добавил:  --  Стефан  Игнатьевич!  Ведь вы сами, когда бежали с
супругой по парку -- помните? -- и когда я вас догнал, как  раз
говорили  об этом микротоме. Что вы говорили? Что он списанный,
подобран на свалке, что Иван  Ильич  заказывал  точить  винт  в
Москве.
     Вонлярлярские посмотрели друг на друга.
     -- Ну? Ведь было это? Словом, я ничего не вижу, не слышу и
не говорю. А микротом вы с Еленой Владимировной отнесите ко мне
в кабинет. Я сам посмотрю и решу...
     -- Пусть   несет   сама.  Она  вон  какая.  Коня  на  ходу
остановит...
     -- Дайте, тогда я сам. -- И Федор Иванович, отобрав у  них
тяжелый микротом, смеясь и качая головой, понес его себе.
     Елена  Владимировна  вошла  за ним следом. Федор Иванович,
поставив прибор на столе, подвигал кареткой,  покрутил  винт  и
поднял на нее глаза.
     -- Федор Иванович, это микротом Ивана Ильича...
     -- Я знаю, -- ответил он.
     -- Вы позволите вынести? Надо как-то пропуск...
     -- Никаких  пропусков,  я  вынесу  сам  --  Федор Иванович
сказал  это  негромко.  --  Принесите  мне  сумку  или  большой
портфель.  Вечером вы подойдете к этому окну. Тут клумба... И я
вам подам. А потом выйду. И отнесем хозяину.
     -- А эти, незапятнанные? Они же шум поднимут...
     -- О чем? Какой может быть шум о том, чего не  было?  Ведь
вещь нигде не значится!
     И  опять  пришел  теплый душистый вечер. К концу дня Елена
Владимировна принесла чей-то огромный  брезентовый  портфель  с
кожаными  кантами, и Федор Иванович уложил в него прибор. Когда
стемнело, он уселся у окна, не зажигая света. В  открытое  окно
тянуло  ночной,  чуть  пересушенной  ароматной прохладой парка.
Вдали скользили какие-то тени, исчезали в наплывающей тьме.
     -- Призадумались?.. -- раздался около  него  тихий  низкий
голос  Елены  Владимировны.  Она была у самого подоконника, как
мальчишка, вскарабкалась на цоколь. Федор Иванович  передал  ей
портфель  и  бесшумным  гибким шагом заговорщика выскользнул на
улицу, обежал вокруг корпуса.
     Ее светло-серая тень ждала в сторонке. Елена  Владимировна
была  в  своем  халатике. Федор Иванович взял у нее портфель, и
они молча быстро зашагали к парку. Когда окунулись в черный дым
ночи, уже окутавшей парк,  Елена  Владимировна  взяла  его  под
руку.
     -- Можно? Это я чтоб вы не потерялись. Не страшно вам?
     -- А почему должно быть...
     -- Вы   разве   не   чувствуете,   что  на  всех  налетела
какая-то...
     -- Ну, не на всех же она налетела.
     -- На хоздворе все еще жгут...  Кто  сжигает,  все  как-то
молчат.  Хейфец  сказал: пламя того самого химического состава,
что и пятьсот лет назад...
     -- Значит, не  совсем  того  состава,  раз  не  пляшут,  а
молчат.
     -- Федор   Иванович,   знаете,   что   скажу?  Вы  слишком
афишируете свое отношение...  Свою  объективность.  Вы  --  наш
последний  шанс.  Вас нам надо беречь. Все и так уже знают, что
одежды у вас белые. Их надо иногда в шкаф...
     -- В шкаф никак нельзя.
     -- Так накиньте сверху что-нибудь.
     -- По вашей завиральной теории?
     -- Ага...
     -- А  не  боитесь,  что,  когда  придет  время  снять  это
что-нибудь, белых одежд там и не будет.
