с грустью  на
него  посмотрел.  --  И  вообще... Надо еще транспорт... Нет, в
ближайшее время не смогу.
     И сразу Кеша засуетился, глаза забегали.
     -- Надо же мне что-нибудь на  память  тебе...  Возьми  вот
скрепки. Коробочку. Ты таких никогда не видел. Заграничные.
     Федор  Иванович,  быстро  взглянув  на него, взял коробок.
Неудачно  выдвинул  картонный  ящичек,  и  на  пол  со   стуком
просыпалось   штук  десять  больших  канцелярских  скрепок  для
бумаги. Они действительно были особенные -- оранжевые, блестели
эмалью. Федор Иванович, присев, стал собирать их.  Собирая,  он
думал:
     "Да,  конечно,  у  нее  мог  быть и муж. Почему не быть...
Когда люди сходятся в  нашем  возрасте,  каждый  приносит  свой
чемодан,  и  не  пустой. И заглядывать туда нельзя". Он собирал
скрепки, а Кондаков наблюдал, оскалив непонятную полуулыбочку.
     -- Учитель, а  не  понял,  почему  дарю.  Эти  скрепки  --
особенные.  Они  помогут  тебе  глубже понять и оценить красоту
женщины.
     Федор Иванович поднялся, внимательно посмотрел.
     -- На женщину надо каждую секунду смотреть, Федя. Стой  на
цыпочках,  как будто лезгинку танцуешь, и не своди глаз. Каждая
женщина -- необыкновенное явление. Неповторимое.
     -- Но ведь во  всех  сидит  Модильяни,  --  заметил  Федор
Иванович.
     -- Не  мешай!  --  вдруг  озлился Кеша. -- Я тебе этого не
говорил никогда! Ты лучше слушай, -- голос его стал  тихим.  --
Ты  слу-ушай.  Когда она разденется... Когда шагнет к тебе, она
увидит эту коробочку. А  ты  ее  заранее  подставь.  На  видное
место.  И еще лучше, если нарисуешь на ней собачку смешную. Она
схватит, обязательно схватит!  И  пальчиком  тык  туда.  И  все
скрепки  рассыплются  по  комнате.  Ах! -- кинется их собирать,
забудет все. Федька! Это такие движения! А ты  смотри!  Смотри!
Не  упусти  ничего.  Это  пятьдесят  процентов  познания жизни!
Больше никогда такой живой красоты не увидишь. Чудо! Пик жизни!
Пройдет и все -- жизнь пролетела. И не вернешь. Я  там  донышко
выдрал, в коробке. Как ни повернет -- все равно рассыплются.
     -- Ишь ты, изобретатель...
     -- Спасибо скажешь, дурачок. А мне остается только слушать
твой рассказ...
     -- Ну  вот  ты  повесил  нос.  Так  она же к тебе и сейчас
приходит.
     -- Жалеет, я же говорил. Жалеет. Невозможно терпеть!
     -- Но у тебя же всегда есть про запас!
     -- Не обижай меня, Федя. У меня горе.
     -- Ну и что -- вот придет...
     -- Придет и тоскует. Невозможно!  Говорит,  нам  нет  хода
назад.
     -- А  ты-то!  Такое  дело, а он тут... Мены со мной затеял
какие-то. Кровать, скрепки предлагаешь...  Послушай,  ты  зачем
мне...  Зачем  эти  скрепки  даришь?  --  Федор Иванович не мог
смотреть в явно лгущие глаза Кеши и говорил, отвернувшись.
     -- Не нужны? Тогда давай назад. Считаю: Раз!  Два!..  Ишь,
вцепился.  Ха-а! Греховодник ты, Федька. Смотри, потом расскажи
мне, как прошел сеанс. Доложишь все подробно.
     Да,  Федор  Иванович  вцепился  в  этот  коробок,  как   в
драгоценность.  Только он не собирался любоваться и изощрять до
таких тонкостей наслаждение, может  быть,  и  ожидавшее  его  в
отдаленном  будущем.  Он готовил себе муку и не знал, перенесет
ли он ее. Видавшая виды чуткость его уже проникла в цели  Кеши,
а   сатанинская   изобретательность   ревнивца  подсказала  ему
страшный план.
     "Тоскует... Но все-таки назад хода нет!  Леночка,  я  тебе
прощу!  Все без остатка! -- так думал он, пряча в карман пальто
коробок со скрепками. -- Даже нет -- какое может  быть  у  меня
право   ее  прощать  или  не  прощать.  Я  просто  заставлю  ее
улыбнуться, будто ничего не было".
     Но, шагая домой,  он  то  и  дело  трогал  в  кармане  эту
проклятую коробку.
