ший  из
провинции,  и  его просвещенный сын. Цвях неторопливо говорил н
картинно  "аргументировал"  обеими  руками,  а  Федор  Иванович
слушал, опустив голову, уронив на лоб русые пряди.
     -- Я все думаю, -- между прочим сказал Василий Степанович,
когда  они  уже шли полем. -- Все, понимаешь, прикидываю, нужно
ли тебе выступать. Я ведь кое-что вижу. Я вижу,  что  тебе  все
это  нелегко  делать.  С  первого  дня заметил. И понимаю тебя,
Федя. Так, может, я один? Все равно, так и этак, мне на трибуну
лезть, доклад на мне. А тебе-то зачем все это? Сиди себе в зале
и слушай, как я буду им про живое и неживое вправлять. Мне  все
равно,  у  меня  на  плечах и без того грузу достаточно. На том
свете большой предстоит мне разговор... Да и  в  науке.  Я  еще
только  чуть  приоткрываю  глаза, еще только сквозь щели что-то
чуть брезжит. Может, так и не открою совсем, глаза-то. Опоздал.
Потому и спрос с меня  какой?  А  ты  уже  ученый,  направление
формируешь.  Был бы я тебе отцом, я бы тебе сказал: не лезь. Не
лезь, Федя...
     -- Спасибо, Василий Степанович.
     -- Вот и ладно, вот и хорошо. Так и уговорились. Когда они
подошли к мосту, Цвях вдруг остановился  и,  ударив  кулаком  в
ладонь, тряхнув головой, сказал:
     -- Гуляй   дальше   сам.  Пойду  домой,  полистаю  доклад,
материалы. Надо, Федя, ко всему быть готовым...
     И быстренько заковылял назад. А Федор Иванович перешел  по
мосту  овраг  и зашагал по тротуару вдоль строя серых кирпичных
домов, и перед ним возник прозрачный образ Елены  Владимировны,
состоящий  только  из тех ее особенностей, которые запали в его
душу и незаметно,  но  постоянно  напоминали  о  себе.  Что  за
невиданный  цветок  вдруг  расцвел в этом городе, что за судьба
такая вдруг привела Федора Ивановича сюда, чтобы его увидеть!
     Он шел  и  видел  ее,  читал  слова,  которые  она  писала
движениями  рук, полуповоротами и полупоклонами, пожатием плеч.
И халатик ее серенький, узко перехваченный, с  буквами  "Е.  В.
Б."  на  кармашке  тоже возник перед ним. Рука Федора Ивановича
нечаянно согнулась в кольцо, пальцы коснулись груди -- да,  так
оно и получится, если...
     Он  прошел  в  арку  --  как  раз под красным спасательным
кругом -- и обошел ее дом, стараясь угадать, где  же  ее  окно.
Потом  через  ту  же  арку  он вернулся на улицу и с блуждающей
улыбкой побрел дальше, ничего не замечая, пока не  оказался  на
большой   центральной  площади.  Здесь  были  сплошь  старинные
купеческие дома с колоннами, и только с  одной  стороны,  из-за
сквера с темно-бронзовой фигурой Ленина поднималось современное
четырех-  или  пятиэтажное здание, состоящее из гранитных -- до
самой крыши -- колонн и таких же высоких стеклянных плоскостей.
Здесь помещались горком партии и горисполком. Подойдя  поближе,
Федор  Иванович  увидел  в  скверике  длинный  красный  щит  на
постаменте, заключенный в  раму  бронзового  цвета,  окруженный
фанерными красными знаменами. На нем висели десятка два больших
фотографий  -- портреты ударников производства. Он прошел вдоль
щита, рассматривая с невольным уважением лица  этих  знаменитых
людей   и   читая   фамилии.   "Перхушкова   Лидия  Алексеевна,
прядильщица, -- читал он, -- Туликов  Иван  Сергеевич,  слесарь
автобазы. Жуков Александр Александрович, сталевар..."
     "Ага,  --  подумал  Федор  Иванович, -- это он. Этого Саши
Жукова отец".
