уку
Федора Ивановича, долго жал, никак не мог выпустить, все  качал
со значением.
     -- Заходи, Федя. Я сейчас один живу. Но ночевать к себе не
позвал,  хотя  бывший  его  ученик  теперь  был  один.  А Федор
Иванович очень надеялся именно на это, даже в  глаза  Посошкову
специально  смотрел.  Не  хотелось  идти  в  пустую комнату для
приезжающих.
     -- Буду всегда  рад,  --  сказал  академик.  Повернулся  и
пошел,  слегка  согнувшись,  к  границе фонарного света и тьмы.
Стал опять таинственным  длиннополым  незнакомцем,  шагающим  в
ночи, и шляпа как бы сама нахлобучилась на него.
     Когда  Федор  Иванович  отпер свою комнату, шел уже второй
час ночи. Снимая пальто,  нащупал  в  кармане  тапочки.  Вынув,
замер,  долго  смотрел  на  них,  качал в руке. Поцеловал... Но
запах сукна сказал, что ^ее в этих  тапочках  нет.  Не  удалось
сквозь  вещи  пробиться  к  ней.  В отчаянии больно ударил себя
тапочками по лицу. И что-то выпало из них,  мягко  стукнуло  на
полу.  Какой-то  плотный  сверточек.  Он  поднял его, развернул
скомканный газетный обрывок. Там лежало  маленькое  обручальное
кольцо.  Ее кольцо. Ее прощальный знак. Это она при них сумела.
Торопливо завязывала  в  узелок  свои  вещички  и  изловчилась.
Молодец!  Молодец!  -- закричала в нем душа. -- Знала ведь, что
приду, что возьму твои тапочки, что сохраню... Слезы  брызнули,
он  поперхнулся,  удерживая их. "Сохраню!" -- громко простонал.
И, мотая головой, бросился пластом на свою сурово  заскрипевшую
койку для командированных.

     IV

     Часа в четыре утра он почувствовал, что не спит, что глаза
его открыты. Непонятное, неподатливое будущее растеклось вокруг
него,   взяло  в  кольцо.  Осторожно  присели,  замерли  вокруг
неотложные дела и невыполненные обязательства -- сплошь  только
обязательства   и   никакого  выполнения.  Незаживающие  старые
царапины и совсем свежая новая ссадина жгли, напоминали о  себе
при  каждом вздохе. "Теперь ни одного дня нельзя пропускать, --
думал он. -- Но что буду делать сегодня? Чем займусь?"
     Охнув, он повернулся, чиркнул своей зажигалкой, в  который
раз посмотрел на часы. Время не стояло.
     "Хорошо.  Допустим,  проберусь  ночью к нему в дом, вынесу
семена. Можно и днем  --  я  ведь  правая  рука  Касьяна,  руке
позволяется.  А  что делать с новым сортом? Где он? Его же пора
высадить в землю! Куда? Каждое движение под  контролем.  А  кто
контролер,   если  не  Ким?  Как  же  это  Рядно  отдал  своего
Бревешкова?"
     Было совсем светло, когда напряженные, не отпускающие  его
думы прервала тетя Поля. Вошла, стукнула ведром.
     -- Вставать  пора,  молодой человек! Разоспался! Весна вон
на дворе. Теплынь, так и пахтит! Гусак вон сейчас... Ничего  не
ест, стоит около гусыне и ужахается...
     Застучала, заелозила щеткой, подметая.
     -- Где  ж  ты пропадал, бедовая голова? Я уж думала, что и
тебя сгребли со всеми. Тут без тебя что  было.  Сколько  народу
перехватали.  В шпионы все играют, увлеклися. Всех перепугали и
сами  настрахались.  Везде  им  враг  мерещится.  Своих   стали
пачками... Так и думала: ну, моего Федю замели...
     -- За что же меня, тетя Поля?
     -- За  то, что молодой -- вот тебе одно. Разве этого мало?
За то, что барышня твоя красавица и любит тебя --  вот  второе.
