- сюда.
     -- Вот что только буду делать в вашем таборе...
     -- О-о! Бывшие ваши нам дело подыщут. Про "Майский цветок"
вы теперь знаете. Когда-то верили, теперь знаете. Это я  вашими
словами.  Теперь  я хочу вас... Именно вас ввести в курс одного
дела. Именно вас. Я как раз собирался. Вы, я думаю, знаете  про
"Солянум контумакс"? Ну да, вы ведь во время ревизии...
     Федор  Иванович  кое-что  знал  об  этом  знаменитом диком
картофеле, найденном в Южной Америке.
     -- Я знаю этого дикаря, -- сказал он. --  Устойчив  против
всех   рас   фитофторы,   против  вирусов,  ризоктонии,  против
эпиляхны... Против нематоды...
     -- Еще против чего? Не знаете? А колорадский жук?
     -- Ну, это еще не доказано...
     -- Уже доказано. Личинки на нем не развиваются, дохнут. Но
это все ладно, это  в  книжках  есть.  Прочитаете.  Вы  знаете,
конечно, что он не скрещивается с культурным картофелем? Ну да,
ваш  Касьян  уже  пробовал  его  воспитать.  Сажал его в среду.
Налетел и отскочил. Не с такой челкой к такому делу.  На  этого
дикаря  весь  научный  мир  смотрит  уже без надежды. Никому не
удалось.  А  вот  одному  такому   Троллейбусу...   Помните   в
оранжерее?  В  горшке  рос... Вам первому докладываю. Будете со
мной...
     -- Я-то что. Разве что лаборантом...
     -- Дело почти сделано. Удвоены хромосомы! Что  никому  еще
не  удавалось.  Уже второй раз ягоды снимаю. Как тут не завести
два журнала -- такая работа  и  в  такой  компании.  Сейчас  же
сожрут.  Затопчут  и  ничего  не  останется  -- ни человека, ни
работы. Только вам говорю. Вы думаете про скрип,  про  сувальды
-- верх  доверия?  Не-ет,  Федор  Иванович.  Это  не доверие, а
так... Излияние. Я вас наблюдал и теперь начну вводить  в  курс
дела, у которого я в плену. Вот это будет верх доверия. Мало ли
что  случится.  Кто  побывал там, да еще не раз, тот становится
умнее. Не все, правда. И выносит  оттуда  руководящее  правило.
Такую  максиму.  Если  хочешь  заниматься наукой, если у тебя в
руках открытие... Если оно бесценное. Если ему что-то грозит...
Забудь о смерти. Поднимись  над  этим  биологическим  явлением.
Страх  смерти  -- пособник и опора всяческого зла. Отними у зла
единственную его силу -- возможность лишать свободы и  жизни...
Помните, как Гамлет, когда его ранили отравленной шпагой...
     -- Это вам кто сказал? -- Не важно, кто. Некто.
     -- Ну,  значит, доверие неполное. Мне тоже сказали, потому
и спросил.
     -- Мы оба знаем этого человека --  вот  и  славно.  А  имя
называть вслух не будем. Согласны?
     -- Хорошо.
     -- Так  вот...  Тут  есть  еще  некоторый  особый поворот.
Гамлет, узнав о своей смертельной ране, перестал быть подданным
короля. Он приготовился умереть, но перед этим в отпущенные ему
две минуты жизни натворил много дел -- разгрузил всю совесть. А
у меня такой поворот: мне двух минут мало,  ничего  не  сделаю,
поэтому  я  должен  не  умирать, а жить, что бы ни произошло. И
двигать дело. И  если  я  помру,  тому,  кто  меня  отравленной
шпагой...  Убийце...  Это  ему будет только казаться. Я и после
этого буду жить, и меня уже никто не поймает, и я  доведу  дело
до  конца,  что  бы  ни  писали  в своем журнале Касьян и Саул.
Потому что меня уже будет не  узнать.  У  меня  будет  ямка  на
подбородке, и звать меня будут Федор Иванович Дежкин.
     Сказав  это, Стригалев остановился и, глубоко втянув губы,
уставился на своего избранника.
     -- Вы думаете, это у меня такая манера шутить?