     -- В  отношении вас не боюсь. Ведь вы же сами говорили нам
про добро. И  про  зло.  Вы  сами  сказали,  что  это  качество
намерений.  А Вонлярлярский выразился: без-вари-антно. А вы еще
добавили: его нельзя ни привить, ни отнять.
     -- Я тогда не все еще сказал, Елена Владимировна. Качество
намерений -- оно то возникнет, то пропадет.  Оно  только  когда
возникают  намерения.  А  самое  первое,  постоянное -- такая в
некоторых  сидит  сила.  Только  нельзя  путать:  это  не  гнев
вспыльчивого,  нервного человека. Вон наша тетя Поля, уборщица.
Знаете, что сказала? Говорит, если  кошка  к  тебе  в  кастрюлю
забралась,  и  ты  бьешь  ее со сладостью, не можешь ты быть ни
начальником, ни судьей. Но это -- нервы, болезнь,  это  еще  не
зло.  Зло  кошку не бьет, а спокойно ее в мешок... Мы его можем
чувствовать в себе, у кого есть. У кого его достаточно много. А
вот понять, дать определение -- никак не ухватишь. В нас  много
чего  есть,  чего  сами  не  видим.  А  зло  чувствуется, Елена
Владимировна...
     -- Надо будет прислушаться... Они пошли медленнее.
     -- Я вам помогу прислушаться. Вообразите такое:
     в печати появляется  сенсационная  статья.  Ученые  разных
стран,  не  сговариваясь,  открыли,  что самая страшная болезнь
века... Скажем, рак... возбуждается в человеке  разрушительными
эмоциями  определенного толка. Эмоциями зла, умыслами причинить
кому-нибудь страдание, отравить жизнь,  подсидеть,  обобрать...
Вот  Вонлярлярские,  они  ведь  тихонько  хотели обобрать Ивана
Ильича. Небось, и обсудили все заранее между собой.
     -- Они давно на этот микротом посматривали...
     -- В общем, эти эмоции существуют, видимо, у  всех.  Но  у
одних  чуть-чуть,  и  человек,  осознав,  краснеет.  А у других
определяют  лицо,  личность.  Вот  и  представьте   себе,   что
появилась  такая  статья,  и по этой статье рак -- регулирующая
мера со стороны  природы.  Против  угрожающего  роста  'влияния
тихих  людей зла. Особенно сейчас, когда с религиями покончено.
Почему, пишет эта -- воображаемая -- статья,  почему  совпадает
рост заболеваний раком с убылью религий? Религии удерживали нас
-- страхом  наказания.  А сейчас, мол, другой фактор включился.
Кто гибнет от рака? -- задались ученые. И статистика  показала:
люди  зла.  Я  не  утверждаю,  это я такой заход построил. Чтоб
удобнее было, как вы говорите, прислушиваться к себе. Допустим,
такая появилась статья, и факты ее. имена подписавших ученых --
заставляют задуматься. Вопрос уже к вам. Как вы думаете,  Елена
Владимировна,  прочитав  это,  не  станут  те,  кто хочет жить,
ловить себя на дурных, злых намерениях, подавлять их в себе  --
и  притом  без  промаха?  Не  случайный гнев, не раздражение от
усталости, а настоящую силу зла в себе начнут давить!  И  будут
устанавливать  в  себе  эту напасть с величайшей точностью! Без
всякой аппаратуры!
     -- Я иногда чувствую  что-то  похожее,  --  сказала  Елена
Владимировна  задумчиво. -- Впрочем, чувствую или нет? В общем,
чужого микротома я не желала никогда. Уж вам-то призналась  бы.
Нет,  не  желала.  А  если  я  что-нибудь  по своей завиральной
теории... Я не чувствую, ничего, кроме веселья, что мне удалось
надуть злого человека. Но вы  правы,  Вонлярлярские  метили  на
микротом. И им не было жаль Ивана Ильича..,
     -- Я  так  много  над этим думал, что мне хочется иной раз
сесть и написать книгу. Я назвал бы ее --
     "Очки для близорукого добра". Есть у Соловьева "Оправдание
добра". Но я не понимаю этого заголовка. Добро в оправдании  не
нуждается.  Его не обвиняют, а бьют, над ним издеваются, к чему
оно само, правда, иногда дает повод. Вот добро гонится за злом,
совершившим преступление. На пути газон с надписью: "ходить  по
траве  воспрещено". Зло, не задумываясь, бросается через газон.
