рашютист"
отпустил  внимание.  Прошелся  по  ковру  в  молчании. Короткий
смешок сотряс его, и он, словно отряхиваясь,  покачал  головой,
поражаясь, недоумевая, и даже присвистнул.
     -- Интеллигенция!..  Ни черта же не понимают... А он сидит
и то же самое думает про нас! Не-ет, друзья! Мы  разбираемся  в
том   деле,   которое   нам   поручено.   Понимаем,  что  такое
Вонлярлярский и  что  такое  Дежкин.  Вонлярлярский  ведь  тоже
прихрамывает  на эту ногу. Почитывает Моргана. Но как читать...
Мы тоже с Михаил Порфирьевичем  заглядывали  в  эту  галиматью.
Нюхнули  этого  духу... Как чита-ать! У Вонлярлярского есть еще
одна  хромота.  Он  из  абрикосовых  косточек   рожицы   разные
вырезает.  В  воскресенье  пробежится  по  парку...  удерет  от
инфаркта -- и за работу. Разве  мы  будем  ему  мешать?  Валяй,
старайся, дед! Режь, пили свои косточки... И Мендель с Морганом
у  него  на  той  же  полке,  с косточками. А вот Дежкин -- это
что-то новое. Честно скажу, я не все еще в нем понял. Серьезное
социальное явление... Зарубежная реакция сразу почуяла...  Руку
помощи  тянет.  К-кык  они  сразу...  Как воронье... Покажи нам
гибрид, хотим посмотреть! Ну что ж,  приезжайте,  посмотрите...
На этот гибрид. Вот он... Ишь ты, и галстук завязал. Узел, узел
какой! Н-ну, комик...
     Генерал опять остановился против Федора Ивановича, уставил
восхищенные   глаза.  Рассматривал  галстук,  сорочку,  пиджак.
Наступила самая долгая пауза. И вдруг:
     -- Тимур Егорович, отдай  ему  пропуск  и  паспорт.  Пусть
идет.
     Не  веря  этой  внезапной  свободе,  Федор  Иванович легко
шагал, почти бежал по улице, которая всего за  три  часа  стала
ему  чужой, и чувствовал себя как иностранец. Но это постепенно
проходило. "Ну-ну-у-у! -- он качал головой. -- Черта  с  два  я
еще  приду к вам. Дожидайтесь. Сыт вашим гипнозом". Он вспомнил
слова  академика  Посошкова   о   суеверном   мистике-генерале,
подкрепляющем  свои  странные речи еще более странными жестами.
Да, Светозара Алексеевича можно было  понять.  "Только  у  моей
черной собачки хвост еще кренделем. В кусты, в кусты! В лес!.."

     VI

     Этот  зов  теперь  не  умолкал.  Он  громко  прозвучал и в
воскресенье с утра -- из радиоточки, из красного пластмассового
ящичка, стоявшего на подоконнике. На лыжи! На лыжи! В этом зове
слышались особые интонации, относящиеся  только  к  тому,  кто,
проснувшись  в  шесть  утра,  напряженно обдумывал свой опасный
план.
     И  как  только  областной  диктор   еще   затемно   кончил
расписывать  прелести  солнечного  утра и бега по "заснеженному
парку", тут же был вынут из шкафа ярко-синий рюкзак, тяжелый от
лежащих в нем кирпичей. Федор  Иванович  выложил  на  стол  все
шесть  штук,  поместил  в  рюкзак  свой застегнутый полушубок и
затем водворил на место  кирпичи.  Теперь  уже  не  подсознание
руководило   им,   а   расчет,   учитывающий   многие   стороны
предприятия. Лыжный вариант был уже утвержден.  Оказалось,  что
нужен  именно  такой  обширный  рюкзак. Он удачно подвернулся в
свое время. А  полушубок  попал  туда  потому,  что  пора  было
начинать   приучать  лыжную  секцию  к  большому  объему  этого
заплечного  вместилища.  Человеческое   любопытство   следовало
надежно   притупить.  Федор  Иванович  затолкал  туда  же  свою
телогрейку, брезентовую куртку и сапоги, затянул все ремешки  и
полюбовался прекрасной формой и компактностью своего рюкзака.