     -- Нет, я все понял и уже пошел  дальше.  Есть  тормоз:  у
меня   же   несколько  своеобразная  подготовка.  Мне  придется
садиться за парту.
     -- У вас главная подготовка прекрасная. В нашем городе все
мыслящие люди знают друг друга и общаются.  Так  что  наблюдать
нового  человека  легко. Мне известно из нескольких источников,
что Федор Иванович ломает голову над  приметами  добра  и  зла.
Чтоб  меньше  ошибаться  в  жизни.  И будто уже напал на свежий
след. И будто это очень  серьезно.  Его  за  это  даже  назвали
Учителем.  А  кто  ломает голову над такими вещами, тому я могу
довериться. А что касается парты, Федор Иванович, то опять  же:
мне известно, что вы хороший ботаник. Это общее мнение. В земле
тоже  поковырялись  достаточно.  Книги  читать  умеете. Термины
знаете. И я под боком буду. Хотя бы первое время.  Пока  шпагой
не царапнули...
     -- Ну уж...
     -- Я разговариваю с вами серьезно. Так что выбор сделан на
основании достаточных и достоверных..,
     Они оба засмеялись, глядя друг другу в глаза.
     -- Ну  как?  Я  же  знал,  что вы согласитесь! -- В голосе
Стригалева уже  звенела  мальчишеская  радость.  --  А  дело-то
какое! Дело-то как раз по плечу нашедшему ключ!
     -- Иван Ильич, я жду конкретной программы.
     -- Ну,  во-первых, придется размножать новый сорт. Который
на смену "Майскому цветку". И доводить  еще  сначала  придется.
Это  так,  мелочи,  почти  все  уже  сделано.  А во-вторых, нас
ожидает этот дикарь, о котором мы говорили. Это  и  есть  самое
первое.  Тайна. Ради него и вся конспирация. Я даже не хочу вас
знакомить с моими ребятами, которые, как и я... Беречь и беречь
надо,  у  Касьяна  везде  глаза.  Чтоб  не  повторилась  судьба
"Майского  цветка".  Если  Касьян  возьмет наши новые работы на
вооружение, -- гибель всему и всем.
     -- Не возьмет. Не увидит.
     -- Мы говорили сейчас о  сортах,  которые  увенчают  некую
нашу капитальную работу. Слушайте теперь о ней, об этой работе.
Я  еще  год  назад,  Федор  Иванович, затеял нечто и даже начал
группировать факты... Давайте сядем вот  здесь  на  лавку,  вам
придется  писать.  Вот  вам мой блокнот... Вы меня слушаете? Вы
думаете о чем-то другом. Между нами должна быть прямота.
     -- Я скажу. Я еще не пришел в себя  от  вашего  сообщения.
Как вы руку и сердце...
     -- Приходите    скорей.   Я   давно   научился   встречать
неожиданности. И вам надо этому научиться. Так вот, берите этот
блокнот в руки...
     "Э-эх! -- горько подумал Федор Иванович. -- Вот ты и забыл
о своем скрипе и о сувальдах... Ученый!" И ему захотелось взять
Стригалева за руку, помочь чем-нибудь. Стригалев опять  прервал
научную беседу, пристально и глубоко посмотрел.
     -- Вы готовы? Значит так. Нам нужно его, Касьяна, одолеть.
Убрать  это  бревно с дороги. В интересах общества, в интересах
будущего. Поэтому пишите. Это вы вставите в свой  план.  Пишите
так:   "В  материалах,  оставшихся  после  разгрома  формальных
генетиков,  есть  много  таких,  которые  дают  возможность   в
относительно сжатые сроки поставить сравнительные исследования.
Это  будет  чистое  сравнение  -- половина работы уже проделана
руками  наших  противников,  предпринявших  подобную   диверсию
против  нашей  науки,  счастливо  пресеченную  в  ходе недавней
ревизии. Я отчетливо вижу, -- пишите, пишите! -- что  сравнение
будет  не  в  пользу  вейсманизма-морганизма.  Эта работа будет
содействовать окончательному  торжеству  передовой  мичуринской
науки, идей Т. Д. Лысенко и К. Д. Рядно". Написали?