А добро, даже не читая, пускается в обход: нельзя мять траву. И
упускает преступника. Добро, Елена  Владимировна,  сегодня  для
многих  звучит  как  трусость, вялость, нерешительность, подлое
уклонение от обязывающих шагов. Но конечно, все далеко не  так.
Далеко,  далеко  не так. Это все -- путаница, накрученная тихим
злом,  чтоб  легче  было  действовать.  И  ее  надо  распутать,
путаницу.
     -- Подождите.   А   если  добро  бросится  через  газон  и
ошибется?
     -- Мне лучше пострадать от ошибки доброго человека, чем от
безошибочного коварства. Настоящий-то добрый осудит, а потом  и
маяться будет, страдать. Пересмотрит приговор пять раз.
     -- А  вы  ведь  смыкаетесь  с  моей  завиральной  теорией!
Хотите, расскажу, как я недавно применила ее на практике?
     Парк начал светлеть, в лицо пахнуло теплым осенним полевым
духом. Они вышли на простор, как  в  громадный,  тихо  и  ровно
гудящий цех.
     -- Как   сверчки   сегодня  распелись,  --  сказала  Елена
Владимировна. -- Может, это  у  них  последняя  ночь...  Вы  не
боитесь, что это последняя ночь?
     -- Я  вас  не  понимаю, -- Федор Иванович прижал локтем ее
руку.
     -- Ладно, я сейчас доскажу, мне хочется. Полгода  назад  я
получила  пакет.  И  в этом пакете письмо, а в нем такие важные
слова. Высшая аттестационная комиссия извещает,  что  я  лишена
кандидатской   степени.   Ввиду   ложности   посылок,   слабого
фундамента,  недостаточной  разработки,  шаткости  базы  и  так
далее. Через две недели еще пакет -- Иван Ильич получает. И его
лишают  докторской  степени.  Такие же доводы. Оба мы получаем,
каждый -- в свой день рождения! Сволочи -- они могут и врать  и
пакостить. Им все можно! И рак их не берет! Я поехала однажды в
Москву  и  думаю  --  зайду-ка  я в этот ВАК! Захожу. Туда, где
хранятся диссертационные дела. Две старушки эти дела хранят.  Я
начальственным  тоном:  "Дайте  мне  папку  с  таким-то делом".
Старушка топ-топ-топ, и смотрю -- несет мое дело! Я  сразу  ищу
мотив    лишения:    как    ученица    такого-то   и   таких-то
вейсманистов-морганистов, преданных проклятию.  Успела  сделать
выписку.  Теперь,  говорю, давайте дело Стригалева. Топ-топ-топ
-- принесли и эту папку. Только  пристроилась  листать,  пришло
начальство и меня выгнали. Так что вот... Я нарушила норму.
     Они некоторое время шли молча.
     -- Вот  мы  говорили с вами... Как же не врать? -- Во тьме
он увидел, как блеснули ее очки -- Елена Владимировна заглянула
ему в лицо. -- Как же не врать, Федор Иванович! Это же  особого
рода  вранье!  Я  же  оберегаю  дело!  Если  откроют -- они все
уничтожат и примутся за людей. Я даже не чувствую, что вру...
     -- В вашем вранье нет кривды. Хорошее слово -- кривда.
     -- Вы думаете, я одна так? У вас, в  роде  Монтекки,  тоже
ничего  не  поймешь.  Два  года назад -- как раз у меня в плане
стояло: "Полиплоидия". Еще открыто стояло... И приезжает от вас
один доктор. От вашего Касьяна. Я -- аспирантка у Посошкова, он
мне поручил сравнение  прививок  и  полиплоидов  на  картофеле.