     Предстояла, можно сказать, последняя репетиция. Нужно было
прогнать  весь  спектакль со всеми артистами, в костюмах, а для
некоторых и в гриме.
     Когда к  десяти  часам  Федор  Иванович  подошел  к  толпе
лыжников,  собравшихся  около  общежития, он сразу заметил, что
рюкзаки  появились  у  многих.  Идея,  которую   он   подбросил
полмесяца назад, не могла не найти последователей.
     -- Что это ты так нагрузился? -- спросил маленький тренер,
щупая и поднимая на руке его рюкзак.
     -- Те  же шесть кирпичей, -- сказал Федор Иванович. -- Это
я туда всякого тряпья насовал  --  чтоб  кирпичи  по  спине  не
колотили.
     -- А  я  вот  не догадался, -- огорчился тренер. -- У меня
прямо по спине будут хлопать.
     -- Могу поделиться, -- Федор Иванович тут же поставил свой
рюкзак к ногам и развязал его  перед  всеми.  Зрители  окружили
его.  Среди  них,  должно быть, стоял и заглядывал в его рюкзак
тот длинный  поводок,  на  котором  генерал  отпустил  погулять
своего  подследственного.  Федор  Иванович  грубо  выдернул  из
рюкзака свою брезентовую куртку, протянул ее тренеру.
     -- Вот  хорошо,   вот   спасибо!   --   коротыш   принялся
развязывать свою поклажу. -- А у тебя что-нибудь осталось? О-о,
у него там ватник!
     -- Могу  еще  кому-нибудь...  --  Федор Иванович вытащил и
телогрейку. -- Бери, кто что хочет, только кирпичей не дам!
     Телогрейка не потребовалась никому. Не бросив в сторону ни
одного лишнего взгляда, Федор  Иванович  деловито  затолкал  ее
обратно  в  рюкзак. Тренер скомандовал: "Поехали!" -- и длинная
цепочка лыжников стала вытягиваться по лыжне, набирая скорость.
Все шло пока правильно, синий рюкзак уже не  привлекал  ничьего
особого внимания.
     Пересекли  яркое  под солнцем снежное поле -- реку с густо
насыпанными  черными  точками  рыбаков,  пробежали  под  обоими
мостами  и  пошли на подъем. Надвинулись стройные сосны Большой
Швейцарии. Федор Иванович работал руками, следил за дыханием, а
мысли бежали сами собой. Какие-то странные мысли, в них не было
привычного хода, не  было  обдумывания,  а  просто  сами  собой
складывались  представления о том, что таило опасность. Видимо,
отдаленный голос в эти очень важные, полные угрозы минуты вышел
вперед, чтобы руководить человеком, и сильно потеснил простую и
ненадежную механику мышления. В цели лыжников  нет  посторонних
людей,  --  негромко  отметил  этот голос и мгновенно, без слов
вложил в душу важный факт. Значит,  если  длинный  поводок  уже
существует,  а  он,  конечно,  существует,  и не первый день...
Значит, он не штатный,  а  свой,  институтский.  Из  энергичных
добровольцев,  которые  с  давних  пор  оставались  для  Федора
Ивановича неразрешимой загадкой. И, конечно,  поводок  появился
не без участия Касьяна, вернее, при прямом участии академика...
Который  перевел  своего  "сынка"  в идеологическую плоскость и
указал на него "парашютисту". Видимо, поводок  готовенький  уже
был,  он,  как и Краснов, скорее всего, не раз уже служил шефу,
вместе с альпинистом нащупал для себя верный путь в науку.  Его
и "задействовали".
