по  руке, и камень, стуча, покатился по
дороге.
     -- Я видел сапог... -- шепнул Федор Иванович. -- Из машины
высунулся.
     -- Сапог... -- Свешникова передернула усмешка.  --  Вас-то
что сюда принесло?
     -- Меня  дело принесло. Служба. Вот вы что там делали... с
фонариком? Руководили операцией? У вас кровь на лбу...
     -- Руководил   операцией    специалист...    Парашютист...
Ай-яй-яй!  -- он рванулся было бежать куда-то, но остановился и
медленно прошелся кривым кругом. Согнувшись, как будто  у  него
заболел  живот,  тряхнул  головой.  Федор  Иванович недоверчиво
наблюдал за ним.
     -- Что за парашютист еще?.. Вы не первый раз о нем...
     -- После, после... А решили  исход  все-таки  вы,  дорогой
Федор  Иванович.  Можете  и  это  себе в актив. Вы же собираете
такие воспоминания... Шепнуть могу Кассиану  Дамиановичу.  Чтоб
отметил вас.
     Они молча долго шли по дороге к парку.
     -- Вообще  в  эту  ночь лучше бы вам спать дома, -- сказал
наконец Свешников. -- Загадочная вы фигура... Зачем вы  полезли
к  машине?  Покататься  в  ней захотелось? Чего это вы крик там
подняли?
     -- Тут  закричишь...  --  Федор  Иванович  уже  опомнился,
напряженно  искал  ответы.  -- Он же мне так и не сказал, где у
него новый сорт. А обещал сказать...
     -- Нет,  вас  не  поймешь...  Надо  же,  как  складывается
иногда... Мгновения какие бывают... Кто затесался!.. Так хорошо
было все продумано.
     -- У кого?
     -- У  них  хорошо.  А  у  меня  еще лучше. И вот... Кто вы
такой, Федор Иванович?
     И, умолкнув, сойдясь ближе, они  долго  смотрели  друг  на
друга.

     VII

     Проворочавшись  на  своей  постели в течение остатка ночи,
вспомнив все слова и движения Свешникова, его бег через кусты и
кровавое  исцарапанное  лицо,  подвергнув   все   недоверчивому
пересмотру, Федор Иванович пришел к выводу, что полковник сидел
около  труб  со  своей  собственной  задачей. Он, видимо, хотел
перехватить там Стригалева и направить по  другому  пути,  мимо
расставленных  неким  парашютистом  засад -- все они полковнику
были  известны.  Целых  два  человека  старались  спасти  Ивана
Ильича,  и  в результате он оказался там. "Действовал из лучших
побуждений  и  в  результате  погубил   еще   одного   хорошего
человека".  Эта  мысль  без  конца  ударяла,  била, как таран в
ворота. Узнать бы, каким видит себя в этой истории полковник...
"Нет, я полез, я  главная  причина.  Без  меня  все  прошло  бы
хорошо".
     Но Федор Иванович был не из тех, кто склонен безрассудно и
сверх  меры  казнить  себя. К утру, устав от угрызений, он стал
думать спокойнее. Он уже видел всю  цепь  причин  и  следствий.
Сразу,  как только немного остыл, он понял, наконец, что ни он,
ни полковник -- не главные звенья в  этой  цепи.  Могло  и  так
получиться,  что он не пошел бы ночью предупреждать Стригалева,
лег бы спать, а утром его  ждала  бы  уже  новость  об  удачной
княжеской  охоте  на схоласта. Потому что в разрыве у труб ждал
бы не полковник, а те двое -- слабо улыбающиеся, молодые. Могли
бы ведь и так расположиться карты. Вот тогда  бы  действительно
был виновен он, Федор Иванович. А сейчас, когда в картине стали
видны   и   передний   план,  и  все  ее  глубины,  все  больше
вырисовывались отнесенные далеко назад, в дымку, две египетские
статуи, вырубленные из песчаника множеством  прилежных  работяг
Одна  громадная, тощая, с угловатыми плечами и с челкой на лбу,
другая --  меньше,  как  будто  детеныш  первой,  сделанная  из
осколка   той   же   скалы,   тоже   тощая,  с  узким  лицом  и
непропорционально большой шевелюрой. И стало видно, что и Федор
Иванович, и полковник Свешников делали то,  что  им  полагалось
делать. Единственное, что можно было бы поставить им в вину, --
это  то,  что,  действуя  на  виду  у  этих каменных богов, они
слишком долго присматривались друг к другу,  так  и  не  успели
сделать  открытий, рождающих полное доверие, а вернее -- знание
человека. Если бы успели, все, может быть, кончилось бы иначе.
