ь
фото,  худой  какой?  В-идел я и его мать. Баба такая в платке.
Темнота! Кто же мог подумать, что нашего Кольку Ассикритова  --
на парашюте к нам из того мира? Из мира наживы и эгоизма?
     -- Я понимаю вас, но не совсем... Как это -- на парашюте?
     -- Абстрактно  мыслить  не  умеешь.  А  еще  песочные часы
придумал. Вот слушай. Вообрази себе самого практичного трезвого
эгоиста-буржуя. Представь теперь, что его  сбросили  к  нам  на
парашюте. Экспериментально. Где-нибудь в самом центре советской
действительности. Сбросили -- и хода ему назад, в Нью-Йорк, уже
нет.   Теперь   рассуждать   давай.   Что   он  станет  делать,
осмотревшись? Возьмет вилы и попрет в одиночку  войной  на  всю
советскую  власть? Не-ет, Федор Иванович! Фигу! Ведь он трезвый
и практичный. Стало быть, неглупый. Что он будет делать в самом
центре советской действительности? Жить-то хочет. И не как  бог
даст  хочет  жить,  а  хорошо.  Федор Иванович, он прежде всего
осмотрится. Внимательно изучит все и скажет: ого, и  тут  можно
жить!  Он  будет делать то, -- Свешников вытаращился на миг. --
Он будет делать то, что скорее всего приведет его к власти и  к
благам.  Будет  кричать  наши  специфические  слова. Есть такие
слова, которые у советского человека все силы отнимают. Вот  он
их и начнет кричать. И получит то, что ему нужно. Мы кричим "Да
здравствует  мировая  революция!"  --  а  он  еще громче нас. А
внутрь не заберешься --  кто  как  кричит.  Песочные  часы  так
устроены,  ты  прав, Федор Иванович. Из одной колбы в другую --
как проникнешь? А следующим заходом он  станет  давить  тех,  у
кого  зрение  сохранилось,  кто  поднимет на него зрячие глаза.
Конечно, это будут самые лучшие наши ребята...
     Они  замолчали  и  долго  шли  с  темными  лицами,  словно
поссорившись.
     -- Во-от ведь, какая штука, Федор Иванович, дорогой. Да вы
и сами  знаете.  Громче  всех кричи и куй свою судьбу. Трибуна,
трибуна! Парашютиста искать надо среди  тех,  кто  громче  всех
кричит.  Но никак не среди тех, кого гонят. Кого гонят, тот мог
бы и не соваться. Его бы и не погнали. Жил бы себе и  подпевал.
А  если  суется...  Если  он  суется -- значит, дело ему дороже
жи-и-изни, Федя. Значит, он наш человек.  А  парашютист  его  к
ногтю, представляешь? Как врага...
     Тут  оба  собеседника  надолго замолчали. Потому что Федор
Иванович по  особенному  нахмурился  --  вспомнил  свой  давний
разговор  со Стригалевым. Там шла речь о сапогах, косоворотке и
кукушонке,  который  выбрасывал  других  птенцов   из   гнезда.
Вспомнил и громко вздохнул.
     -- Вот  твой никелевый бог, -- заговорил полковник, но уже
тише -- они уже  вышли  на  Советскую  улицу,  где  было  много
народу. -- Вот твой никелевый бог. Наверняка когда-то кричал со
всеми.  Не  кричал  -- орал! Интересы революции, выкатив глаза,
поддерживал. А потом, прикрываясь этими интересами,  стал  свое
подсовывать.  Такие  боги,  они  возникали  закономерно. Мог ли
вчерашний пролетарий знать, где искать никель? Шут  его  знает,
где  его  искать! И вообще, что с ним делать... Естественно, он
посылал своего парня на рабфак. Долго смотрел ему в глаза:  вот
ты  выбьешься в ученые -- не продашь меня? "Я? Продам?! Что ты!
Нет! Честное слово!  Честное  ленинское!"  А  потом  становится
никелевым  богом.  И  уже  строчит  донос  на  твоего  геолога!
