евное лицо.
     -- ...А автора пристроил... -- продолжал  Федор  Иванович.
-- И он погиб там...
     -- Этого  не  может  быть.  Чепуху  какую-то... За что его
могли?..
     -- За    эту    самую    картошку.     Помните,     ругали
вейсманистов-морганистов?..
     -- Так их же и сейчас... Они же ничего путного...
     -- -- А это что? Чем поле засажено?
     -- Так   это   же   все-таки   результат   трудов   нашего
народного... Отдавшего все силы служению... Это же титан!
     Он был неправ и полон страха. И поэтому  начал  забираться
вверх, все выше. Сразу полез на ту высоту, с которой легче бить
лежащего   внизу...   Федор  Иванович  благосклонно  и  холодно
посмотрел на агронома.
     -- Для кого вы это говорите? Если аудиторией  считать  эту
картошку,  которая  вокруг  нас...  То  она  вся  против вашего
титана.
     Этот агроном и помнил, и знал все. Но переменам не верил и
не был еще готов к рискованному разговору, даже без свидетелей.
В ушах его еще стоял крик на сессии академии, он слышал его  по
радио.  И,  гляди на него, Федор Иванович как бы переселился из
летнего цветущего мира в мир, где только что закончилась война.
Здесь, всего в шестистах километрах от Москвы, еще  видны  были
разбитые танки. Где-то еще стреляли. Еще не разучились бояться.
И  казалось,  что  вот-вот  из  траншеи  поднимется с поднятыми
руками серый вражеский солдат.
     -- Вы-то сами кто? -- спросил агроном. За его очками мелко
поблескивала колючая настороженность.
     -- Вас фамилия интересует? Дежкин я. Федор Иванович.
     -- Это тот? Что в здешнем институте?..
     -- Тот самый.
     И они замолчали. Агроном смотрел в сторону.
     -- Еще вопросы есть?  --  спросил  Федор  Иванович,  устав
молчать.   И,   не  получив  ответа,  добавил:  --  Вы  все  же
пройдитесь. По междурядьям.  И  очистите  ваше  поле.  Вот  он,
"Обершлезен",  я  вырву  вам. Возьмите этот куст и сравнивайте.
Это несложно -- различать. Быстро привыкнете.
     И пошел, не оглядываясь, к дороге. К  своему  оставленному
там  чемодану  и к картине. Агроном смотрел ему вслед. Он будет
помнить этот день, когда в поле его вдруг посетило  привидение.
Наговорило  немыслимых  вещей  и  исчезло  навсегда.  Он  будет
помнить  эту  встречу  всю  жизнь,  потому  что  его  еще  ждал
приближающийся мучительный поворот в мыслях.
     Институтский  городок  спал  среди июльской пышной зелени.
Так  же,  как  и  раньше,  четко  выделялся  своей  приветливой
розовостью. У входа в ту дверь, за которой был знакомый коридор
и  комната  для  приезжающих,  у  самого крыльца, в тени, лежал
расплывшийся кабан -- двойник прежнего.  Хрюкнул,  не  открывая
глаз,  и  колыхнулся, когда Федор Иванович перешагнул его. Тетя
Поля ласково встретила своего бывшего постояльца.
     -- Давай вот на свою койку, я тебе сейчас постелю  свежее.
Подушечку   получше...  Кукишем  чтоб  стояла.  Тут  никого  не
доищешься, все по дачам, да по курортам...
     Стелила свежую  простыню,  взбивала  подушку,  ставила  ее
"кукишем"...
     Потом  они  вместе  пили  чай,  за тем же столом, где были
нацарапаны  знакомые  знаки:  две  линии  крест-накрест.  Федор
Иванович  расспрашивал про институтских. Варичева, оказывается,
в институте  уже  нет.  Он  в  Москве  у  своего  академика.  А
Вонлярлярские  все  бегают,  муж с женой. На пенсии теперь оба.
Богумиловна -- эта на месте.