     Он постоял перед портретом,  изучая  усатое  и  бровастое,
сердитое лицо, кепку и темные очки над козырьком.
     "Сын  тоже  Александром назван. Семейная линия, -- подумал
он. -- А сын взял и в биологи пошел. Кто-то  его  сманил  туда.
Кто? Не Троллейбус ли?"
     И,  слегка  затуманившись, он побрел из сквера, свернул на
длинный бульвар, с лавками под сенью лип. Он шел  по  бульвару,
пока  его не вывел из легкого тумана какой-то желтоватый блеск,
возникший впереди.
     Это был поэт в своем балахончике из золотистой чесучи.  Он
стоял   посреди  бульвара,  неподалеку  от  пивного  ларька  и,
подбоченясь, в позе трубящего Роланда,  пил  из  бутылки  пиво.
Медлительно  отпив несколько глотков, он уронил руку с бутылкой
на выставленное брюхо и застыл, отдыхая. Потом, переведя дух  и
поразмыслив,  он  снова выпрямился, поднял бутылку и тут увидел
Федора  Ивановича.  Одним  пальцем  руки,   держащей   бутылку,
требовательно подозвал.
     -- Что тебе, Кеша?
     -- Погоди, не видишь, я занят.
     Федор  Иванович невольно ухмыльнулся -- он знал эту манеру
Кондакова.
     Допив,  поэт  поставил  бутылку  на  скамью,  вытер  двумя
пальцами бороду и усы, взял Федора Ивановича под руку и, дыша в
лицо пивом, сказал:
     -- Вот, послушай. Новое.
     Дымчатым бабьим голосом, подвывая, он начал читать:
     Три с гривою да пять рогатых,
     В овине сохнет урожай.
     За этот сказочный достаток
     Отца сослали за Можай.
     А ты, его сынок-надежа,
     Проклятье шлешь отцу вдогон,
     Родную сбрасываешь кожу,
     За новью пыжишься бегом.
     Был Бревешков, а стал Красновым,
     Был Прохором, теперь ты -- Ким.
     И спряталась твоя основа
     За оформлением таким, --
     Чтоб мы и думать не посмели,
     Что ты -- новейший мироед,
     Когда увидим в личном деле
     Краснова глянцевый портрет.
     -- Ну, как? Чувствуешь, что это за вещь?
     -- Чувствую. Серьезная вещь...
     -- Да?   --   Кондаков  недоверчиво  посмотрел  на  Федора
Ивановича.
     -- Да, Кеша. Вещь  хорошая  и  серьезная.  Ты  реагирующий
мужик.
     -- Ты  находишь?  -- сказал поэт польщенно. -- Ну, пойдем,
пройдемся. Скажи еще что-нибудь,
     -- Зачем у нашей старухи сундучок спер?  Хоть  бы  пятерку
ей.
     Кондаков  остановился, как будто в него выстрелили дробью.
Потом опомнился, его рожа, окаймленная  рыжеватыми  с  проседью
лепестками, расплылась.
     -- Фу, напугал... Разве это ее? Она видела?
     -- А как же. Ходит и костит твое честное имя...
     -- Что же ты не остановил? На, дай ей два рубля. И от себя
еще добавь. Скажи, чтоб перестала.
     -- Барахло ходишь по улицам собираешь...
     -- Барахло? Знаешь, какое это барахло? Этот сундучок у ней
весь внутри  оклеен  газетами. Тридцатый год. И там объявления,
Федя... Какие объявления! Слышишь? "Порываю связь с  отцом  как
кулацким  элементом".  "Рву все отношения с родителями, сеющими
религиозный дурман в сознание  трудящихся".  "Меняю  фамилию  и
имя".  И  берут  имена:  Октябрь,  Май,  Ким,  Револа...  Так и
повеяло, знаешь. Ночь не спал.
     -- Покажешь?
     -- Его уже нет. Одному человеку отдал.
     -- Жаль...
     -- Просил человек. У него там кто-то оказался.  Из  своих.