Преграды  натуре  не  поставили!  А  как  поставишь?  Его   же,
никелевого  бога  товарищем  называли! Громче всех ведь кричал.
Мода была -- кричать...
     -- Не потому что кричали, -- заметил  Федор  Иванович.  --
Потому что верили.
     -- А  что делать? Кругом вопросы, многое неясно и в теории
и в практике. А тут Деникин  прет,  там  англичане  высадились,
Колчак,  белополяки.  Некогда  дожидаться  знания.  Приходилось
кое-что  и  на  веру.   Где   чего   не   знаешь,   восполняешь
революционной  страстью,  ненавистью к врагу. А это такие вещи,
под которые подделаться...  таланта  особенного  не  надо.  Как
сказано  у теоретика? Зло маскируется под добро! Парашютист, он
же  сначала  пойдет  в  колхоз,  на  ферму,   чтоб   вымазаться
натуральным  навозом.  Чтоб  потом  можно  было говорить: "я --
рабочая косточка". Это ведь ключ. Да еще какой! Ко всем дверям!
А  как  попадет  в  струю  --  слыхал  такое  слово?  Это  его,
парашютиста,  термин.  Как  попадет, тут уж не удержать. Прет в
гору и поглядывает: э,  да  я  тут,  в  струе,  не  один  такой
парашютист!
     -- Сложное  у  нас  с вами, Михаил Порфирьевич, получается
объяснение в любви. Немного запоздало оно...
     -- Нет, не запоздало. Федор Иванович, не  запоздало.  Был,
конечно,  карантинный  срок.  Но  все  произошло  у  нас  очень
вовремя. Вы узнали ночью сапожок?
     -- Еще бы!
     -- Ну так и он вас узнал. Сегодня утром у нас беседа была.
В его кабинете. Привели Ивана Ильича. Мне понравилось,  он  был
спокоен.  Ассикритов  -- мало того, что он психопат, он еще и в
потустороннее верит. Верит в  силу  своего  глаза.  Есть  такая
ветвь,  особая  порода следственных работников. У них есть своя
мистика. Верят, что их глаз может повлиять  на  допрашиваемого,
"расколоть"   его.   Принялся   Ивана  Ильича  гипнотизировать.
Подошел, воткнулся и смотрит. И людей  не  стесняется.  А  Иван
Ильич  спокойно  так  смотрит на него. С духовной высоты. Вниз.
Смотрит и морщится...
     У него же, бедняги, язва.  Здесь  ему  хоть  молоко  будут
давать.  Пока  он  у  нас.  А  вот что будет в лагере -- тут не
ручаюсь.
     -- Ну и что нам делать? -- спросил Федор Иванович.
     -- Физических возможностей  нет.  Превращайтесь  скорее  в
лед.  Вы  ведь  тоже...  Не  очень  давно,  но уже находитесь в
сфере... У нас вообще глаз всегда открыт. Если и можно выручить
всех -- только через вашу деятельность.  Через  ваши  картошки.
Если  появится прекрасный сорт, известный на весь мир, и станет
известно, что автор --  Стригалев.  Делайте  что-нибудь,  Федор
Иванович. Делайте.
     -- А если Сталину...
     -- Федор Иванович!.. Мне даже неловко слышать такое.
     -- Я просто подумал: а еще что можно...
     -- Вы немедленно будете отданы в лапы вашему Касьяну. А от
него --  к  нам.  Нет, только ваши картошки. Правда, я не знаю,
что вы сможете здесь сделать...
     Они уже подходили к мосту.