     -- А что ты тут привез? -- спросила наконец  тетя  Поля  о
той вещи, на которую все время посматривала.
     -- -- Посылка  для жены Светозара Алексеевича. Для бывшей.
Отдать надо...
     -- Ну что ж, и отдашь. Здесь они с Андрюшкой. Никуда  пока
не уехали.
     -- Я заходил, было заперто.
     -- Вечерком зайдешь. Днем она со своими бычками...
     И  часов  в  семь,  когда  в  день  вступила первая слабая
желтизна, он опять поднялся в тот дом, где арка,  на  четвертый
этаж.  На  этот  раз  дверь  ему  открыли. Сама Ольга Сергеевна
стояла перед ним. В легком сарафане неопределенной  окраски  --
как   будто  его  по  белому  исчеркали  дети  синим  и  черным
карандашами. Не такая яркая, как раньше. Хоть и белоголовая, но
без сажи вокруг глаз.
     -- Здравствуйте, -- сказал он, входя. И между ними начался
молчаливый  разговор.  Они  что-то  сказали  друг  другу  своим
несколько затянувшимся молчанием, после чего она пригласила его
в чистую комнату -- в ту, где раньше были на полу бутылки.
     -- Выпьем чаю? -- спросила она.
     -- Я только что от стола...
     -- Все  равно  выпьем.  --  И пошла на кухню. Потом что-то
ставила на круглый стол  и  глубоко  вздыхала,  поджимая  губы.
Собиралась с духом.
     -- Я,  собственно,  пришел  только выполнить поручение, --
чувствуя все это, сказал Федор Иванович. И поставил  на  пол  к
стене картину.
     Ольга Сергеевна сразу поняла весь смысл этого поручения.
     -- Андрюша   гуляет.   Придет  минут  через  сорок...  Тут
слышалось еще ожидание: нет ли поручения н  для  нее.  И  Федор
Иванович  своей  неподвижностью  дал  знать,  что  он  подождет
Андрюшу. И что другого поручения нет.
     -- Мне была передана приличная сумма денег. На общее дело,
-- начал он после неловкого молчания. И положил на  край  стола
пачку,  завернутую в газету. -- Я тратил экономно. Тут осталось
кое-что.
     -- Мы  не  нуждаемся,  --  искусственно  проговорила  она,
медленно  переведя  и  остановив  на  нем как бы вращающиеся от
негодования глаза. Сразу стало ясно, что ладить с нею Светозару
Алексеевичу было трудновато.
     -- Не берете? Считаю: раз, два, три...  Хорошо.  --  И  он
положил деньги в карман брюк, который сразу распух.
     Она  усмехнулась  и  вышла  на кухню. Долго не появлялась.
Федор Иванович  оглядывал  комнату.  Ничего  старого  здесь  не
осталось.  Ничего, напоминающего о поэте. Хотя нет: из-за шкафа
смотрела со стены большая афиша с крупными словами: "Иннокентий
Кондаков". И Кешин артистический оскал...
     -- На  поэта  вашего  смотрите?  --  спросила  она,  внося
алюминиевый чайник.
     "Не на моего, а на вашего", -- хотелось бы ответить Федору
Ивановичу.  Но  он  сейчас же вспомнил, что на днях Кеша явится
сюда разводиться. Поэт уже не принадлежал и ей.
     -- Ну, и как вы тут живете? -- спросил он.
     -- Да так вот  и  живем.  Второго  папку  своего  ждем  не
дождемся...
     -- Какой  же он... Даже в качестве второго... -- вырвалось
у Федора Ивановича.
     -- А у кого нет недостатков? Поэтов на близком  расстоянии
рассматривать  нельзя.  На них можно смотреть только издали, --
сказала она, наливая ему чаю.
     Она была  не  то,  что  Кеша.  Ее  колесо  жизни,  похоже,
остановилось, и угол не менялся. Она ждала своего поэта.
     -- Вы  же знаете, где сейчас Кондаков? -- спросила она. --
Его ведь...