Ты бы разве не отдал?
     -- По-моему, ты правильно отразил суть... Может, и правда,
кто-нибудь делал это в экстазе. Потому что в этих отречениях от
родителей  есть  что-то.  Какой-то  обряд. Люди более развитые,
образованные спросили бы -- а к чему эти жертвы вообще?
     -- Погоди, Федя. Погоди, запишу... -- у поэта в руках  уже
были ручка и пачка сигарет. -- Давай, давай...
     -- К  чему, говорю, эти обряды делу революции? Родители --
они ведь сами по  себе.  Раньше,  например,  полагалось  носить
крест.    Тут    есть,    Кеша,    что-то    от   человеческого
жертвоприношения... Не каждый из этих был в  исступлении...  Не
все пылали, ты прав. Иные трезво предавали, чтоб спасти себя, а
иные -- чтоб и взлететь...
     -- Ты  думаешь?  Ну,  ну.  Продолжай...  Федор  Иванович с
грустью посмотрел на его исписанную сигаретную пачку.
     -- Такая публикация не есть доказательство  революционного
образа  мыслей. Наоборот! Этим утверждается: думай, что хочешь,
но только про себя.  Сделай  эту  подлость  и  обрежешь  концы.
Газета  пойдет  в  архив под надежный замок, ключ -- в надежных
руках -- и весь твой век  тебе  будет  уже  не  до  старомодных
кулацких  настроений.  Вот  если сейчас кто-нибудь из них жив и
ему показать сундучок с газетой, умело  показать...  Так  иной,
пожалуй, и з петлю полезет...
     -- Продолжай! Почему ты не пишешь стихов!
     -- Да,  Кеша...  Кто  требует  предать родного отца, -- не
рассчитывай на чью-нибудь верность.
     -- Говори, говори...
     -- Нет. Больше говорить об этом не хочется.
     -- Ну еще немного. Пойдем ко мне,  накормлю  тебя  хорошим
завтраком. Мясо! Мясо, Федя! Мясо и лук! Вот тут, совсем рядом.
Вон он, дом. Видишь, спасательный круг? Говори еще...
     -- Исчерпался,  -- Федор Иванович с интересом посмотрел на
него. -- Ну ладно, завтракать так завтракать. Пошли.
     Иннокентий Кондаков отпер плоским ключом шикарную дверь на
четвертом этаже, обитую стеганой  черной  искусственной  кожей,
сияющую бронзовыми кнопками. Они вошли в темную каморку. Здесь,
как в харчевне, сильно пахло недавно жарившимся мясом. Кондаков
включил свет и сейчас же начал раздеваться.
     Балахончик, сорочку и чесучовые брюки он повесил в стенной
шкаф,  туда  же поставил алюминиевые туфли на женских каблуках.
Из шкафа грубо выволок махровый  малиновый  халат  и,  накинув,
завязав    под    животом   пояс   с   кистями,   предстал   --
золотисто-волосатый, с вылезшим из халата напряженным пузом.  В
золотой чаще нагло зиял воронкообразный пуп.
     -- Красавец! -- воскликнул Федор Иванович. -- Гольбейн!
     -- Что это такое, Федя?
     -- Художник был. Короля английского нарисовал, похожего на
тебя.
     -- Спасибо, дорогой.
     -- Этот король переменил шесть жен.
     -- Да  ну!  Это  точно  --  я. Спасибо, удружил. Пойдем на
кухню.
     Как только они вошли  туда,  множество  тараканов  кругами
забегало  по  полу  и  по стенам, и через мгновение все куда-то
скрылись.  Поэт  достал  из  духовки  лоснящуюся  сковороду   с
четырьмя кусками мяса, сидящими в высокой подстилке из жареного
лука. Понюхал и подмигнул. Каждый кусок был величиной с большой
мужской кулак.
     -- Это ты все для себя? -- изумился Федор Иванович.
     -- Мне надо есть мясо. Вечером ко мне придет дама.
     -- Серьезно относишься к делу...