Такое никогда не нравится. И еще -- за то, что голова у тебя не
чурбан  какой  и  не  горшок  с говном -- этого всего больше не
любят, А от своей голове разве убежишь?
     Оставив пальто на вешалке, он надел стеганую телогрейку  и
кирзовые  сапоги  и  отправился в учхоз -- делать ту же работу,
что делал вчера. Его уже ждала бригада работниц,  присланных  с
делянок,  но все равно сразу началась напряженная гонка. Народу
в оранжерее сегодня было больше, но все, как и вчера,  работали
молча. И сам Федор Иванович был молчалив. Распоряжения его были
непривычно  кратки  и отрывисты. "Сюда" -- изредка слышался его
мягкий краткий приказ. -- "Горшки!", "Не так!", "Плотнее!".
     В  полдень,  убедившись,  что  работа  пошла,  он  поручил
руководство Ходеряхину и ушел из оранжереи. Быстро, почти бегом
пересек учхоз, вышел через знакомую вторую калитку и зашагал по
мягкой  еще  земле, срезая угол уже ярко-зеленого поля. Обогнув
выступающий, одетый в  зеленый  дым  массив  парка,  он  совсем
скрылся  от  случайных взоров. В одиночестве, не слыша летающих
над ним возбужденно орущих грачей, он  шел  и  обдумывал  дело,
которое  предстояло  провернуть.  Оставив  в  стороне  булыжную
дорогу  к  мосту  и  сам  того  не  заметив,  он   по   другой,
травянистой,  дороге вышел к зарослям дикой ежевики. То тут, то
там в ежевике показывалась потонувшая  в  молодой  зелени  цепь
черных железных труб, уложенных плотно одна к другой, но еще не
соединенных  сваркой.  Увидел,  что вдоль труб, вплотную к ним,
тянется тропа, и зашагал по  ней.  Когда  подошел  к  знакомому
разрыву  между  трубами,  остановился здесь, заглянул в трубу и
даже вполголоса  словно  бы  окликнул  кого-то:  "Эй,  эй!".  И
вибрирующий  железный  голос  ответил  полушепотом: "Эй, эй..."
Разрыв был шириной метра в полутора.  Федор  Иванович  постоял,
размышляя.  Как конструктор, пальцами рисовал что-то в воздухе.
Потом поглядел в трубы, в оба конца. Один конец  ярко  светился
вдали,  отрезок  здесь  был короче. Сразу стало ясно: эта часть
обрывается у оврага в кустах, нависающих над  ручьем.  "Ладно",
-- сказал  он и пошел вдоль цепи труб назад. Он миновал десятка
два составленных в цепь труб -- всего было метров полтораста --
и увидел еще один разрыв, поуже, но достаточный, чтобы пролезть
в трубу. Тут же и пролез внутрь и, став на четвереньки, закусив
губу и хмуро сопя, довольно ловко  заковылял  по  трубе  назад.
Труба  недовольно  загудела.  Он  снял сапоги, и труба затихла.
Ковыляя назад, он заметил зеленый свет еще в одном месте. Здесь
кусок трубы откатился  сантиметров  на  сорок,  и  образовалось
сразу  два  просвета,  ярко-зеленые  полумесяцы. Федор Иванович
протиснулся через один из них. Сунул  ноги  в  сапоги  и  опять
задумался.  Он  знал,  что  недолго  ему  быть  правой рукой, и
впереди его может ожидать всякое. Эта труба, пока ее не зарыли,
могла служить хорошим подходом к  двору  Стригалева.  Одним  из
подходов,  которых,  должно  быть,  много.  Но  могла  стать  и
ловушкой. Приняв все  к  сведению,  он  решительно  хлопнул  по
присмиревшей трубе и пошел дальше -- к дому Ивана Ильича.