     "Кошмар  какой-то,  --  думал  Федор  Иванович.  --  Кешка
применил уже эти скрепки.  Для  своих  эстетических...  У  нее,
конечно, рубец в душе остался. Она же -- чистейшее существо! Он
тоже  помнит  и про этот рубец. Психолог... Хотел, чтобы я взял
эту кровать в качестве брачного ложа. Чтоб напомнил ей  о...  А
потом  доложил  чтоб  о  впечатлении...  Ужас! Ну, Кеша, ну, ты
садист! Хочешь надеть „сэра Пэрси" и показаться ей. И посмотреть
на реакцию! Теперь вот скрепки сунул. Изобрета-атель! Ничего не
выйдет, ничего!"
     "Но прояснить всю картину  надо",  --  шепнула  в  нем  та
страсть, что ищет новых, непереносимых страданий.

     II

     На следующий день в учхозе, проходя в оранжерее мимо Лены,
он остановился  и довольно долго молча на нее смотрел, и взгляд
его был  благосклонно-холодным,  взгляд  тициановского  Христа,
отвергающего  динарий. Она вспыхнула, оцепенела, сильно сжала в
руках глиняный горшок с землей, как бы прижимая его к груди,  и
поставила  на  место. Он прошел дальше, ни разу не оглянувшись,
вышел из оранжереи и так же, не оглядываясь,  исчез  за  дверью
финского домика, где у него была своя рабочая комната. Тут были
стеллажи  в  три  яруса,  и  на них стояли стеклянные плошки --
чашки Петри,  а  в  чашках  в  воде  на  фильтровальной  бумаге
прорастали  картофельные  семена.  Передвигая чашки, он слышал,
как отворилась и закрылась дверь, и знал, кто вошел.
     -- Бедный, -- сказала Лена, крепко обняла его и  прижалась
к нему сзади,
     -- Почему  это я бедный? -- спросил он, не оглядываясь. --
С какой это стати? Посмотри-ка -- пошли наклевываться семена!
     Потом быстро обернулся.
     -- Знаешь, на чем  я  сейчас  себя  поймал?  Я  умирал  от
страдания  и  скрыл  это.  Во  мне что-то начало закрываться от
тебя, затягиваться. Если так дальше пойдет -- и с моей  стороны
начнется  притворство и вранье... Я сейчас еле остановил в себе
это. А так хотелось притвориться равнодушным. Так  что  имей  в
виду...
     -- Дурачок, ты все еще думаешь, что я тебе изменяю?
     -- Измена  --  выдуманное слово, -- сказал он с кривоватой
тоскливой ужимкой. -- Измены в  любви  не  может  быть.  Любовь
имеет начало и конец. Когда конец наступил и любви не стало, не
все  ли равно, куда пойдет, что будет делать тот, кто не любит.
Если бы любил -- никуда бы не пошел.
     Она закрыла ему рот рукой. Он отнял ее руку.
     -- Кроме того, любовь неповторима. Со мной ты  одна,  а  с
другим  будешь  другая.  Измена  была  бы,  если  бы можно было
повторить одну и ту же любовь, но с другим человеком.  То,  что
было  мое,  останется  со  мной  и  не  повторится.  Со мной ты
трогательно чиста. Но в том обществе, где над чистотой  красиво
и  мефистофельски смеются... Там и ты можешь смеяться. А мое ты
там забываешь. Вполне естественно...
     Она еще сильнее зажала ему рот.
     -- Сочини-итель! Что ты знаешь о том обществе?  Ничего  же
не знаешь!
     -- Может,  и  ты  о  том  обществе  ничего  не  знаешь. То
общество с тобой может быть одно, а со мной -- другое.
     -- Можешь ты подождать еще две недели? Нет,  лучше  месяц.
Подожди.  И  не  притворяйся  больше,  пожалуйста.  Гони все из
головы. Изо всех сил борись. -- И она поцеловала его  и  сильно
встряхнула. -- Проснись, ладно?
     -- Конечно!  -- сказал он и все же небрежно пожал плечами,
как бы храбрясь. -- Могу, могу подождать. Подожду.
     В этот день к нему подошел в оранжерее академик  Посошков.
Мягко  взял  под  руку  и повел в сторону от людей. Лицо у него
было, как всегда, желтоватое, с ямами на  щеках,  и  серые  усы
были  подстрижены,  как  дощечка, и сам он в своем сером халате
был весь загляденье -- аккуратный и молодой.  Только  тени  под
бровями  были  гуще,  и  там, в глубине, словно вздрагивали две
чуткие мыши -- то покажутся, то исчезнут.
     -- Феденька, -- сказал он.  --  Короткий  конфиденциальный
разговор. У тебя лицо нехорошее. Неприятности?
     -- Все  в  ажуре,  --  ответил  Федор  Иванович. -- Полный
порядок.
     -- Есть у тебя дама сердца?
     -- Нет, -- солгал Федор Иванович.