     Поэт кончил любоваться своей сковородкой. -- Подогреем? --
спросил,  сверкнув сумасшедшими светлыми глазами. И ответил: --
Подогреем-с!
     Пыхнул огонь в духовке, Кондаков задвинул туда  сковороду.
Федор  Иванович в это время рассматривал приклеенное над столом
цветное фото обнаженной жен-шины,  вырезанное  из  иностранного
журнала.
     Поэт  дернул гостя за рукав. Они прошли маленькую переднюю
и комнату с плотно завешенным окном, в которой на  столе  среди
высохших  винных  луж стояла лампа без абажура, на полу темнели
десятка полтора бутылок, а на стенах висели  афиши  с  крупными
буквами:  "Иннокентий  Кондаков".  В  другой комнате была видна
низкая старинная кровать -- квадратный дубовый ящик  с  темными
спинками, на которых поблескивали вырезанные тела длинноволосых
волооких  дев,  летающих  среди  роз  и  жар-птиц. Две несвежие
подушки, огромное  стеганое  одеяло,  простыни  --  все  стояло
комом. Поэт снял закрывающий окно лист фанеры, потянув за шнур,
впустил  дневной  свет,  и  стали  видны грязный паркет, пыль и
окурки  по  углам,  грязные  разводы  и  надписи   на   стенах.
"Дурачок!"  --  было  написано  на  самом  видном  месте губной
помадой. И  в  этой  комнате  висели  афиши  с  той  же  крупно
напечатанной  фамилией  и  несколько  фотографий  -- везде поэт
Кондаков, освещенный с трех сторон, в раздумье или в  дружеском
оскале.
     -- Здесь  я  вдохновляюсь,  -- сказал он, указывая на свое
ложе.
     -- Вижу, вижу. Тебя навещают... -- заметил Федор Иванович.
-- Небось, увидят обстановочку и сейчас же наутек.
     -- Ты не знаешь женщин, Федя. Они, как увидят  это,  прямо
звереют.  Женщину  надо  знать.  Окинет  взглядом  все  это  --
тараканов, бутылки, грязь -- сначала  начинает  дико  хохотать.
Потом  бросится  на  меня  с кулачками -- колотить. И, наконец,
обессилев, падает... вот сюда, -- он оскалился. -- Одна ко  мне
ходит,  ты  бы посмотрел. Такая, брат, тихоня, такой младенчик,
такая тонкость, куда там! А наступает миг -- сатана!
     -- Хвастун! -- сказал Федор Иванович,  все  еще  оглядывая
комнату.  Его  жизнь  шла другими дорогами, таких людей и такой
обстановки он не видел.
     -- Пошли! -- принюхавшись, поэт вдруг бросился в кухню.
     Федор Иванович уселся  за  стол,  Иннокентий  поставил  на
какую-то  книгу  горячую  сковороду,  дал гостю грязную вилку и
измазанный в жире нож с расколотой деревянной ручкой.
     -- Вот тебе хлеб, -- он положил на стол два  остроконечных
батона,  -- вот запивка, все вино выпили вчера, -- выставил две
бутылки молока. -- Не отставай! --  И,  разрезав  на  сковороде
один кусок, сунул в пасть первую порцию.
     -- Погоди, надо же вилки помыть! И стол...
     -- Можешь  и  пол  помыть.  Разрешаю,  --  мотнув  головой
наотмашь, поэт зубами оторвал  часть  батона,  отправил  в  рот
вторую порцию мяса и подал вслед хороший ком лука.
     Вымыв  вилку  и нож, Федор Иванович принялся разрабатывать
свой сектор сковороды.
     -- Чего молчишь? Зря тебя  кормлю?  --  пробормотал  поэт,
жуя.
     Но  гостю  было  не  до речей. Рядом со сковородой из щели
между  столом  и  стеной  вылезли,  ощупывая   воздух,   чьи-то
чудовищные   усы.  Федор  Иванович  замахнулся,  хотел  пугнуть
разведчика, но Иннокентий остановил его.