     Кто же этот парашютист? Такой вопрос Федор  Иванович  тоже
несколько  раз задал себе в эту ночь. Он, в общем, догадывался,
что Свешников дал это название меньшей  из  статуй.  Эта  мысль
родилась   сама  собой,  ею  повеяло  еще  там,  на  дороге,  и
неизвестно откуда. Но  она  укрепилась,  когда,  расставаясь  с
полковником   и  ощупывая  при  этом  ушибленное  плечо,  Федор
Иванович вдруг заметил, что Свешников угрюмо смотрит  туда  же,
на  место  ушиба,  и  качает головой. Собирая губы в трубку, он
словно хотел поставить какую-то последнюю точку. И  эта  точка,
наконец, была им поставлена:
     -- Сапожок-то... Узнали?..
     После   всех   этих   размышлений  возникла  настоятельная
потребность встретиться  еще  раз  и  выведать  все  до  конца.
Похоже, что и с той стороны такая потребность тоже была. Потому
что,  выйдя  на  следующий  день  после  работы  прогуляться по
Советской улице со слабой надеждой встретить Свешникова,  Федор
Иванович  почти сразу, у сквера, увидел полковника. И тот сразу
же направился к нему. В своем штатском костюме светло-табачного
цвета этот лысеющий рыжеватый блондин с широченным  торсом  был
похож  на спортсмена-гиревика. Глаз его не было видно -- он уже
улыбался добродушной профессиональной  улыбкой.  Здоровая  алая
кровь  играла  под  прозрачной нежной кожей щек, мягкие розовые
губы, окруженные неуловимым золотом бритой  щетины,  все  время
жили,  изображая  ясный  ум,  хорошее настроение, власть и чуть
заметное превосходство над избранным для беседы настороженным и
неглупым кандидатом наук. И Федора Ивановича сразу  же  озарила
мгновенная  и  четкая  мысль:  почему  всегда  в  первую минуту
встречи со Свешниковым возникают такие  определенные  и  острые
прозрения, в общем, благоприятные для этого человека?
     -- Здравствуйте,  полный  подозрений  человек,  --  сказал
полковник, протягивая ему толстую и добродушную крапчатую лапу.
-- Я так и знал, что вы  выйдете  сюда,  чтоб  встретить  меня.
Пройдемся? Не возражаете?
     -- Я  для  этого  и  пришел  сюда,  -- строго сказал Федор
Иванович.
     -- Хорошее начало!  --  Свешников  стал  еще  веселее.  --
Пойдем вниз по скверу. Не возражаете?
     И они пошли по скверу между двумя рядами свежезеленых лип.
     -- У  вас  очень  строгий  вид,  --  сказал  Свешников. --
Учитесь властвовать собой, не всякий вас, как я, поймет. К беде
неопытность ведет.
     -- Заменять    серьезное    выражение    лица...     более
соответствующее  ожидаемой  беседе...  излишне  веселым  --  не
значит   властвовать   собой.   Веселье   больше   похоже    на
неуверенность.