     Калитка  была  забита  большими гвоздями, и на ней желтели
знакомые  две  восковые  печати,  соединенные  ниткой.   Пройдя
несколько  шагов  вдоль  глухой  дощатой  стены, Федор Иванович
отошел в сторону и  с  разбегу,  схватившись  за  верхний  край
забора,  одним  махом  перескочил  его.  Очутился  в  маленьком
внутреннем дворике, отгороженном от  остальной  усадьбы  низким
заборчиком  и  глухой  бревенчатой  стеной  дома. Здесь у Ивана
Ильича были цветы. Штук шесть гранитных  валунов,  как  большие
розовые   и   серо-зеленые   тыквы,   были  свалены  в  центре.
"Альпийская горка" -- догадался Федор Иванович.  Лысины  камней
проглядывали среди буйно проросшей между ними цветочной листвы.
Федор  Иванович  узнал  георгины  и, удивившись тому, что такая
высокая зелень и так рано для здешних мест, запустил  руки  под
растения  --  доискиваться  истины.  "Ага,  -- установил он. --
Здесь они прикопаны прямо в горшках. Странно, однако, почему на
альпийской горке?"
     Ветер сиротливо  свистел,  тянул  извилистую  многоголосую
песню  в щелях хмурого деревянного дома. На двух шестах, вбитых
в  землю  по  обе  стороны  обросшей  зеленью  каменной  горки,
лопотали и постукивали два деревянных ветрячка. Их стук отдавал
обреченностью  и  тоской и был сродни вечному молчанию валунов,
сложенных в дворике. Федор Иванович еще  больше  нахмурился  и,
стараясь   ступать   тише,   пересек   дворик.  Повернув  белую
пластмассовую ручку с непонятной  дырочкой  в  центре,  толкнул
калитку   и   вышел   к   длинному   чистому  огороду,  как  бы
разлинованному   свежими   строчками   картофельных    всходов,
уходящими  вдаль  и вниз -- к ручью. Ранняя зелень здесь его не
удивила: знающий  дело  картофелевод  высаживает  в  грунт  уже
пророщенные  на  свету  клубни.  Короткие кустики растений были
слегка  окучены,  в  междурядьях  --  чистота.   Над   огородом
постукивали  три ветрячка, а по углам стояли железные бочки для
воды. "Работяга, -- с горьким уважением подумал Федор Иванович.
-- Посажена простая картошка, а такой уход, -- тут же сообразил
он. -- В ней, конечно, скрыты несколько десятков кустов  нового
сорта".
     Потом Федор Иванович увидел тепличку, пристроенную к дому.
Ее распахнутая  дверца, обитая войлоком и рогожей, звала к себе
писклявым жеребячьим ржанием. Внутри пахло землей  и  сыростью.
На  стеллаже  стояли несколько пустых горшков. Никаких растений
здесь Федор Иванович не нашел. Он вышел, поднялся  на  крыльцо.
На  двери  висел  большой  замок,  кроме  того, блестели шляпки
нескольких больших гвоздей,  вбитых  до  отказа.  И  зияли  две
желтые  печати  с  ниткой.  Федор  Иванович обошел дом. Все его
четыре окна были тоже забиты -- по три широких доски на  каждом
окне. "В крайнем случае, доски оторву", -- подумал он. И вдруг,
что-то  сообразив, бегом вернулся в тепличку. Так и есть! "Мы с
Иваном Ильичом  уже  чуем  друг  друга",  --  подумал  он.  Под
стеллажом  была деревянная стенка. Доски ее легко отнимались --
это оказалась дверца без петель. Надо было лишь  отогнуть  один
гвоздь.  За  нею темнел широкий лаз. Федор Иванович протиснулся
туда, попал в глубокий мрак подполья. Головой нащупал и  поднял
половицу,   пролез  в  сени.  Дверь  в  избу  была  распахнута.
Выключатель  оказался  на  месте,  ярко  вспыхнула  лампа   под
самодельным  абажуром из ватмана. И прежде всего Федор Иванович
увидел  на  полу  множество  одинаковых  плоских  пакетиков   с
семенами. Некоторые были прорваны -- по ним ходили люди, хорошо
знающие,  что  у  них  под  ногами  вейсманистско-морганистская
вредная  гомеопатия.  Ящики  картотеки   были   выдвинуты   или
выдернуты совсем, лежали на полу и на столе.