     -- Не трогай, это Ксаверий.
     Обмакнув кусочек  батона  в  жир,  он  положил  его  около
шевелившихся  усов. Сейчас же Ксаверий вылез и уткнулся в хлеб.
Это был черный таракан длиной в спичечный коробок.
     -- Видишь, жрет. Мы с ним давно знакомы. У  нас  совпадают
взгляды на многие вещи.
     Из  щели  выбежал  таракан  поменьше  и  сунулся  к хлебу.
Ксаверий махнул пятой или  шестой  ногой,  таракан  опрокинулся
вверх  брюхом  и  замер,  прикинувшись мертвым. Потом мгновенно
перевернулся и исчез в щели.
     -- Борются за власть,  --  весело  осклабился  Иннокентий,
обмакивая  в жир второй кусочек батона. -- На, ешь, дурачок, --
он подложил кусочек к самой щели. -- Люблю за храбрость!
     Отпив из бутылки несколько глотков, он принялся  разрезать
второй кусок. Первого уже не было.
     -- Нравится  тебе эта девочка? -- спросил Кондаков, жуя, и
глядя на фото над столом.
     -- Н-не могу сказать. Она снимается голая и  не  краснеет,
не  прячет  лица. Нормальная женщина в такой ситуации сгорит от
стыда. Как мне кажется,  Кеша,  без  любви  нельзя  бросить  на
наготу  даже  косой  взгляд.  Любящему  можно.  Любовь  очищает
взгляд...
     -- Ка-ак ты сказал? Постой, запишу... Да-а... А почему эта
не сгорает? Смотрит прямо в глаза...
     -- Это  бесстыдница.  Она  ведь  за  деньги...  И  у  нее,
конечно, есть маскировочное рассуждение. Но это не меняет дела.
     -- А стыд нагого мужчины?
     -- Только  перед  женщиной. В этом стыде есть береженье ее
стыдливости.
     -- А в раю? Оба ведь были голые...
     -- Что рай, что любовь, Кеша...
     -- Как,  как  ты  говоришь?  Повтори...  Давай  еще  кусок
разделим пополам. И батона ты почти не ел!
     -- Мне хватит, я уже готов.
     -- Ну,  как знаешь. Получается три -- один в мою пользу. А
как ты смотришь на такое мое наблюдение. Ты правильно говоришь,
ко мне ходят... Я заметил, что это дело любит накат. Бросать на
полдороге нельзя. Надо запираться с нею на неделю. И чтоб мешок
с продуктами висел на балконе  и  был  полон.  Эта,  о  которой
говорил, к сожалению, так не может. Поэтому г наблюдение мое, о
котором скажу сейчас, на ней проверить не смог. Сегодня придет.
Я  хочу  сказать  тебе  вот о чем. Это же черт знает что -- чем
определяется этот недельный срок! Не пойму! Входим сюда нежными
влюбленными, а выходим, глядя в разные стороны. Ненавидим, чуть
не деремся. Получается, что все -- в голоде или в сытости тела.
Я сыт -- и сейчас же лезут мысли: зачем я  с  нею  связался,  с
этой  дурой?  Какого  черта  привел  ее да еще на неделю! Теряю
время! И что в ней нашел хорошего? Нос -- как будто  перочинным
ножом  остроган,  с  трех  сторон.  Тьфу!  Словом,  разлука без
печали. А проходит еще неделя -- и я начинаю ее искать.  А  она
ищет  меня.  И  она теперь для меня -- необыкновенное существо.
Откуда красноречие, откуда стихи! Искры из меня так и сыплются.
Красавица! Богиня! Ангел! Этот вот объект, Федя,  очень  удобен
для  наблюдений  над самим собой. Я давно замечаю -- у человека
все так: что к его пользе -- все правильно. А что ко вреду  или
к  докуке,  что  мешает  --  неправильно.  И  сразу  появляются
убедительные аргументы. Для самого себя. Ты не замечал?
     -- Я  что-то  похожее  наблюдал.  Только  не  на   этих...