     "Не  тренер  ли?"  --  в который уже раз захватило дух. --
Нет! -- запротестовал здравый смысл. -- Он не биолог. И сигналы
от него не поступают. Отдаленный голос молчит. Как же молчит? А
это что -- не сигнал? -- заболело в душе...
     Подъем  становился  отложе,  перешел  в   горизонталь   --
начинался  подступ к самому высокому месту, к голове Швейцарии.
Здесь, на ровной лыжне, прибавили скорость и минут через десять
быстрого бега остановились.  Все  вспотели,  собрались  теснее,
горячо  дыша,  неласково смотрели на ожидавший их новый подъем.
Федор Иванович навалился на палки и провис, ища удобную позу --
чтоб не болела грудь.
     -- Вижу, вижу! -- сказал тренер. -- Наелись?  Поворачиваем
домой?
     Почти  все  были  согласны,  что на сегодня хватит, и даже
повернули лыжи назад, даже тронулись,  считая  дело  ясным.  Но
четыре лыжника решили ехать дальше, они давно не были на голове
этого  взгорья,  им  хотелось  еще  раз испытать себя в немного
рискованном,  захватывающем  спуске.   Получить   на   крутизне
"головы"  разгон  и  пролететь километров восемь до самой реки.
Четыре лыжника тронулись дальше.
     Обе группы расстались, все было окончательно определено. И
тогда  Федор  Иванович,  повинуясь  голосу,   который   сегодня
отчетливо им руководил, сошел с лыжни.
     -- -- Я,  пожалуй, тоже с ними! -- крикнул он. Развернулся
и резво, несмотря на боль в груди, побежал  догонять  четверых.
-- Хе-хе-хе!  Хо-хо!  --  заулюлюкал,  работая  палками. -- Эй,
впереди! Подождите!
     И сейчас же за ним засвистели лыжи. Он  оглянулся.  Бежали
двое,  оба  студенты,  старались догнать. И третий отделился от
большой группы, работал  вовсю  плечами,  догоняя.  Третий  был
тренер.
     -- Тогда  и  я с вами! -- весело крикнул он, настигнув. --
Прибавляй, надо их догнать!
     Получалась задача  с  тремя  неизвестными.  Эти  три  икса
бежали   за  Федором  Ивановичем,  звеня  палками,  посвистывая
снегом. Шел уже довольно чувствительный подъем, становился  все
круче. И Федор Иванович отступил с лыжни, пропуская всех троих.
     -- Ты что? -- спросил на ходу тренер.
     -- Отдохнуть   надо,   --   тяжело  дыша,  Федор  Иванович
схватился за бок. -- Темп взял не по зубам...
     Двое -- тренер и студент -- побежали дальше. А  третий  --
студент  из  растениеводов, которого звали Славкой, -- остался.
Навалился на палки.
     -- Горит... Там... -- отдуваясь, показал на грудь. Был как
слепой -- так запали глаза, прикрытые веками.  Открывал  рот  и
ронял голову с каждым выдохом.
     -- Ты  совсем  плох,  Слава, -- сказал ему участливо Федор
Иванович. -- Тебе, милок, надо домой. Давай,  отдохни  чуток  и
спускайся  потихоньку,  лыжи сами повезут... А я наверх дуну...
догнать ребят...
     Он и развернулся было, чтобы броситься  наверх,  к  голове
Швейцарии.  Этот,  жадно  хватающий  воздух, сейчас же пустится
вдогонку. И можно будет записать: поводок обнаружен. Но тут  же
сработала  догадка:  будет  слишком  явно. Студент все поймет и
доложит, что его  раскрыли.  И,  главное,  что  была  применена
уловка.  И  тогда генерал с Касьяном примут новые меры. Поэтому
Федор Иванович остановил  себя.  Махнул  рукой,  словно  шапкой
ударил оземь.
     -- Нет,  я  тоже вниз с тобой. У меня же военная рана. Все
еще болит...