     Под узенькой кроватью он нашел несколько грубых конопляных
мешков  из-под  картошки.  Выбрав один покрепче, заспешил, стал
охапками бросать в него пакетики. Набралась треть мешка.  Федор
Иванович  еще  туго  завернул  в простыню ящик с препаратами, с
теми стеклышками, которые он когда-то рассматривал в микроскоп,
и положил туда же в мешок. Самого микроскопа в  доме  не  было.
Микротом   стоял   в  углу  кухни,  заваленный  телогрейками  и
кирзовыми сапогами. Федор Иванович завернул его в телогрейку  и
опустил  в  мешок. Погасив свет, вышел, протащил мешок под пол,
потом в тепличку, установил на место дощатый щит  и  побежал  к
воротам.  Перемахнув  через  забор,  он кинул на спину мешок и,
пригибаясь, затрусил по тропе в кустах к трубам.  "Яко  тать  в
нощи, -- подумал он. -- Похоже, никто не увидел".
     Мешок  он  задвинул  в  своей  комнате  под койку и, когда
кончился обеденный  перерыв,  был  уже  в  оранжерее,  проверял
записи  в  журнале,  показывал  аспирантам  технику  прививок и
руководил посадкой сеянцев в  горшки.  "Плотнее  поставьте,  --
изредка  слышалось  его  краткое  распоряжение.  --  Еще  сотня
войдет". "Мало песку, добавьте".
     Часов в семь вечера, когда, вернувшись в свою комнату,  он
лежал  на  койке,  хмуро  уставясь в потолок, зазвонил телефон.
"Говорите", -- произнес женский голос, и  сразу,  будто  рядом,
зазудел деревянный альт академика Рядно:
     -- Ты где пропадаешь все дни?
     -- По вашим... По нашим с вами делам, Кассиан Дамианович.
     -- Ну и что ты набегал по нашим делам?
     -- Сейчас  уже  поздно  говорить...  Как раз собирался вам
звонить, а тут произошло это...  Арестовали  же  всех.  Так  не
вовремя...
     -- И Троллейбуса?
     -- Вчера нас собирали. Информировали...
     -- И Троллейбуса, спрашиваю?
     -- И его тоже.
     -- Ну и что ты думаешь об этом, сынок?
     -- Мысли есть. Сначала доложу все. Чтоб по порядку.
     -- Давай, докладывай по порядку. План, план как?
     -- Сейчас  все по порядку. Я же кубло нащупал. Прямо к ним
влетел. На сборище.
     -- Об этом подвиге уже и Москва знает.  Ты  ловко  это,  я
даже не ожидал. Интеллигент же. Как это ты сумел?
     -- Даже сам не знаю.
     -- Не  скромничай,  не  люблю.  Знаю,  знаю  все  -- через
женщину. Тут другое... Как ты узнал, что эта женщина из  ихнего
кубла -- вот где интуиция! Вот где талант!
     -- Там был Краснов, Кассиан Дамианович.
     -- Это хорошо, что ты сигнализируешь, сынок.
     -- Его тоже забрали.
     -- Батько и это уже знает.
     -- Теперь  мысли  по  всему  этому  делу. Мысли вот какие,
Кассиан  Дамианович.  Не  рано  ли  мы  с  вами  их  всех...  В
идеологическую плоскость?
     -- Нет,  не рано, сынок. В самое время. Ты же пробовал его
смануть? Если и ты не смог... А я ж и, кроме тебя, еще  засылал
сватов. Нет, не рано, Федя.
     "Ага,  --  подумал  Федор  Иванович.  -- Значит, так оно и
есть, это мы их..."
     -- Я думаю, все же  рано.  Ведь  у  него  был  на  подходе
сорт...  Сорт  это  ценность. Он принадлежит народу, нужен ему,
независимо от судьбы его легкомысленного автора...
     -- Хорошо говоришь. Хорошие слова. Батько знает, где  этот
сорт... Ты этот сорт мне сохранишь, сынок.