     -- Да, да, -- поспешил он ответить.
     -- В  конце  концов  отпустят.  Как   думаете?   Дождемся?
Все-таки  законный  муж...  Ничего  ему там не сделается. Он же
оптимист!
     -- Эт-то верно.
     -- Вот только Андрюша вырос...
     -- Вопросы задает?
     -- Хуже. Он молчит. Откуда-то что-то узнает и молчит.
     -- Этого следовало ожидать.  Но  у  вас  преимущество.  Он
мальчик, ему только...
     -- Двенадцать, -- подсказала она.
     -- А вы...
     -- А   мне   за   тридцать...  Все  равно,  дети  умеют  и
взрослых... Им и ответа не нужно...
     -- Конечно, такая ситуация... Такое положение... Порождает
вопросы. Может быть, даже не вопросы, а ясность...  Которая  не
требует слов.
     Нечаянно  высказав это, Федор Иванович поспешил отхлебнуть
чаю, чувствуя, что он открыл дорогу нелегким объяснениям.
     -- Вы его ученик, а я --  его  ученица.  Вам  это  говорит
что-нибудь?  Я  была  его  ученица!  И я портила русские породы
скота по методу Рядно. Старинные, выдержанные  русские  породы.
Вот  что  я  делала легкой рукой. С его легкой руки. Вот, кто я
была, пока не начало проясняться.
     -- Вам эту ясность поэт принес? Она сильно покраснела, как
умеют краснеть белые блондинки. Стыд парализовал ее. Но  только
на секунда.
     -- Поэт   внес  другую  ясность.  Когда  в  степи  умирает
кто-нибудь, какая-нибудь несчастная животина... Антилопа. Сразу
начинает кружиться хищник. Они там дежурят...
     -- Это слова академика, -- сказал Федор  Иванович.  --  Он
говорил...
     -- Говорил? Мои это слова. Я ему один раз сказала. Говорю:
интересно как -- хищник летает где-нибудь за тридевять земель и
обязательно почует ведь чужую беду...
     -- Я это пересказал и Кондакову. Он ответил...
     -- Не  говорите, знаю... -- она опять покраснела. -- Я ему
тоже говорила. Прямо в глаза. И он мне ответил, тоже  в  глаза.
Мясо в природе не должно пропадать. Так ужасно брякнул...
     -- Так это же Кеша!
     -- Во-от...  Был  такой  момент, подыхать я стала. И с ума
съехала. Думаю, не было у меня гиганта, одна фантазия. Я же шла
не за силу замуж, а за труд великий, за талант, Я --  за  образ
шла!  Образ  в человеке держится дольше, чем телесная свежесть.
Этим и объясняется, что можно полюбить и старика.  Мазепу.  Тут
главное -- прикоснуться хоть к гиганту, Федор Иванович! И вдруг
узнаешь, что гиганта не было.
     -- Гигант  все-таки  был,  Ольга  Сергеевна.  Но  он живой
человек, и он вас любил. Это тоже непросто. Видимо, любуясь  им
как   гигантом,  вы  дарили  ему  какие-то  мгновения,  которые
парализовали в нем на время... Надо было не любить...
     -- Попробуй,  не  полюби...  --  она  усмехнулась.  --  Вы
говсрили с ним обо мне?
     -- Да,  у нас был однажды длинный разговор... Он ведь тоже
образ любил, вот  ведь  что.  Он  же  вон  там,  против  вашего
балкона... Нет, этого я вам не скажу. И потом, не слишком ли вы
строги   к  нему?  Не  он,  Ольга  Сергеевна,  крутил  всю  эту
мясорубку. Он в нее попал...
     -- Конечно! Если бы он крутил, я  и  не  взглянула  бы  на
него. Но он соучаствовал. В форме процветания.
     -- Он это делал для вас.
     -- Так  я же сама входила в это его процветание! Как часть
комфорта. Я это поняла, и так стало мне...