     И, оттолкнувшись палками, они заскользили  вниз.  "Небось,
имеет разряд", -- подумал Федор Иванович.
     Они  спустились  вниз,  пересекли  реку,  не спеша одолели
подъем на Малую Швейцарию. В институтском  городке  расстались.
Федор   Иванович   устало   поднял   палку,   беспечно  салютуя
удаляющемуся Славке, и тот рассеянно, не оглядываясь,  повторил
это движение.
     Было  обеденное  время.  Федор  Иванович подъехал к своему
крыльцу, не  спеша  отстегнул  лыжи,  потопал,  обивая  снег  с
ботинок,  и  вошел  в  темный коридор. Нащупывая ключом замок в
своей двери, задел плотную бумагу,  крепко  заткнутую  в  щель.
Жадно  схватил,  отпер  дверь и включил электричество. В руке у
него был почтовый конверт без марок  и  печатей,  заклеенный  и
красиво,  мелко  надписанный:  "Федору  Ивановичу Дежкину". Все
буквы, вырывавшиеся вверх или  вниз  за  пределы  строки,  были
украшены  размашистыми  завитками.  Прорвав конверт, он вытащил
плотно сложенные тетрадные листы.  Не  стал  искать  начала  --
читать начал с середины.
     "У  меня  несколько  раз менялось к Вам отношение -- за то
время, что Вы работаете у  нас...  --  бежали  мелкие,  стройно
нанизанные  буквы, и над каждой строкой и под нею порхали такие
же завитки. Почерк был женский,  но  Федора  Ивановича  на  миг
захватила  догадка: не Краснов ли решил ему отписать? -- Вы мне
казались и тем, кого называли Торквемадой... („Нет, не Краснов",
-- подумал Федор Иванович.) А еще раньше я была в восхищении от
Вашей  научной  аргументации  --  я  была  читательницей  Ваших
статей.   Эти   статьи,  кстати,  очень  помогли  мне  когда-то
уверовать в академика Рядно. Потом, когда  пришла  к  пониманию
истины  в  нашем  деле, когда мне открылись Мендель и Морган, я
поразилась: как такой человек, как Вы, мог не понять простых  и
таких  доступных  вещей.  Я  считала,  что Вы еще там, откуда я
навсегда вырвалась. Потом мне стало казаться, я даже уверилась,
что Вы все давно и отлично понимаете. И тогда я  открыла  себе:
он  негодяй,  каких  свет  еще  не  рождал.  Я  даже подумывала
что-нибудь сделать Вам такое... что в моих силах. Все никак  не
удавалось.  И  в то же время я гнала эти мысли, что-то говорило
мне: такой человек не может быть тем, за кого я Вас приняла, не
подумав. Вернее, подумать-то подумав, даже  слишком  много,  но
аппарат   для   думания   был   несовершенный.   А   когда  Вас
„разоблачили", я поразилась, хотя и должна была  этого  ожидать.
Наконец,  все совместилось и стало на свои места! Тут я увидела
приказ о Вашем отчислении. Как плохо мы  разбираемся  в  людях!
Давай  нам  приказ,  давай подробное описание всего, чтобы было
видно до конца. Ужас! Как же мы будем дальше  жить?  Мне  сразу
стало   ясно,  что  Вы  должны  будете  уехать  и  что  в  моем
распоряжении считанные дни, я ведь собиралась  поддержать  Вас,
сказать  Вам  что-нибудь хорошее. Наблюдая за Вами, как Вы один
бежите  в  ректорат  или  из  ректората  в   свою   келью   для
приезжающих,  слыша  разные  толки о Вас среди преподавателей и
студентов,  я  почувствовала,   что   в   этой   исключительной
обстановке,   которая  продлится  недолго  и  готовит  какую-то
страшную развязку. Вам нужен человек, на которого Вы могли бы с
уверенностью опереться. Я даже собралась уехать  с  Вами  туда,
куда  Вы должны будете отправиться. Решила ехать, независимо от
Вашего согласия. Если бы все шло иначе и  не  было  бы  никаких
опасностей,  я  не стала бы говорить так напрямик и ,,проявлять
инициативу",  и  предоставила  бы  нашим  отношениям,  если  им
суждено иметь место, „нормально развиваться", потому что в самом
этом  „нормальном  развитии"  и  есть  счастье. При условии, что
впереди не дымится обрыв. Но и  тогда...  Вернее,  тогда,  если
дымится  страшный  обрыв, этому состоянию и названия нет. Тут я
должна быть рядом".