     -- Так вот... Генерал  потаращился  из-под  лба  на  Ивана
Ильича  и  отошел, недовольный, несолоно хлебавши. И говорит. О
вас, Федор Иванович: "Ваш друг, он, по-моему,  кинулся  за  вас
драться.  Столько отчаяния..." -- "Если бы друг!" -- Иван Ильич
ему. Заметьте, как он вас спасает, как  он  спасает  дело.  Как
будто  поймал  вашу  мысль!  "Есть,  --  говорит,  --  от  чего
отчаиваться. Я же не успел ему передать то, что академик назвал
наследством    Троллейбуса.     Столько     тонких     подходов
нагромоздили...  Я  уже  совсем  было  решил расстаться. Черт с
вами, с вашей компанией. Такого хорошего  человека,  как  Федор
Иванович,  академик сумел так пригнуть к земле. Я же любил его.
Невзирая на наши коренные научные расхождения.  Говорил  с  ним
даже  со  страхом,  потому  что он видит все насквозь. Малейшую
неправду. Если к Посошкову я пошел бы справляться по  ботанике,
то  вот  по  вопросу  о  правде,  о  жизни  я пошел бы к Федору
Ивановичу". Он дал вам редчайшую характеристику.
     -- А Лену вы видели?
     -- Она, Федор Иванович, все знает. Хотела письмо передать,
но я не разрешил. Нельзя рисковать.
     -- Скажите ей, что я кольцо ее нашел и храню.
     -- Постараюсь передать. Я про Ивана  Ильича  договорю.  Он
дал вам характеристику, а потом заявляет:
     "И  вот,  академик  такого  человека свалил. Такими делами
заниматься заставил. И я решил передать  всю  методику.  Пусть.
Берите,  черт  с  вами, смотреть не могу на всю эту вашу псовую
охоту. Теперь, -- говорит, --  пусть  ваш  Дежкин  ищет  других
учителей.  Ни  мне  не  досталось,  ни  вам. Вот так, гражданин
генерал. Академик еще  будет  вас  благодарить..."  Нет,  Федор
Иванович,  не  запоздало  наше с вами объяснение. Наш ведь Коля
Ассикритов... Сейчас самое время нам вплотную перейти к нему. И
место  подходящее,  как  раз  для  таких  разговоров.   Узнаете
местечко?
     Они  уже пересекли мост и шли по мощеной дороге -- как раз
там, где ночью останавливалась "Победа".
     -- Коля Ассикритов... -- Свешников  остановился.  Постоял,
осмотрел  дорогу.  -- В.ы помните ребят, которые сидели со мной
на коновязи? Которые погибли. Они погибли за советскую  власть.
Один  с  именем Ленина на устах. Один -- с именем Сталина. Один
-- по явному недоразумению. А может, так,  как  ваш  геолог.  В
силу  проявившихся  новых особенностей человеческой натуры. Так
тоже может  быть.  Поговоришь  вот  так  --  самому  же  видней
становится. От собственных слов. Вот никелевый бог. Он же когда
вводил  в  действие  для своих нужд нашу службу, не говорил: "я
хочу погубить человека за то, что он  надумал  подарить  стране
перед  страшной  войной нужный обороне никелевый комбинат. И за
то, кстати, что попутно  собирался  еще  рассеять  нимб  вокруг
моего,   богова,   чела.   В  то  время  как  дарить  комбинаты
государству могу только я, бог,  и  больше  никто.  А  нимб  --
вообще  вещь  неприкосновенная".  Не-ет!  Что  он  говорил?  Он
кричал: "Сволочь, контра, враг, к ногтю  его,  вредителя.  Это,
конечно,  ваше  дело, дорогие наши чекисты, установить, от кого
он получил свое задание. Но, как большой специалист, как новый,
советский  специалист,   я   чую   --   здесь   рука   Запада".
Когда-нибудь,  в  архиве  найдут...  Так  вот.  Можно и в нашем
ведомстве наткнуться на парашютиста. Для того чтобы его понять,
я шел в двух  встречных  направлениях.  Оттуда,  от  двадцатого
года,  --  к  нашему  времени. И от нашего времени назад, к тем
годам. В те времена Колька был совсем не такой, как сейчас.  Он
был  немножко  дурачок, отставал от нас. И такая еще штука. Как
привезет ему мать в тряпке кусок сала -- а по тем временам  это
же  был  кусок  золота!  --  он  сразу  его  спрячет и по ночам
потихоньку ест, накрывшись одеялом. Отрежет кусочек, с  головой
накроется, как будто спит... И жует потихоньку. Сосет... А чтоб
с  товарищами  поделиться  -- ни-ни! Мы раза два его хорошенько
проучили -- не помогло. А потом: что такое?  Переворот  полный!