     -- И антилопа захромала?..
     -- Захромала. А хищник  тут  же  и  заходил  над  ней,  не
имеющей  сил. Кругами. Не должно же пропадать... это самое... И
вот мы теперь его ждем. Даже с нетерпением...
     -- Даже так! -- Федор Иванович ужаснулся.
     -- А что? Вы как-то странно сказали это... Пострадал  ведь
человек.  В  том  же  котле.  Я  хочу  сказать, оттуда приходят
другими людьми. Не знаю, как получится. Привыкла к нему.  Когда
такое случается, как с ним, особенно привыкаешь...
     -- Но гигант был, Ольга Сергеевна.
     -- Был бы -- все пошло бы иначе.
     -- "Письмо,  в  котором  денег ты просила, я, к сожалению,
еще не получал"... -- продекламировал на эти Федор Иванович.
     Она  умолкла,  смотрела  в  чашку,  вникая  в  смысл  этих
странных  слов, и смысл этот уже виднелся ей издали -- потому и
начала розоветь. Но в руки он еще не шел.
     -- Ну, и что? -- наконец спросила она.
     -- А то, что вы прикоснулись к гиганту. Вы прикоснулись  к
нему, как того и хотели. Образ был подлинный, без фальши. Но вы
своего  гиганта  увели  от  цели.  Позволили  ему  вить гнездо.
Небось, вместе. И молодцы, и хорошо. А потом вы разочаровались,
не понравился в халате. А он, как  освободился  от  вас,  опять
стал  гигантом!  Ну, и принял, конечно, свою судьбу. А мог бы и
не принять. Если бы вы сделали твердый выбор. В пользу спаленки
с розочками. Или если бы открыли шкаф и  показали  ему:  вот  я
купила  телогрейки  стеганые.  Тебе  и себе. И кирзовые сапоги.
Плюнь на розочки, не береги меня, оставайся гигантом. Уедем, не
будем портить скот, спасем златоуста от черной лжи... А?  Могли
бы?
     -- Утопия,  утопия,  Федор  Иванович!  -- слишком горячо и
весело заявила она. -- Все, что я должна была купить и сказать,
все это должен делать мужик. Слишком  большой  груз  валите  на
женщину, -- говоря это, она все-таки не глядела на него.
     -- Может  быть,  может  быть...  Но  вы  сами  говорите --
Андрюша молчит. Вы же не с гигантом ушли.  А  со  специалистом,
который  клюет  мертвечину.  Тут  все и открывается. Никогда не
развивайте перед Андрюшей ваших аргументов...
     Сильно порозовевшая, она  смотрела  в  чашку,  вылавливала
ложечкой чаинки. Потом поднялась.
     -- Пойду поищу его.
     "Кеша  не врал, наверняка приедет. Как бы подготовить ее?"
-- в который уже раз подумал Федор Иванович.
     -- Вот  если  вдруг   на   вас   свалится...   неожиданное
страдание... -- проговорил он задумчиво. -- Не знаю, плевать ли
мне   через   левое  плечо  или  не  плевать...  Если  свалится
врасплох... Тут у вас все  может  стать  на  место.  И  Андрюша
перестанет молчать.
     -- Пойду поищу...
     Мальчик  прибежал  один.  Влетел, оставив открытой дверь с
лестницы.
     -- Здравствуйте...
     Он сильно вырос. Был  тонкий,  белоголовый,  как  мать.  А
голова -- отца. Широкая в висках и заостренная книзу.
     -- Ты  помнишь  меня?  --  спросил  Федор  Иванович. -- Мы
дружили с твоим папой. Он мне поручил передать тебе вот это...