     -- Написал.  Я  сьм  об этом деле уже думал. Еще тогда, во
время ревизии...
     -- Я увидел это сразу по вашим глазам! И сказал себе:  вот
подарить бы Библии еще один сюжет. Вроде Юдифи с Олоферном. Как
она соблазнила Олоферна и отрубила ему башку...
     -- А  кто  же  был  бы  Юдифью? -- с внезапным подозрением
спросил Федор Иванович,  которого  совсем  сбили  с  толку  его
запутанные отношения с Еленой Владимировной.
     -- Да вы же, вы! Что это с вами? Вы возглавите всю работу!
Подозрений  это не вызовет. Мы с вами теперь заговорщики, у нас
общая тайна. И я вам разрешаю со мной на людях не  здороваться,
выказывать   по   отношению  ко  мне  всяческое  пренебрежение.
Говорите направо и налево по моему адресу:  "сволочь,  схоласт,
отшельник".  Ночь, покров для злых намерений и дел, пусть будет
теперь убежищем добру. Потому как что мы хотим  сделать  людям?
Страдание?  Учитель,  отвечайте! Радость, радость мы хотим дать
людям. Чудесные сорта! Убрать хотим бревно с  дороги!  Избавить
от  страха и ненужных забот. Это Касьян постоянно норовит, чтоб
кто-нибудь страдал. А если мы и причиним страдание  Касьяну,  у
которого  вытащим из пасти чужой захваченный кусок, то тут даже
математика будет на нашей стороне.  Что  говорил  один  учитель
нашей Антонине Прокофьевне?
     -- Уже знаете!
     -- Такие  вещи имеют крылья, Федор Иванович. Так что будем
вместе переносить член уравнения с левой стороны на правую. Ну,
как я? Усвоил на четверку?
     -- Все правильно. Пять баллов.
     -- Тогда  расходимся.  Блокнот  отдайте   мне.   Страничку
выдерите,  она ваша. Сейчас Вонлярлярские выбегут на зарядку. Я
найду вас, когда будет надо.
     И, бодро подкинув вверх плоскую руку,  Стригалев  прибавил
скорость и стремительно зашагал вперед по пустой аллее. Радость
играла в каждом его движении.

     VIII

     Октябрь  и  половина  ноября  прошли в том же вертящемся и
непроглядном тумане. И за  окнами  стоял  густой  туман.  Федор
Иванович   ждал   дела,  о  котором  ему  сказал  Стригалев,  и
одновременно ждал особой программы, обещанной академиком Рядно.
Он  несколько  раз  на  совещаниях  у  ректора  и   со   своими
сотрудниками сказал об Иване Ильиче: "Этот бедняга Троллейбус",
"странный   упрямец",  "несчастный  раб  этой  формулы  ,,1:3",
которая многих сбила с толку", "надо ему помочь". Схоластом  он
его  все-таки  не  назвал.  Надо  отметить, что избранная линия
поведения отразилась на нем, начала его сушить  и  подтачивать.
Он очень быстро худел.
     Елена  Владимировна,  когда  он,  покачав  головой,  ронял
что-нибудь пренебрежительное о Стригалеве, оборачивалась к нему
и смотрела вдруг  загоревшимися  глазами.  Направляла  на  него
через  большие  очки  потоки  ликующего интереса. Как будто все
понимала, видела насквозь!
     -- Почему это вы  вдруг  стали  так  отзываться  об  Иване
Ильиче? -- спросила она однажды, когда сырым и холодным осенним
вечером в ранней темноте он провожал ее домой.
     -- Не только вы имеете привилегию. У меня тоже есть тайны,
-- ответил  он.  --  Когда-нибудь  я  вам открою все, и вы меня
простите.
     -- Ваша тайна шита белыми  нитками.  Вы  надели  на  белые
одежды плащ! Надо меньше его ругать.
     Она  пискнула  счастливым  смехом и повисла на его руке --
так ей все это понравилось.