     Открыто  улыбающееся  мягкое лицо полковника на миг словно
обсыпалось неуловимой пылью -- он отреагировал на недружелюбную
настороженность Федора  Ивановича.  Но  алая  кровь  есть  алая
кровь.  Розовые  губы приятно задвигались, как бы выбирая слово
попокладистее, светло-серые с желтизной глаза, показав  на  миг
бьющее  веселье,  закрылись  от  улыбки.  Он ничего не говорил,
только щупал губами какие-то слова и все  смотрел,  смотрел  на
Федора Ивановича.
     -- Вот  сюда теперь свернем, а? -- весело сказал он. -- Не
возражаете?
     "Куда он меня?.. --  подумал  Федор  Иванович.  --  Ладно,
пойдем, посмотрим".
     -- Чему это вы так радуетесь все время? -- спросил он.
     -- Нам  с  вами  на  улице нельзя быть серьезными. Учитесь
властвовать собой.  Улыбайтесь.  Теперь  на  минутку  сюда.  --
Полковник  подошел  к  будке  телефона-автомата.  --  Я команду
передам. Если не будете против. -- Он вошел в  будку,  проворно
сунул монету, завертел диск. Замер, слушая. -- Это ты, Петрова?
-- спросил  строго.  --  Почему  не  рапортуешь,  как положено?
Ладно, мы уже идем. Как с кем? С кем говорил. Вот с этим самым.
Я был прав, чутье меня не подвело. Так что вот...  Минут  через
пятнадцать...
     Он повесил трубку и вывалился из будки.
     -- Пойдемте дальше. Вы ничего не спрашиваете, это хорошо.
     -- Пока ничего не спрашиваю, -- сказал Федор Иванович.
     -- Нет, здесь направо...
     Они  свернули  в  переулок.  Теперь шли молча. Один что-то
готовил, другой напряженно ждал.
     -- Вот сюда, -- Свешников, взяв под руку, повернул  его  в
подъезд  пятиэтажного  дома  из  серого  кирпича.  -- Пойдемте.
Осталось немного. Вот, по лестнице... А теперь сюда...
     -- Куда  это  вы  меня?   --   спросил   Федор   Иванович,
останавливаясь.
     Страх   давно   уже  сдавил  Федора  Ивановича.  Но,  сжав
затвердевшие губы, он заставил себя идти.  "Пойдем,  посмотрим.
Проявим...   Не   знаю,  можно  ли  это  назвать  мужеством..."
Свешников подвел его к двери, окрашенной в шоколадный  цвет,  и
сунул  латунный  ключ  в  замок. Дверь открылась. Легко запахло
жаренным на масле тестом.
     -- Мы пришли  ко  мне,  --  сказал  он,  пропуская  Федора
Ивановича в коридор. -- Попробуем жениных пирогов Наверное, еще
не остыли.
     Федор Иванович остановился.
     -- Сейчас  вы  перестанете улыбаться. Все-таки, вы, Михаил
Порфирьевич, профессионал. И  от  этого,  не  знаю,  уйдете  ли
когда-нибудь. У вас у всех в крови... Есть манера -- показывать
остренький  зуб  всем  и  каждому.  Весело  пугать.  Так это...
покусываете. Ведь  вы  должны  же  знать,  чего  может  ожидать
человек от общения с вами! Еще в Библии сказано: будь осторожен
в  дружбе  с  имеющими власть лишать жизни. Если кусать -- надо
только всерьез. А вы играете. В смерть...
     Свешников выкатил белые с  серым  глаза.  Федор  Иванович,
подняв  на  него  спокойный  благосклонный  взгляд, продолжал с
легкой грустью:
     -- Вы что -- забыли, где  мы  с  вами  встречались  ночью?
Забыли,  что  происходит?  Я не буду сегодня есть у вас пироги.
Сегодня у нас будет очень серьезный разговор.