Господи,  тогда  еще можно было сравнивать! У меня как раз были
получены  первые  удачные  результаты  с  колхицином.  Посошков
говорит:  "Покажите  ваши  картошки  москвичу".  Приходит  этот
доктор ко мне на участок -- смотреть. Я говорю, какие  растения
где. Доктор:
     "Да,  у вас интересные прививки". Я: "Это же полиплоиды, а
не прививки!" Он даже повернулся к  растениям  спиной:  "У  вас
легкая  рука,  никогда  не  видел  такого  срастания  подвоя  с
привоем". Три раза я заикалась и три  раза  он  повторял  свое.
Подруга  потом  мне  говорит:  "Какой-то прямо ненормальный!" А
Посошков  вечером  разъяснил:  "Сейчас,  детка,  такие  времена
приближаются.  Он вам не доверяет". Вот оно как... Еще два года
назад!
     Они шли, а в стороне от  тропки  тянулось  что-то  темное,
похожее  на  плотный забор. Тропа постепенно подводила их туда,
все ближе.
     -- Вот сюда, --  сказала  Елена  Владимировна  и  потащила
Федора  Ивановича  к этой протянутой над землей, дышащей теплом
темноте. -- Сюда идемте, здесь проход. Разрыв...
     -- Что это?
     -- Труба. Железная труба.
     -- Труба, говорите?.. --  Федор  Иванович  протянул  руку,
коснулся  теплой,  покатой  поверхности. -- Труба . -- повторил
он.
     -- Они тут проводят что-то. Для  воды,  наверно,  --  тихо
сказала Елена Владимировна. -- Недавно привезли.
     Они  вошли  в  широкий  разрыв  между  концами труб. Федор
Иванович нащупал край. Труба была широкая -- доставала почти до
плеч.
     -- Вот и железная  труба...  Знаете,  Елена  Владимировна,
Цвях  мне  как-то говорил, что многих из нас ждет своя железная
труба. Попадешь в нее -- выхода только два: вперед  или  назад.
Компромиссных решений нет...
     Он  поставил  ногу  в  темную  пустоту,  в  теплый  поющий
туннель. Наклонившись, сунул туда голову. Хотел крикнуть что-то
дерзкое, но почему-то голос подвел его, сорвался.
     -- Эй, судьба! -- негромко сказал он и ударил  кулаком  по
округлой стенке.
     -- Бу-бу-бу! -- ответил, вибрируя, растревоженный железный
хор, и  хотя  Федор Иванович был начитанным и ученым человеком,
способным глядеть в глаза вещам, что-то вроде страха  задержало
его дыхание.
     -- Вы  очень  страшно  это  сказали, -- шепнула около него
Елена Владимировна. -- Ну-ка, пустите, я тоже хочу крикнуть. --
Она оказалась около него в трубе. -- Подвиньтесь же, нам  здесь
обоим  места  хватит.  -- Она почти не пригибалась, даже прошла
вглубь и там хихикнула. -- Чувствуете, как странно  я  сказала?
Нам обоим места хватит! Какая аллегория! Не думаете вы, что нас
обоих ждет такая труба? Общая -- на двоих...
     -- Елена  Владимировна,  мне  это  иногда так и кажется. Я
чувствую, что обстоятельства тащат меня именно сюда. Сам Касьян
толкает. Я ведь сегодня должен был уже четвертый  день  быть  в
Москве. Уже и командировку отметил.
     -- А как же наши мушки?
     -- Обсуждался вопрос. Выпустить их или взять с собой.
     -- И вы...
     -- Я  предлагал  выпустить.  Цвях  хотел  увезти в Москву.
Теперь вопрос снят.
     -- Вот видите, как вы легко... Не  закончив  эксперимента.
Родителей-то пора удалить из пробирки. Не забыли?
     -- Уже удалил...