     -- Все  равно  поторопились.  Я  лазил туда, в его хату. В
опечатанную...
     -- Хх-хых! -- шершавый, колючий ветер зашумел, стиснутый в
стариковских легких, заиграли свистульки -- такой  у  него  был
хохот.  --  Ну  ты, сынок, делаешь у меня успехи. Ну кто бы мог
подумать, что мой Федька...
     -- ...Я все там облазил...
     -- Не-е, не все, Федя, не все...
     -- Все. Места живого не оставил. Кроме печатей...
     -- Ху-хухх! Хы-хх!  Тьфу!  --  академик  даже  захаркал  и
подавился.  --  Ох,  Федька,  пожалей, не говори больше про эти
печати...
     "Погоди смеяться,  сейчас  ты  засмеешься  на  кутни",  --
подумал Федор Иванович.
     -- Тут не в печатях дело, Кассиан Дамианович. Дело-то наше
не блеск.  У него там был шкафик. Картотека с ящичками. А в них
-- пакеты с семенами. На десять лет работы для трех институтов.
Сам он говорил. Ничего теперь этого нет.
     -- А ты ж где был? Ты что? Ты в уме?
     -- Штук десяток я собрал на полу. Постфактум. Раздавленные
сапогами,  порванные.  Веником   семена   подметал.   Горсточка
получилась.  Так  это  же капля! Где остальные? Вот я почему...
Согласовывать надо такие акции. В известность ставить.
     -- Это сволочь Троллейбус мне устроил. Загодя.
     -- Он не оставил бы на полу пакеты. И ящики  не  разбросал
бы по всей избе.
     -- С-сатана...   Только  напортил  мне.  Я  ж  строго  ему
наказал.
     -- Кому? Троллейбусу?
     -- Не-е. Человеку одному.
     -- Безответственный был человек. Самоуверенный.
     -- Не понятно мне все это... Не-е, не  понятно.  Как  раз,
человек очень был ответственный.
     -- А    у   меня   такое   впечатление,   что   сам   этот
ответственный...  Или  его  ребята...  Что  они  печку   топили
картофельными ящиками. Вместе с семенами. В печке полно золы. И
кусочки ящиков. Обгорелые.
     -- Это  ж  катастрофа, Федя... Слушай... Почему я тебя все
время подозреваю, а?
     -- Потому что Краснов ваш и Саул все время  на  меня  льют
вам что попало. А вы верите.
     -- Их понимать надо, сынок. Ты быстро обошел обоих, батько
тебя почему-то  залюбил,  дрянь  такую. А хороший собака всегда
завидует на  другого,  которого  хозяин  погладит.  Грызет  его
всегда,  старается  горлянку  достать.  Это закон. И у человека
так. Ты скажи лучше, кто ж это мог семена нам...
     -- Мог и кто-нибудь из ваших сватов, которых вы заслали...
Сваты хоть знаниями какими-нибудь обладали?
     -- Федька, ну зачем ты  дергаешь  меня  за  самое  больное
место? Я догадываюсь, ты ревнуешь!
     -- Вы  же глаза мне завязали и приказываете что-то делать!
-- закричал Федор Иванович, чтоб  еще  больше  было  похоже  на
ревность.  --  Не  знаю,  где и искать эти семена. А тут же еще
один объект...
     -- Ты про новый сорт? Этот  пункт  зачеркни.  Он,  считай,
наш.
     -- Его же сажать, сажать надо. Не посадим -- погибнет.
     -- Он  уже в земле, сынок. Время придет -- скажу, где он и
что с ним делать. Есть же еще объект, ты помнишь?
     -- Вы имеете в виду полученный Троллейбусом полиплоид?
     -- Забудешь ты когда-нибудь это слово? Я выговорить его не
могу. Хуже чем латынь. Скажи -- дикарь. "Контумакс" -- имя ж  у
него  есть.  Ты  ж  узнал  его  тогда,  при  ревизии. А лапу не
наложил...