     За стеклянной  дверью,  ведущей  из  коридора  в  комнату,
кто-то  пел,  какая-то  женщина  с  полным  молодым  низковатым
голосом.  Вместе  с  пением  слышалось  и  постукивание  щетки,
завернутой   в   тряпку.   Там  шла  уборка.  Женщина  пела  со
старомодными эстрадными  подвывами  в  голосе,  но  слова  были
серьезны:  "Мы  идем  на  смену ста-арым, утомившимся бойцам --
мировым зажечь па-ажаром пролетарские сердца!" Все  было  очень
естественно,  и Федор Иванович тут же сообразил, что во времена
молодости этой женщины даже под гитару, даже  весной,  в  парке
звучали именно такие слова, и не мешали молодой жизни.
     -- Настя!   Покажись!   У  нас  гость!  --  хрипло  позвал
Свешников. -- Во, как вы меня. Даже охрип. Настя! Не слышит...
     Дверь  открылась.  Вошла  круглолицая,  с  прямым,  смелым
взглядом  женщина в пестром ситцевом платье и домашних суконных
тапках. Оперлась на свою щетку.
     -- Привет!..
     У нее были мужские рабочие руки. Седые, мертвые волосы  ее
были  плоско  срезаны  на уровне ушей -- так стриглись в начале
тридцатых годов.
     -- Настя, это Федор Иванович, он сейчас мне хорошо врезал,
и по делу. И я ничего не могу ему сказать, он прав.
     Все трое прошли мимо  стеклянных  створок  и  оказались  в
большой  комнате  с  ковром  на  стене,  с  диваном,  на спинке
которого был приколот кружевной ромб. Пахло туалетным  мылом  и
пирогами. Мужчины сели на диван, зазвеневший старыми пружинами.
Женщина  с  грохотом придвинула квадратный стол -- одной рукой,
как будто мальчишку за ухо подтащила.
     -- Мы не будем есть пирогов, -- сказал Свешников.
     -- Как  страшно!  --  сказала  она,  посмотрев.   --   Что
случилось?
     -- То самое, ты знаешь.
     -- Предрассудки.  Мы  с  тобой,  Миша, в молодости приняли
авансом  такой  пост,  что  на  три  жизни  хватит.  Пироги  не
отразятся  на вашем политическом лице, они не с барского стола.
Я несу.
     Но на всякий случай она оглянулась на Федора Ивановича.
     -- Давай, -- сказал Свешников.
     Седая женщина с мужскими  ухватками  ушла,  и  в  коридоре
опять  запела:  "Под  натиском  белых,  наемных солдат... отряд
коммунаров   сра-жал-ся..."   Страшная   мелодия   и   страшная
отрывистость  слов, хоть и смягченная угловатой женственностью,
занятой кухонными заботами, -- полоснула. Так, видно, пели сами
эти коммунары... Сразу зашелестела знаменами, застучала ночными
выстрелами,  глянула   голодными   глазами   революция.   Федор
Иванович,  не  вставая с дивана, все еще находясь в семнадцатом
году, стал механически рассматривать  висящую  против  него  на
стене  мутноватую  фотографию  величиной  в  половину  газетной
страницы. Фотография была под  стеклом  и  в  коричневой  узкой
рамке.  Там были сняты пять молодых, даже юных красноармейцев в
маленьких фуражках со звездами и в новенькой форме. Все  пятеро
сидели  в  ряд  на  бревне  коновязи,  свесив  ноги  в галифе и
хромовых сапогах  со  шпорами.  Они  весело,  браво  глядели  в
объектив  фотоаппарата.  Эта  группа  ничего не говорила Федору
Ивановичу, фотография требовала разъяснений. И  он  отвернулся,
стал смотреть на серую кирпичную стену за окном.
     -- Почему  отвернулись? В этой комнате только сюда и нужно
смотреть, -- сказал Свешников. Он снял фотографию  со  стены  и
положил  ее  Федору Ивановичу на колени. -- Смотрите, смотрите,
может, найдете что-нибудь.
     Федор  Иванович  принялся  опять  рассматривать  фото.  За
спинами  красноармейцев  высились каменные постройки, это сразу
меняло  дело.  Это  был  Кремль.  Между  домами  вдали  темнели
несколько зубцов стены.