Наш  Коля вдруг начал всех угощать салом. И командира, конечно.
И вообще стал своим парнем. Мы сидим на  коновязи  --  и  он  с
нами.  Мы  болтаем  ногами  --  и он начинает. Идет гражданская
война, нам хочется сняться, чтоб на карточке и Ильич  вышел,  а
рядом с нами Коля ножками болтает. И никто этого Колю не знает,
все  его  любим!  Болтает ногами и потихоньку уже голос подает.
Как?  Не  просто.  Он  начал  сначала  поправлять  нас,   тоном
старшего.   Мы  на  коновязи  любили  побеседовать.  О  мировой
революции, о международном положении, о внутренней политике.  И
наш  Коля  посмотрит вдруг на кого-нибудь из нас своими черными
глазками... Они тогда уже у него начали загораться... Посмотрит
и прошьет  веселым  голосом:  "Так  что  ты  нам  еще  скажешь,
Свешников?.. О политике нашей партии? Давай, давай, агитировай,
послушаем  тебя. Только лучше будет, если ты поосторожнее слова
будешь выбирать. Такие вещи сам понимать должен". После  такого
замечания  у Свешникова, понятно, язык распухал, и наступала на
коновязи  тишина.  Тут  Коля  доставал   свое   сало,   и   все
налаживалось.  Потом он стал нам давать отпор. "Не знаю пока, с
чьего голоса ты, Богданов, поешь.  Пока  еще  не  знаю.  Только
учти,  у  нас такая пропаганда не пройдет". Тут уж мы стали его
бояться. Впервые узнали этот особенный страх перед  поднявшимся
над нами активистом. К счастью, нас скоро разослали по фронтам.
Но у меня на всю жизнь остался вкус на таких людей.
     Навстречу  надвигался парк, переполненный слитным вечерним
ревом грачей. День уже сильно пожелтел.
     -- А потом мы с ним встретились... Уже после второй войны.
Я слышал, что Коля сделал успехи. И вот выходит ко мне  изящный
генеральчик.  Я бы сказал даже грациозный. Он меня повел домой.
А там -- дворянское и купеческое серебро, французский хрусталь,
саксонский фарфор. Все подержанное. Под одеялом у  Коли  теперь
было  не  сало.  И  серебро  с  хрусталем,  впрочем,  было  уже
пройденный этап. Должность, авторитет,  пост  --  вот  что  его
тянуло  к  себе.  Капитанская рубка, командирский мостик. А его
привычка пугать, поправлять людей  и  давать  отпор  перешла  в
новую  фазу.  Он  теперь полюбил групповые дела. Чтоб заговоры.
Лично чтоб  их  раскрывать.  Чтоб  все  начальники  оказывались
простофилями,   а   он   один   чтоб   сорвал  маску  с  врага,
прикинувшегося  талантливым  ученым...  А  где   их   возьмешь,
заговоры?  Чтоб  такое  изысканное блюдо ему на стол. Все -- за
советскую власть! Твой  академик  сразу  его  понял.  Так  что,
дорогой Федор Иванович, они вцепились вдвоем в наших ребят и не
отпустят.  Видел же, Коля лично ездит арестовывать. Группа! Он,
конечно, обвинение натянет, тут  он  мастак.  Да  и  помощников
сколько.  Общественность вся навстречу... Не поймешь -- в ужасе
или счастлива, что у них это кубло открылось... Так вот,  Федор
Иванович, встретились мы, значит, с Колей. Я как раз назначение
получил  к  нему,  он  выхлопотал.  Показал  он  мне  хрусталь.