     -- Как  ее  теперь  наложишь...  Вы  почему-то   спокойны,
Кассиан  Дамианович.  Тон у вас... Может, все объекты уже у вас
под лапой?
     -- Если б ты посмотрел на меня, сынок, так не говорил  бы.
Батько  твой  осунулся,  с лица спал за эти дни. Получилось все
как-то задом наперед. Что ж ты посоветуешь, а?
     -- Было бы хорошо выпустить Троллейбуса. И остальных тоже.
Я за ними посмотрел бы. Я бы все их наследство вам...
     -- Дорогой... Посадить  легче,  чем  выпустить.  Это  наша
вина, Федя. Рановато мы с тобой их... Ты прав. Мягче надо было,
тоньше.  Но  ты  ж  понимаешь,  он оказался врагом. Фильм этот,
оказывается, из-за рубежа ему. Вон куда ниточка...
     Академик умолк. Он  долго  молчал,  потом  подал  несмелый
голос:
     -- Федя... Ты слушаешь? Федь...
     -- Да, да, Кассиан Дамианович! Да!
     -- Что тебе сейчас открою, сынок... Ты извини меня, я тебя
немножко  проверял. Подозрительный стал. Все думаю: не утаивает
мой Федька от меня что-нибудь?.. Не перекинулся к этим?
     -- Не такая ли я сволочь, как Краснов, -- подсказал  Федор
Иванович.
     -- Федька,  не  ревнуй!  Это  хорошо, что ты ревнуешь, все
равно, перестань. Батько  тебя  ни  на  кого  не  променяет.  А
Краснов  --  теленок. Он ни у нас, ни у них ничего не понимает.
Болтается в ногах. Так что я говорю...  Проверял  я  все  тебя.
Почему  тебе  и  показалось,  что  я  спокоен.  Не-е, батько не
спокоен. Или я никуда не гожусь, старый пердун стал, или зрение
у меня еще в порядке и ты единственный, кому я могу довериться.
Слушай... Слушай  и  жалей  своего  батьку.  Сложная  ситуация,
сынок. Троллейбуса не взяли. Троллейбус сбежал.
     -- Ка-ак! -- горячо и искренне закричал Федор Иванович.
     -- Какая-то  стерва  предупредила.  А  может,  и  стечение
обстоятельств. А ты говоришь, ставь тебя в известность.  Тут  в
обстановке   полной   секретности   и   то  вон  какие  прорехи
получаются. Сквозь землю, понимаешь, провалился. Меры, конечно,
приняты. Ты с твоим нюхом сейчас мог бы  сильно  мне  помочь...
Погоди, не торопись материться, я не требую ловить... Поймают и
без  тебя.  Наследство,  наследство  надо  спасать. Силы у меня
много, руки длинные. Мне не хватает твоего, Федя, таланта.
     Настала очередь Федора Ивановича замолчать.  Нет,  Кассиан
Дамианович  не  хвастал,  когда  давал  ему знать об охотничьих
угодьях, где он один  гоняет  своих  оленей.  Когда  говорил  о
переводе  в  идеологическую плоскость и о том, что непослушного
могут по его поручению чувствительно посечь. "Открылся весь! --
подумал он. -- Раньше казалось пустой болтовней,  хвастовством.
Не верил... А теперь вот и иллюстрация. Но до чего скрытен. Все
кругом   прикрыто  овечьей  шкурой.  Прикрывайся,  прикрывайся.
Овечка давно уже волчью шкуру накинула. Таких овечек ты еще  не
видывал..."
     -- Федь...
     -- Да, да! Здесь я...
     -- Во, брат, как нас с тобой облапошили.
     -- Не  нас  двоих,  а  вас,  Кассиан  Дамианович.  С вашим
генералом. Чтоб верили мне, чтоб не распыляли силы на слежку за
мной.
     -- Ну ладно, ладно, сынок. Осторожность никогда не мешала.
     -- А точно это -- что сбежал? --  Федор  Иванович  на  миг
спохватился.  Это  тоже  ведь  могла  быть  ловушка. -- Кассиан
Дамианович, данные пров