     Мальчик тут же развязал шпагат, потащил с картины  длинную
полосу  гремящей бумаги. Показалась работница в красной косынке
на фоне красных знамен, чисто  и  строго  посмотрела  из  своих
двадцатых  годов.  Вывалился и стукнул конверт. Мальчик схватил
его. Долго, осторожно разрывал. Вытащил наконец  письмо.  Бегая
глазами,  водя  головой  вправо  и  влево,  начал было читать с
обратной стороны. И напряженно следящий за ним  Федор  Иванович
успел   охватить   мгновенным   взглядом  слова:  "Мальчик  мой
русоголовенький! Малявочка светлая!..".  Тут  же  отвел  глаза,
чтобы  не  вникать  дальше  в священную тайну. Мальчик шелестел
бумагой, принимался снова и снова жадно читать. Потом принес из
другой комнаты белый картонный  кошелечек  и  осторожно  вложил
туда лист, расправил, проследил, чтоб хорошо там лег.
     -- Сам сделал?
     -- Да, -- отчетливо ответил мальчик.
     -- Андрюша...  --  сказал  ему  Федор  Иванович.  -- Тебе,
наверно, будет важно узнать...  Я  ведь  был  товарищем  твоего
папы.  Хочу  тебе  сказать, что он был хороший человек... Но не
все об этом знали. Такое мы  переживали  время,  Андрюшенька...
Что  хорошего  человека  могли  и не понять... И сразу начинали
кричать, кричать, что он очень плохой. И кричали-то от  страха,
а   не   потому,  что  действительно...  Привычка  такая  была.
Встречались еще, и  довольно  часто,  и  по-настоящему  плохие.
Требовали,   чтобы   все   были  похожи  на  них.  И  кто  умел
притвориться, того называли хорошим. А чтоб быть  по-настоящему
хорошим...  Это  значит  --  делать  хорошие  дела, а не только
говорить о них... Чтоб быть таким, приходилось иногда  казаться
похожим  на  плохих. Потому что иначе и дела не сделать было. А
кто открыто казался хорошим,  того  следовало  опасаться.  Надо
было  проверять  и  проверять.  Потому  что  он  мог  оказаться
притворщиком.
     -- Вы мне как ребенку объясняете, --  сказал  мальчик  без
улыбки.  --  Все равно спасибо. Так понятно все это сказали. Он
был вейсманист-морганист, я знаю. А приходилось читать лекции о
наследовании благоприобретенных признаков.
     -- Ты еще яснее сказал,  --  Федор  Иванович  удивленно  и
растерянно улыбнулся.
     -- Я все это знаю. Я от него получил письмо. Неделю назад.
На день рождения.
     -- По почте?
     -- Да, по почте.
     -- Но, я думаю, тебе важно было узнать от того, кто...
     -- Вы  меня  не  поняли.  Вот это мне и важно было. Важнее
всего. А все, что там кричали, я давно уже и подробно изучаю...
Федор Иванович, у меня же целая папка материалов.
     -- А в футбол ты играешь?
     -- А что я сейчас на дворе делал?
     -- Ну, хорошо, прости...  У  тебя,  в  твоей  папке,  есть
газетка вашего института -- за сорок девятый год?
     -- Где Ивана Ильича Стригалева ругают? Конечно, есть!
     -- Иван  Ильич  тоже  был  другом  твоего отца. Но тебе бы
следовало мне улыбнуться. Я же не знал,  что  ты  так  серьезно
занимаешься  этим.  И  разговаривал с тобой так, как полагается
говорить с мальчиком твоего возраста. Ведь тебе двенадцать?
     -- Двенадцать.
     -- А мне тридцать семь. Я по себе судил. В  двенадцать  я,
знаешь,  какой  был...  Я  курил в двенадцать. Дрался... -- Тут
Федор  Иванович  вспомнил  свой  главный  подвиг,  который   он
совершил  в двенадцать. И, замолчав, долго смотрел на стоявшего
перед ним мальчика.  --  Да,  Андрюша...  В  двенадцать  я  был
совсем, совсем другим. И не уверен, что это было хорошо...
     Когда  он  подходил  к своему розовому корпусу, солнце уже
зашло. Кабан громко хрюкал, визжал и гремел  досками  в  сарае:
просил еды. Вышла оттуда с ведром в руке его хозяйка.