     -- Юные  рыцари революции, -- сказал Свешников над ним. --
Смотрите еще! Может, найдете знакомых...
     Федор Иванович внимательно рассматривал лица. Нет,  он  не
узнал  там  никого.  Потом  он увидел далеко за коновязью между
домами  еще  группу,  человек  шесть.   Размытые   расстоянием,
выпавшие  из фокуса фигуры. Люди беседовали, сойдясь кружком, и
там стоял, подавшись вперед, один -- поменьше ростом. Разъяснял
что-то для  всех,  а  они  слушали,  и  в  позах  была  вера  и
готовность.  Вот  этот  человек  и  показался  знакомым.  Федор
Иванович посмотрел на полковника.
     -- Я, кажется, нашел. По-моему, вот здесь. Это он?
     -- Да, это он.  Он  самый.  Мы  хотели  с  ним  сняться  и
специально подкараулили, когда он там остановился с товарищами.
     -- Аркашка  снимал,  --  сказала  женщина.  Она уже внесла
пироги и тоже рассматривала фотографию.
     -- Аркашка, -- подтвердил Свешников. -- Его нет  в  живых.
Из  всех,  кто  здесь снят, никого нет в живых, кроме двоих. Из
тех, кто с Ильичом  стоял,  тоже  нет  никого.  И  его  самого,
понятно...
     -- Все погибли, -- с некоторым вызовом сказала женщина. --
Все погибли. За революцию. Аркашка первым. Белые порубали.
     -- А  это  вот  Вася Богданов, -- тихо, с туманом в голосе
сказал Свешников. -- Его разорвали бандиты. Привязали за ноги к
двум березам. К загнутым. И отпустили. А это сидит Хитрун.  Его
в  прорубь  опустили.  В тридцать втором. Это Вася Соловей. Его
сначала белые... Кисть ему отрубили в бою. А свои докончили.  В
тридцать восьмом.
     -- Какие  они  были  свои?  -- возвысила голос женщина. --
Что, Медяшкин был свой?
     -- Свой, свой, не говори. Кто же,  если  не  Медяшкин?  Из
грузчиков, как и я. Правда, дурак...
     -- Ничего себе дурак! Всегда знал, что орать.
     -- Эт-то  он верно, знал. А вот этого, с краю сидящего, вы
должны бы узнать, Федор Иванович!
     С краю  сидел  почти  мальчик  --  плотненький,  губастый,
добродушный.  С пышными белыми волосами под фуражечкой. Глубоко
сидел, сложился почти вдвое и  соединил  толстые  ручищи  между
колен.
     -- Это   я,   я!  --  не  удержался  полковник.  --  Мишка
Свешников!
     -- Раз шпоры -- значит и шашки где-то  лежат?  --  спросил
Федор Иванович. -- Приходилось шашку держать?
     -- Приходи-илось, -- протянул полковник, вспоминая. -- Все
приходилось... Давайте теперь по пирожку съедим.
     Пироги  были,  как  булки,  -- сплошной сладковатый хлеб и
слабый вкладыш из капусты с рубленым яйцом.
     -- Чайку бы дала по кружечке...
     -- Сейчас, -- женщина вышла из комнаты.
     -- А кто с другого краю? Вот  этот...  --  Федор  Иванович
постучал  пальцем  прямо  по  физиономии  пятого красноармейца.
Физиономия была узкая, черноглазая,  и  вокруг  глаз  светились
глубокие тени. Человек был похож на юную мечтательную девушку в
фуражке.
     -- Тоже  не  узнали?  Это же Коля Ассикритов. Мой нынешний
начальник. Интересный, весьма неглупый, одаренный товарищ.  Как
говорится,  растущий.  Кое  в  чем мы с ним расходимся, доходит
иногда и до крика... Но в общем -- человек на своем месте. Дело
знает.