     "Зрелая, серьезная женщина!" --  подумал  Федор  Иванович,
прервав чтение. Смотрел некоторое время вдаль, сквозь стены.
     "Если  бы!  Но тут все, все ненормально! -- стал читать он
дальше. -- Я же знаю очень многое, что не могу доверить бумаге.
И потому я, против всяких нормальностей и приличий, пишу Вам, и
прав у меня гораздо больше, чем у онегинской Татьяны..."
     "Студентка!" -- подумал Федор Иванович и  осекся.  Он  уже
знал,   чье  это  письмо.  Мелкий  почерк,  некоторая  школьная
литературность. Письмо писали долго, оно явно  было  переписано
начисто с черновика.
     "Я  поняла,  что Вы единственный человек, которому я могла
бы преданно служить, забыв о себе, и за кем пошла бы  на  любое
испытание.  Я могу быть самоотверженной подругой. Счастливейшая
та  женщина,  та,  кому  достанется  такой  жребий.   Счастлива
Хендрикье,  которая  нашла своего Рембрандта! Не найди она его,
разве стала бы она скромной, на все века сияющей из своей  тени
Хендрикье!  Она заново родилась, встретив его! Но мой жребий, я
вижу, совсем не такой. Мне не сиять. У Вас --  бой,  битва.  Вы
летите  мимо  меня, чтобы унестись куда-то вдаль, где мне почти
наверняка нет места. Но струя воздуха задела меня,  опрокинула.
Вы улетите -- разве после этой „незапланированной" встречи смогу
я   быть   чьей-нибудь?   А   каково  будет  жить,  не  испытав
самоотверженности, и знать, что это счастье ведь существует для
кого-то, но не  для  меня?  Поняли  теперь,  почему  я  нарушаю
правила  и пишу это письмо? Мне кажется, что такое чувство, как
мое, не может пройти незамеченным с Вашей стороны,  я  уверена,
что Вы догадываетесь, кто автор этого письма".
     Он перевернул очередную страницу. "Дорогой Федор Иванович!
-- прочитал  он. -- Вам пишет человек, особа, которую Вы видите
почти каждый день....... В письме не было обычной концовки и не
было подписи.
     -- Ну, ла-адно, -- сказал он вслух.
     Не глядя  на  розетку,  включил  электрическую  плиту,  не
глядя, поставил на нее кастрюлю с водой -- варить картошку.
     Письмо  незнакомки,  чье  имя он знал, хотя и боялся, даже
для себя, даже молча, назвать, сейчас же натолкнуло его на одну
мысль, и в понедельник рано утром он  почти  бегом  бросился  в
город,  к  тому  дому,  где когда-то они с Леной несколько дней
жили счастливыми супругами. Вбежал под арку, во двор.  Забыв  о
лифте, понесся по лестнице к сорок седьмой квартире. И был миг,
когда он почувствовал, что Лена -- там, дома, ждет его к обеду.
После  того  посещения,  когда  на  лестнице  и  в квартире его
встретили искристые мушиные облачка, он еще не раз ходил  сюда.
Сначала  думал  произвести  второй  обыск  и, может быть, найти
какие-нибудь адреса. Может быть, где-нибудь осталось фото Лены,
Но всего лишь один раз ему удалось попасть в  квартиру.  Именно
тогда  в  ней  и  клубилось  золотистое  облачко мушек. А когда
пришел второй раз, желтых печатей на двери уже не было и вместо
привычного замка новый хозяин врезал другие, целых два. И никто
не отвечал на звонки.