     -- Тетя  Поля, -- сказал Федор Иванович, подходя к ней. --
Мне Светозар Алексеевич передал кое-какие деньги. На дело. Дело
это я уже порешил, кое-что из денег осталось.  Ольга  Сергеевна
их не берет. Думаю, у вас есть право на этот остаток.
     Тетя  Поля  посмотрела,  сощурив  глаза,  отдающие строгий
приказ.
     -- Барышня твоя где? Сидить? Вот ей это и сбереги. В  этот
вечер  он  несколько  раз  звонил  Тумановой, и никто не снимал
трубку. Утром, решив пройтись по парку, он уже в  пути  изменил
направление  и  почти  бегом  понесся  к  мосту  и  дальше -- к
Соцгороду. Оказавшись у двери в квартиру Тумановой, хотел  было
нажать  кнопку и вдруг увидел, что дверь приоткрыта на треть. И
даже ведро поставлено -- чтобы не закрывалась. Видно,  квартиру
проветривали.  Тронул  дверь,  и она бесшумно подалась, отошла.
Открылась  внутренность  помещения,  сверкнул   вдали   никелем
"тарантас".  Он  переступил  порог  и  тут услышал волевой крик
Тумановой:
     -- Какого черта!.. Не можешь упереться, как следует? --  и
сразу  ее певучий, полный голос, голос "Сильвы", который звучал
когда-то в здешнем театре: -- Дергай же, дергай сильнее... Кому
говорю... Тяни же! -- Тут прокатилась короткая  связка  горячих
мужских  слов,  неожиданных в ее устах. Закряхтели обе бабушки.
Послышались  мягкие  стуки  тел,  катающихся   по   полу.   Там
происходило что-то вроде борьбы.
     Федор Иванович хотел было осторожно пройти к другой двери.
Но оттуда выглянула одна из бабушек -- с разбросанными по груди
и плечам серыми волосами. Замахала на него, зашикала:
     -- Уходи, уходи! Быстрей! Через час придешь, не раньше. --
И уже  когда  он  был за порогом, когда закрывала за ним дверь,
добавила шепотом через щель: -- Физкультура у нас!..
     А через час,  когда,  поднявшись  сюда,  он  нажал  кнопку
звонка,  все уже пошло по старой программе, как пять лет назад.
Раздался щелчок, и из-за сетки, закрывающей круглый зев, пропел
знакомый, неизмененный голос:
     -- Это ты-и-и? Значит, прилетел, муженек? Ну давай...
     Дверь открылась, он прошел между двумя бабушками, похожими
на темные  кусты  с  опущенными  ветвями,  мимо   кухни,   мимо
"тарантаса"  и  свернул  в  дальнюю  дверь.  Там  ему  пришлось
преодолеть невидимый барьер, сильно толкнувший  его  сначала  в
грудь,  назад.  Он  увидел  смерть,  сидевшую  в  кровати среди
подушек. Она держала в  зубах  свою  еще  живую,  вздрагивающую
добычу.  И  эта жертва ухитрилась улыбнуться и просиять, увидев
Федора Ивановича. А смерть даже  не  взглянула  на  него,  была
сосредоточена на своей задаче.
     Сон  еще  длился,  а  Федор  Иванович,  всегда  готовый  к
внезапностям, уже взял себя в  руки  и  переключился  на  новый
режим  --  сразу перестал видеть все лишнее. Но этот переход не
обошелся  без  мгновенного  неуправляемого   падения,   как   у
самолета,  пересекающего сверхзвуковую черту. И Туманова, жадно
ловившая эти тонкости в лице  Федора  Ивановича,  тоже  на  миг
жалко  искривила  крашеный  рот.  Только  на  миг. Насмешка над
судьбой, вызов природе тут же проступили в живых черных глазах.
     -- Что, братец? Сдала твоя примадонна? То  ли  еще  будет,
Федя...