     -- Не верю, есть. Раз врешь, раз говоришь нет  --  значит,
дела  у  тебя  не слишком. Когда они хороши, еле удерживаешься,
чтобы не похвастаться. У меня нет сил смотреть на тебя. Я  вижу
иногда,  как  ты  бежишь  по  этой  улице...  По Советской. И в
арку... Ничего, не отчаивайся. Знаешь,  нужда  бывает  в  таких
случаях   поделиться.   Не   бойся,   делись.  Найдешь  во  мне
понимающего  конфидента.  Не  хмурься,  а  пойми,  Федька.   Я,
например,  был  рожден  для огромного счастья в семье, а у меня
все неудачи, неудачи. Большой накопился опыт по линии неудач, и
потому я все-таки угадал твое. Мы идем не по параллельным, а по
сходящимся прямым, и впереди нас ждет обоюдная исповедь.
     Федор Иванович прижал локтем его руку.
     -- Да, пожалуй, в чем-то вы коснулись истины. Но я пока не
созрел еще для такой исповеди. Скоро, видно, выпью всю чашу  до
дна. Еще месяц. И тогда прямиком к вам. Реветь.
     -- Давай, милый, давай...
     Но  ждать целый месяц не пришлось. И чаша оказалась совсем
другой. В середине апреля  --  там  же,  в  учхозе,  в  финском
домике,  Лена  вдруг  зашла  к  нему перед самым концом работы.
Бросилась на шею.
     -- Ты меня любишь?
     -- Наверно, -- сказал он и посмотрел устало.  Не  отпуская
рук,  откинулась,  с  тревогой  посмотрела  сквозь  очки. Брови
сошлись.
     -- Бабушка права...
     -- Новые тайны! В чем она права?
     Прошлась, повернулась на одной  ноге,  задумчиво  глядя  в
пол.  "Новые  иероглифы!  Специально  для меня!" -- подумал он,
замирая.
     Припала к его  груди,  глядя  вниз,  странно  трепеща.  Он
чувствовал этот трепет.
     -- Ты меня, правда, любишь?
     -- Правда.   Скорей!  Что  ты  хочешь  сказать?  Приложила
голову, слушая его сердце. Молчала.
     -- А ты долго будешь меня любить?
     -- Всегда.
     -- И никогда не...
     -- Никогда.
     -- Смотри же...
     И они замолчали оба.
     -- Паспорт у тебя с собой? --  спросила  вдруг,  строго  и
прямо посмотрев.
     -- Нет... А что?
     -- Ничего.   За  паспортом  зайдем.  Вот,  смотри.  На  ее
маленькой ладони лежали два тяжелых золотых кольца.
     -- Это бабушка нам. Это ее с дедушкой кольца.  Подставь-ка
палец.  Федор  Иванович,  я  тебя страшно, больше жизни люблю и
избираю своим мужем. На всю жизнь. Если  бы  тебя  не  было,  у
меня, наверно, не было бы больше никого...
     Она  даже  шмыгнула носом и, сняв очки, вытерла лицо о его
рубашку.
     -- И ты мне надень. Вот на этот палец. Вот так.  До  конца
надевай.  Поцелуй  меня.  Молодые,  поздравьте  друг  друга, --
вспомнила она чьи-то  официальные  слова  и  засмеялась,  опять
шмыгнув   носом.  --  Ах,  Федька,  Федька,  не  мешай,  дай  я
выплачусь. Я не могу остановиться...
     Она даже взвыла слегка, усмешка на этот раз не получилась,
и она зарылась лицом в его  рубашку  и  зашмыгала,  ударяя  его
кулачками в грудь.
     Долго  они  так  стояли около чашек Петри, слегка качаясь,
постепенно приходя  в  себя.  Потом  умылись  оба  над  большой
эмалированной кюветой, вытерлись платками.
     -- Ну что, пойдем? -- спросила она.
     -- Куда?
     -- Как, "куда"? В загс!
     Они  бегом  полетели одеваться, выбежали, как школьники на
перемену, из домика на  чуть  подмерзшую  грязь.  Лена  была  в
коротеньком  --  выше  колен  --  каракулевом пальто -- бабушка
перешила для нее свое, -- и в  тонком  шерстяном  платке  цвета
жирного  красного  борща,  посыпанного  мелкой  зеленью.  Федор
Иванович хотел покрепче схватить ее под руку, но  по  ее  лицу,
рукам   тут   же   пробежал   строгий   иероглиф:  "Подождем  с
обнародованием наших отношений". -- И они молча пошли рядом.
     -- Значит, бабушка разрешила? -- спросил он.
     -- Бабушка приказала!  Бабушка  мне  выговор  закатила  за
тебя! Строго велела немедленно жениться!
     Пройдя  через  парк,  они  зашли  к  Федору  Ивановичу  за
паспортом и быстро, весело зашагали через  поле,  по  Советской
улице  и  переулкам  --  и  к райисполкому. Лена уже знала весь
путь. Проведя его по длинному коридору первого этажа,  сказала:
"Вот здесь", -- и они умолкли пере