     -- Мне кажется, он... -- начал  было  Федор  Иванович.  Но
Свешников,  перебив  его, как будто не слыша, громко закричал в
сторону двери:
     -- Как там чай? Дадут нам его, наконец?  К  таким  пирогам
нужен чай!
     И  женщина  принесла  две  полулитровые  обливные кружки с
чаем. Там уже был и сахар, и она обстоятельно помешала в каждой
кружке ложечкой и забрала  ее  себе.  Таков  здесь  был  ритуал
чаепития. С фронтовым оттенком.
     -- Этот  ваш  Ассикритов...  --  начал  было  опять  Федор
Иванович, отхлебнув из кружки. Но  Свешников,  будто  не  слыша
его, тут же закричал:
     -- Хороший чай у тебя, слушай! Это что, краснодарский?
     -- Пей,  не  все  ли  тебе  равно, -- ответила женщина. И,
отойдя к открытому окну, закурила сигарету и  глубоко  села  на
подоконник, как на коновязь.
     Федор  Иванович  больше  не  заговаривал  об  Ассикритове.
Фотографию  повесили  на  место,   гость   время   от   времени
посматривал на нее. Когда допили чай, Свешников поднялся.
     -- Мы, Настя, пойдем, погуляем маленько, не возражаешь?
     -- Хоть до утра, -- сказала она.
     И они вышли в переулок. Молча дошли до угла.
     -- Что  ж  об Ассикритове не спрашиваете? Теперь можно, --
сказал полковник.
     -- А что, собственно, спрашивать? Все вроде  ясно.  Почему
вы его называете парашютистом?
     -- Правильно  начинаешь разговор. -- Свешников соскользнул
на "ты" и сам этого не заметил. Видимо, он  все  еще  сидел  на
своей  коновязи,  в своем двадцатом году. Это чувствовалось, он
сегодня был несколько иным. -- Правильно поставил вопрос. А вот
отвечать  придется  с  подходом.  У  Достоевского  сказано,  ты
помнишь?  В "Преступлении и наказании". Он говорит, что господа
социалисты все хорошо с помощью логики рассчитали, но  не  учли
одного  --  натуры  человека.  А  с  одной логикой, Достоевский
говорит, нельзя через натуру  перескочить.  Логика  предугадает
три  случая, а их миллион. Коммунисты тоже натуру не учли. И не
поставили вовремя преграду. Для миллиона случаев. А  надо  было
попытаться.  И  дальше  так себя вели, не ставили преграду. Как
будто натуры нет, а одно только социальное происхождение. Может
быть, уже и умышленно. Потому что, когда вопрос  начал  всерьез
возникать,  натура  уже  крепко  сидела  там, где ей и хотелось
сидеть. И ее тоже звали "товарищ". От нее-то, от натуры, все  и
пошло.  Что  цели  сначала  были  святыми  --  по  себе  скажу.
Некоторые моего генерала фанатиком называют. За черные глаза. А
какой он фанатик? Фанатики не едят сало в одиночку,  тайком  от
всех.  Накрывшись  одеялом  с  головой.  Должностей  не ищут. И
смерти не боятся. Фанатик -- я,  Федор  Иванович.  Тебе  одному
откроюсь. Чувствую, тебе могу открыться. И вообще, тебе первому
признаюсь.   Потому   что   получится  пустое,  болтовня,  если
направо-налево начать говорить. А там и не заметишь, как вместо
дела пойдут одни, Федор Иванович,  слова.  Натура  начнет  свое
делать.  Ее  никто не видит, она во внутреннем нашем конусе. За
ней каждый должен сам смотреть. А это занятие --  на  любителя.
На  ре-едкого  любителя...  Все  мы  тогда,  когда  на коновязи
сидели, думали -- в классах все дело. А классовая  борьба  тоже
требует  понимания  особенностей  натуры.  А  мы  тогда  только
напрямик. Мой-то генерал был ведь беднота из  бедноты.  Помниш