     -- Смотрите.  У вас должно получиться менделевское -- один
к трем.
     Они опять медленно шли в ногу  по  белеющей  тропе.  Елена
Владимировна неуверенно держала его под
     РУКУ.
     -- Вот здесь, -- вдруг негромко сказала она, -- здесь мы с
вами расстанемся. -- И засмеялась. -- Идите дальше сам.
     Близко, прямо перед ними желто и мирно светилось небольшое
окно деревенского дома.
     -- Тропа  приведет  вас  к  калитке.  Справа будет кнопка.
Нажмите, и он вас впустит.
     -- А вы не боитесь идти так домой? Или еще куда...
     -- Нет, мне близко. И не говорите,  что  это  я  проводила
вас.
     -- Я  больше  не  задаю вам вопросов. Я уже привык к таким
вашим... поворотам.
     -- Может быть, когда-нибудь и  объясню...  Может  быть,  и
скоро.  Может  быть,  и  совсем  никогда...  --  она говорила с
задумчивыми паузами. -- Не пришло еще время. Как  вы  говорите,
нет достоверных и достаточных...
     И  Федор  Иванович сквозь мрак почувствовал -- она, говоря
это,  поворачивалась  на  одной  ноге,  писала  в  пространстве
какие-то свои знаки. Был бы день -- можно было бы прочитать.
     -- Объясню  когда-нибудь,  -- сказала она, ударяя кулачком
по его руке.
     -- Идите, больше ничего не буду спрашивать.  Если  что  --
орите погромче...
     Она, смеясь, провела рукой по всей его руке -- от плеча до
пальцев. И исчезла.
     А  он, постояв, послушав ночь, сделал пять твердых шагов к
желтому окну и нажал кнопку. Почти  сразу  над  ним  загорелась
электрическая  лампочка.  Что-то  деревянно  стукнуло в глубине
двора, послышались шаги.
     -- Вот кто пожаловал! -- раздался за калиткой приветливый,
почти радостный гудящий голос. Калитка, скрипнув, отошла.
     -- Я  тут  принес  вам...  --  заговорил  Федор  Иванович.
проходя во двор. -- Принес вот. Отбили с Еленой Владимировной у
Вонлярлярских... Микротом ваш.
     Он  прошел  вслед  за вихрастым высоким хозяином в сени, а
потом и  в  ярко  освещенную  горницу.  Здесь  под  самодельным
абажуром   из  ватмана  висела  мощная  лампочка  почти  белого
каления.  Под  нею  на  столе  поблескивал  латунными  деталями
микроскоп,  произведенный в прошлом веке где-нибудь в Германии.
Около микроскопа в  длинном  ящичке  зеленели  края  предметных
стекол   с   препаратами,   рядом  лежала  раскрытая  тетрадка.
Стригалев молча достал из портфеля свой  микротом  и  с  жадной
поспешностью  унес  его за печь. Когда вернулся, на столе возле
микроскопа его ждали шесть пакетиков с семенами, разложенные  в
ряд Федором Ивановичем.
     -- Это что еще? Тоже вы принесли?
     -- Один мой... соратник у вас украл. Говорит, если бы были
вам нужны, вы бы не разбрасывали их по ящикам своего стола...
     Стригалев   поднял   толстые  брови,  наставил  ухо.  Ждал
объяснений.
     -- Говорит, у  вас,  вейсманистов-морганистов,  все  равно
пропадет. А мы, может, что-нибудь и отберем.
     -- Для  академика  вашего? -- сказал Стригалев и замолчал,
переводя ставший диковатым взгляд с одного предмета на  другой.
-- Знаете,  что? Вы возьмите-ка эти семена... Отнесите к себе и
пустите в дело. Как будто мне и не показывали.
     -- Не  понимаю...  Вы,  наверно,  не  так  поняли,  что  я
говорил.
     -- Да  нет,  все  понял.  Унесите  их.  Чтоб  этот  ваш...