объектах.  --  Федор  Иванович  замялся,  подыскивая  слова. --
Понимаешь, ты сейчас мне привел еще  одно  доказательство.  Что
чувство  правоты  не  всегда  совпадает  с  истинным положением
вещей. Что оно часто совпадает с  чувством  ожидания  пользы...
Для  самого себя. Кто владеет собой, Кеша, в таком тонком деле,
тот мудрец.
     -- Спасибо, Федя. Пей молоко.
     -- Я вовсе не о тебе. Насчет того, владеешь ли ты, у  меня
данных нет.
     Все  было  съедено  и  выпито.  Кондаков заметно отяжелел,
умолк и нахмурился. В молчании они вышли из кухни  в  переднюю.
Федор  Иванович  повернул  было в комнату, но поэт молча стал у
него на пути, почесывая голую волосатую грудь. Помолчав  и  еще
больше потемнев лицом, он сказал, наконец:
     -- Ну  ладно,  иди,  Федя. Иди, мне надо отдохнуть. И даже
подтолкнул его к двери.

     V

     В два часа Федор Иванович достал  из  шкафа  своего  "сэра
Пэрси"  --  любимый спортивный пиджачок с накладными карманами.
Пиджачок  был  цвета  обжигающего  овощного   рагу   с   хорошо
поджаренным  лучком,  прожилками помидоров и частыми крапинками
молотого    перца.    Надев    мелкокрапчатую     сорочку     с
коричнево-красным  галстуком  и  "сэра  Пэрси",  Федор Иванович
сразу стал похож на самоуверенного боксера в полусреднем  весе.
Остроносое  лицо  его  с  вертикальной  чертой в нижней части и
глубокой, кривой, как запятая, ямкой  на  подбородке  приобрело
жесткое  выражение  --  он  шел  на  поле боя, хотя уверенности
сейчас было в нем значительно меньше, чем три дня назад.
     Приготовился и Цвях -- он уже успел выгладить свой темный,
командировочный костюм и теперь, облачившись, затянув галстук и
причесавшись на  пробор,  стал  похож  на  седого  крестьянина,
собравшегося в церковь.
     Они  вышли  торжественной  парой из дома и по единственной
улице  институтского  городка  двинулись  к  некоей  отдаленной
точке.  Справа и слева от них из разных концов городка шли люди
-- все к этой точке. Там, в розовом  трехэтажном  корпусе,  был
актовый зал.
     -- Касьян  сегодня  звонил,  -- проговорил Цвях. -- Что-то
напели ему. Что -- не говорит, но  слышно  было  --  недоволен.
Прошляпили, говорит. А что прошляпили, так я и не разобрал.
     Федор  Иванович не сказал ничего, только выразительно чуть
повернул голову.
     -- Смотри-ка,  сколько  народу   валит.   Со   всех   трех
факультетов, -- проговорил Цвях после долгого молчания.
     И еще сказал, когда прошли половину пути:
     -- У  зоологов  дней  двадцать  назад  нашли дрозофилиста.
Поскорей выгнали, и теперь у них тишина...
     Когда по длинному коридору подошли к  входу  в  зал,  Цвях
остановился.
     -- Ну, давай. Я иду в президиум.
     Федор  Иванович  вошел в гудящий зал. Почти все места были
заняты, но  он  все  же  нашел  кресло  в  двадцатых  рядах  и,
усевшись,  стал  наблюдать.  Прежде всего, он увидел над пустой
сценой  красное  полотнище  с  знакомой  ему  надписью   белыми
буквами:  "Наша  агробиологическая  наука,  развитая  в  трудах
Тимирязева,  Мичурина,  Вильямса  и  Лысенко,  является   самой
передовой  сельскохозяйственной  наукой  в  мире!".  Он  не раз
слышал эти  слова  на  августовской  сессии.  Потом  он  увидел
впереди  -- рядов через десять -- белую шею Елены Владимировны,
чуть прикрытую сверху лапотком, сплетенным из ее темных,  почти
чер