     Третий, четвертый этаж... Вот  она.  Сорок  седьмая.  Рука
дрогнула -- чтобы полезть в карман за ключом.
     Он подавил это ненужное движение. И остановился. Уставился
ил новенькую  латунную  пластинку,  привинченную к двери против
его глаз. "Л. И. Тюрденев" -- была глубоко вырезана  на  латуни
странная фамилия, окруженная затейливым узорным кружевом. Федор
Иванович  даже  тряхнул  головой,  чтобы  проснуться, отбросить
легкую паутину оторопи,  вдруг  опутавшую  его,  Почему  именно
здесь  и  на  яркой латуни -- такая неслыханная фамилия, как бы
специально зачеркивающая прошлое?
     Без всякой надежды он нажал кнопку. Дал несколько затяжных
звонков, пустил серию коротких.
     И вдруг за дверью  вдали  раздались  шаги.  Они  медленно,
неуклонно  приближались. Как шаги Командора. Целую минуту Л. И.
Тюрденев шел, пока не  взялся,  наконец,  отпирать  оба  замка,
стучать  дверной  цепочкой.  Открыл в конце концов, посмотрел в
щель и, увидев корректного серьезного интеллигента  в  красивом
полушубке, открыл пошире.
     -- Вы хозяин этой квартиры? -- спросил Федор Иванович.
     -- Да,  --  человек  сказал  это  и  чуть повернул голову,
наставил ухо, ожидая следующего вопроса.  Как  будто  сидел  за
письменным  столом  и  принимал  посетителя.  Он был припорошен
пылью служебных кабинетов невысокого ранга.
     -- Здесь жила моя жена... -- проговорил Федор Иванович.
     Хозяин квартиры молчал, считал, что фраза не окончена и  в
ней нет вопроса.
     -- Она обещала мне писать на этот адрес...
     -- А кто вы?
     -- Ее муж, Дежкин Федор Иванович.
     -- Да.  Есть  одно  письмо.  Лежит  на  окне. Я сейчас. Он
захлопнул дверь, и шаги его медленно удалились, Федор  Иванович
оперся   рукой   о  стену,  расстегнул  полушубок.  Ритмичными,
сотрясающими ударами стучала кровь во всем теле. Вот шаги опять
послышались. Они надвигались. Человек открыл дверь уже  смелее.
Он  был  в  галстуке,  но  без пиджака. Показал высокое брюшко,
которое лишь слегка было опущено  в  брюки,  Приблизил  круглое
мучнистое  лицо  и  острый, с блеском, нос. Он уже был хозяином
положения, проницательно  и  строго  посмотрел.  И  еще  что-то
давило  во  взгляде  --  ему хотелось узнать что-нибудь новое к
тому, что он уже знал.
     -- Вот письмо. Уже полмесяца...
     Федор   Иванович   взял   конверт,   сильно   забрызганный
известкой,  надорвал.  Там  лежал  треугольничек,  сложенный из
серой соломистой бумаги, той, которая идет на пакеты для сахара
и крупы.  На  треугольничке  было  написано  тупым  карандашом:
"Пожалуйста!!!  Отправьте  это письмо!!!" И был адрес и фамилия
Федора Ивановича с инициалами. Треугольничек сам развернулся  в
его дрожащих пальцах...
     "Федор  Иванович!  Феденька мой! Везет меня лиса за темные
леса, за Уральские горы. Не знаю,  что  будет  дальше.  Реву  и
одергиваю  себя.  Не  даю. Чтоб не отразилось. У нас ведь будет
ребеночек. Так что ты у нас  теперь  милый  папочка,  знай.  Не
бойся,  мы  выстоим.  А  тебя  никогда больше не будем обижать,
будем только любить. Целуем".
     Письмо было написано тем же черным тупым карандашом.