соратник не догадался, что вы их мне. Пусть лежат  в  шкафу.  Я
знаю  все  про  эти  семена.  В  марте  высеете.  А человека мы
тихонько перетащим к себе. Человек  загорелся.  Пусть  получает
свой краденый результат. Он-то будет знать, как гибрид получен.
     -- Это же ваш...
     -- У  меня их... -- Иван Ильич махнул рукой на картотечный
шкафик под стеной. -- Хватит на три института. Человек дороже.
     И они замолчали. Как бы вспомнив что-то,  Стригалев  вдруг
опять уставил на гостя диковатый, отчаянно-веселый взгляд.
     -- Вы в микроскоп когда-нибудь смотрели? Во взгляде Федора
Ивановича появилась холодная благосклонность.
     -- В такой, как этот, нет.
     -- Давайте  посмотрим  в этот. У меня как раз есть хорошие
препараты. Для вас специально подобрал.
     -- Вы знали, что я иду к вам?
     -- Знал, конечно. Даже ждал. Взгляните, взгляните...
     Федор Иванович подсел к столу, склонился над  микроскопом.
Сначала  в  окуляре  перед ним все было мутно, плавала какая-то
мыльная вода, пронзенная ярким светом. Он повернул винт,  и  из
яркого тумана выплыл к нему неровный кружок с черными чаинками,
сгруппированными в центре.
     -- Я   вижу...  Здесь,  по-моему,  хромосомы...  Хорошо  "
окрашен препарат.
     -- Узнал-таки, -- прогудел Стригалев.
     -- Тут так хорошо видно, что их можно  сосчитать.  Которая
подковкой, которая с перехватом. Шесть, семь...
     -- Не трудитесь. Всех сорок восемь...
     Стригалев  куда-то  гнул,  что-то  затеял.  Федор Иванович
оглянулся на него, задержался на миг и опять припал к окуляру.
     -- Чайку-то хотите?
     -- Чайку отчего не выпить. А что это за объект?
     -- Какой еще у меня может быть объект? Картошка.  "Солянум
туберозум". Теперь посмотрите это...
     Стригалев   цепкими   длинными  пальцами  выхватил  из-под
объектива стеклышко и поставил  другое.  Федор  Иванович  опять
увидел  в  окуляре  пронзенную  ярким  светом  клетку. Только в
хромосомах произошла чуть заметная  перемена.  Они  были  здесь
чуть меньше.
     -- Вроде хромосомы слегка похудели. Что это?
     -- Ага,  заметили  разницу...  Это  та же картошка, только
препарат сделан при температуре плюс один градус. Это  граница.
Если понизить еще на градус, начнут распадаться.
     -- Понимаю...
     -- Нет, еще ничего не понимаете. Вот сюда теперь смотрите.
     Иван  Ильич  опять  мгновенно  сменил  стеклышко.  И Федор
Иванович увидел такую же клетку, только  хромосомы  здесь  были
похожи на мелкую охотничью дробь.
     -- Ого!  Такого  еще  не  видел.  Что с ними случилось? --
спросил он, загораясь новым интересом.
     -- Это другой объект. "Солянум  веррукозум",  дикарь.  При
той  же  температуре  в  один  градус.  Видите, хромосомы здесь
сжались до шариков... Когда я их в холодильник. А были ведь как
и те, первые. Теперь главный номер.
     Стригалев щелкнул новым  стеклышком.  Опять  ярко  засияла
клетка.  И  в центре Федор Иванович увидел хромосомы. Такие же,
как у обычной картошки -- подковки и палочки с  перехватом.  Но
среди них теперь были разбросаны и круглые дробинки.
     -- А это какой объект?
     -- Посмотрите.  Там  наклеечка  на  стекле. Федор Иванович
мгновенно   нашел   эту   наклеечку.   И   прочитал:   "„Майский
цветок",+1°".
     -- Все загадки задаете... Почему здесь такая смесь?
     -- Вы что -- никогда