Хлебницу старинную серебряную, с хрустальной крышкой. Выпили. Я
осторожное  замечание  ему  насчет  хрусталя.   Как   будто   в
восемнадцатом, на коновязи вместе сидим. И схватились. Почти на
ножах.  Я  свой  нож прячу, а он к горлу прямо лезет, чует свое
преимущество. Ему можно все говорить, мне --  с  оглядкой.  Вам
придется  еще с ним разговаривать -- заметьте, сразу бросится в
глаза: эти люди всегда правы. Куда ни шагнет -- там и  прав.  У
него   все   такие   слова:   "Исторически...",  "Революционное
правосознание...", "Интересы рабочего класса..."  И  все  врет.
Тот  же  самый  парашютист  остался.  Но  сказать  ему не могу,
вовремя спохватился. И  не  потому,  что  жить  хочу.  Интересы
рабочего класса требуют.
     -- Молчать?
     -- Да, представьте, молчать. Надо молчать и делать что-то.
Достойное. А последняя встреча с ним меня не минет. Вот если бы
Троллейбуса удалось спасти...
     Когда,   продолжая   так   беседовать,  они  вернулись  на
Советскую улицу, к площади, --  уже  сгущались  теплые  майские
сумерки.
     -- Все  же  нам  с вами надо договориться, -- сказал Федор
Иванович. -- Вы считаете, что парашютист откуда-то  прилетел  к
нам?  Что мог бы и не прилетать? Тоже, значит, уверены, что это
пережитки капитализма?
     Свешников  сначала  ничего  не   сказал.   Состроил   свою
очередную  мину:  широко  раскрыл глаза и подпер изнутри языком
толстые розовые губы. Потом остановился и, тыча себя пальцем  в
лоб и в грудь, проговорил:
     -- Ни  черта  ты  не  понял!  Или  притворяешься. Вот, вот
откуда прилетел! Из бесконечности  своей  собственной  прилетел
этот  парашютист.  Это  перешло  к  нам не от капитализма, а от
человека. А разговоры о капитализме  только  помешали  нам  его
вовремя остановить. Среди нас он сидел, уже тогда, на коновязи.
Вот  если  бы я мог на митинг собрать... Эти святые, доверчивые
тени. С которыми в одном строю... Я бы им крикнул:
     "Ребята! Революционеры! Вы проворонили  вашего  классового
врага!  Вы  так  старались,  боролись  с классовым врагом, а он
сидел рядом с вами и подсказывал,  кого  надо  убрать.  Вы  всю
жизнь  ходили  с  ним  в  обнимку.  И  своих уничтожали под его
дудку".
     Собеседники постояли под деревьями,  прощаясь.  Помолчали,
глядя друг другу в лицо.
     -- Касьяна  вашего к нам заслал не царь. И не Америка. Сам
прилетел.  Сначала  все  озирался,  мечтал,  завидовал.   Искал
ходы... Потом тронулся в путь -- изучать, о чем все кричат. Так
что  прилетел  он из своей собственной бесконечности... Которая
долго была недоступна моей простой башке. Хоть башка  и  видала
много  разных  книг.  Все  они,  как  сговорились, отводили мое
внимание от места,  где  парашютист  обитал.  Все  туда  велели
смотреть,  за рубеж. Или на царя оглядываться. Только не внутрь
себя. Нужно было наткнуться на ваши песочные часы, нарисованные
на столе, -- тут  только  все  догадки  окончательно  стали  на
место.  И  Касьян,  и  мой  Коля  прилетели  к  нам  из  своего
собственного внутреннего пространства, переполненного завистью.
Завистью и мечтой о власти.
     И, чувствительно пожав руку Федора Ивановича своей мягкой,
но железной клешней,  полковник  повернулся  и  зашагал  прочь,
вертя  узеньким  задом.  И  голова  его  была,  как  кастрюля с
ручками, торчащими врозь и вверх.

      * ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ *

     I

     Не то чтобы некоторые слова полковника подействовали. Хотя
они, конечно,  запомнились  --  его  слова  о  том,  что  Федор
Иванович  "тоже находится в сфере". И что в некоем месте "глаза
всегда открыты". Федор Иванович уже  порядочно  времени  что-то
предчувствовал. Что-то летало вокруг него в воздухе, похожее на
тополиный  пух. Отдаленный голос томил его, говоря: остановись,
отбрось все, подумай,  что  тебе  угрожает  и  как  эту  угрозу
избыть. Сегодня вследствие всех этих тянущих за душу ощущений в
нем особенно громко заговорило дело.
     Придя  к  себе, он взглянул на часы -- было десять вечера.
Затем посмотрел на окно -- оно уже глубоко  посинело.  Сверкнув
глазами,  он снял трубку телефона. Торопливо набрал номер и тут
же услышал поющий, гибкий голос Тумановой, невольно залюбовался
ее отработанным на сцене московским произношением:
     -- Да-а-а! Слуш-шаю!
     -- Ты не спишь?
     -- Федька! Ты меня совсем  забыл,  соба-ака  такая...  Дуй
тебя горой!
звучит  еще страшнее. У меня вот преломилось... Ты, наверно, не
     -- Погоди,  ты  хочешь  ко  мне?  Так  чего ж ты висишь на
телефоне, трепло э-этакое? Беги скорей, ты все мне  скажешь  на
ушко, хи-хи-и!
     Положив трубку, он вытащил из-под койки мешок с пакетиками
картофельных  семян.  Переложил семена в хозяйственную сумку, а
мешок с остальными вещами сунул обратно под койку. Надев куртку
из тонкого брезента и сапоги, взяв сумку, он вышел на  крыльцо.
Вечер  был  мягок  и глубок. Наступало хорошее время для тайных
дел.
     Поглядывая вокруг себя, он ловко пронес  сумку  по  ночным
теням парка и улиц, переходя из тени в тень, пока не очутился в
Соцгороде.  Здесь,  на третьем этаже дома из серого кирпича, он
нажал кнопку звонка. Последовал щелчок автомата, его впустили в
коридор, и две  бабушки  в  черном  приняли  от  него  сумку  и
положили в кухне на стул.
     Туманова  ждала  его,  обложенная  подушками  и кружевами.
Черные блестящие и слегка дымящиеся волосы -- ее краса -- текли
рекой по подушкам, образуя пороги  и  извитые  заводи,  обтекая
белые  острова.  Вплотную к ее ложу было придвинуто кресло, там
стояла  прислоненная  к  спинке   знакомая   Федору   Ивановичу
литография   в   рамке   --  измученный  долгой  казнью  святой
Себастьян, поднявший к небу полные слез глаза. Радостно просияв
навстречу, Антонина Прокофьевна взяла левой рукой  правую  и  с
силой  начала ее разгибать, при этом продолжая сиять. Это у нее
было новое. Видимо, паралич  тронулся  дальше.  Разогнув  руку,
Туманова   подала   ее  Федору  Ивановичу,  и,  здороваясь,  он
почувствовал, что рука холодновата.
     -- Садись в кресло. Чего это у  тебя  сегодня  с  глазами?
Мрак какой...
     -- Потом скажу.
     -- Ладно,  подожду.  Себастьяна  поставь сюда, к стеночке.
Будем вместе смотреть. Я чем больше на него смотрю,  тем  ближе
он  двигается  ко  мне,  в наш двадцатый век. Все больше нахожу
знакомых.  Вон,  например,  в  арке...  Твой   академик   Рядно
расхаживает.
     -- Слушай, а ты знаешь, что месяц назад...
     -- Про  ребят?  Знаю, знаю, -- она погасла, задумалась. --
Знаю, Федя... Подай-ка мне, вон, сигареты. И спички подай.
     Она сунула в рот сигарету,  выстрелила  спичкой,  подожгла
та