     Миклухо-Маклай по-прежнему лежал  без  оружия  на  опасном
берегу,  но островитяне держали себя с ним непонятно. Запретная
черта на асфальте  под  аркой  по-прежнему  действовала.  Из-за
плохой  погоды  свидания  в парке почти прекратились, и в то же
время Елена Владимировна стала почти каждый день открыто,  даже
привычно говорить ему: "Сегодня вы ведете меня до моста -- и ни
шагу  дальше". "Сегодня гуляем до семи, и я сразу покидаю вас".
"Миклухо-Маклай! Лежать и не двигаться!"
     Раза  два  она  сказала:  "Сегодня  я  свободна.  Разрешаю
сводить меня в кино".
     "Елена  Владимировна,  --  когда?"  --  спрашивал он почти
каждый день.
     "Вот беда. Обронила нечаянно слово, а он  и  вцепился,  --
отвечала  она,  лаская  его взглядом. -- После Нового года! Уже
скоро. После Нового года!"
     К концу ноября выпал снег и растаял. Федор Иванович  надел
своего    "мартина    идена"    --   прямое   короткое   пальто
темно-коричневого   агрессивного   цвета   в   чуть    заметную
красноватую  клетку  и со скрытыми пуговицами. В начале декабря
все окончательно побелело, воздух стал мягче. После  звонка  на
перерыв из подъездов теперь вываливались толпы студентов -- все
полюбили игру в снежки.
     Однажды  в  самый  приятный  солнечный  тихий  день  Федор
Иванович бежал налегке  по  тропке  в  снегу,  и  его  поразило
знакомое   гусиное   гагаканье,   доносившееся  из-за  розового
корпуса. Да, сомнения  не  было.  Федор  Иванович  остановился,
приводя в порядок свой смятенный дух. А из-за угла выкатывалась
процессия   --   Варичев.   Побияхо,   Краснов,  новый  лектор,
аспиранты. Все улыбались, все были счастливы, и в центре  этого
счастья топтался высокий, слегка согнутый Кассиан Дамианович --
в   заломленной   папахе  из  мраморной  с  медью  мерлушки,  в
расстегнутом черном и длинном пальто. На  плечах  был  разложен
воротник  --  та же богатая медно-мраморная мерлушка. Оранжевые
лисы, как живые, шевелились, лезли на отвернутые полы. Мелькали
высокие белые валенки. Не замечая  своего  великолепия,  Касьян
"по-народному" скалил желтые зубы, отвечая на шутки свиты.
     Пока   Федора  Ивановича  не  увидели,  лицо  его  приняло
несколько вариантов выражения. Сначала он  вспомнил  историю  с
"Майским   цветком",   вспомнил   Стригалева,  и  где-то  вдали
шевельнулось воспоминание о геологе. Как будто они были  братья
с   Троллейбусом.  И  так  как  Федор  Иванович  был  человеком
искренним и склонным к быстрой реакции, взгляд его  отяжелел  и
стал  страшным  --  можно  было  подумать,  что  он  подготовил
убийство. Но тут с силой вырвалась вперед мысль об общем  деле,
о том, что ночь должна быть убежищем не только злу, но и добру,
и  еще  о  том,  что  член  уравнения,  перенесенный  на другую
сторону, меняет знак. На лице его появилось  напряжение  --  он
искал  и  не  мог найти маску. Вдруг, как приказ и как выстрел,
прозвучало: "Солянум контумакс!" И лицо  его  сразу  изобразило
умеренную  улыбку  и  радость  встречи.  И, протягивая обе руки
вперед, он устремился к академику. А  тот  прямо  затанцевал  в
своих  белых  высоких  валенках  и  раскрыл  объятия. Навстречу
Федору Ивановичу засияли серо-желтые жестяные глаза,  и  чуткое
лесное   существо,  которое  теперь  поселилось  в  нем,  сразу
разглядело в этих  глазах  хитрого  зверя  с  птицей  в  зубах,
жившего  там всегда. И нахохлилось, припало к земле -- чтоб тот
не увидел и не сожрал.
     Это  ему  удалось,  и  Федор   Иванович,   в   душе   едко
усмехнувшись, поздравил себя с дебютом.
     -- Вот  они,  вот  наши  молодые  кадры! -- академик Рядно
обнял его, на миг прижав к своим лисицам.  Больно  похлопал  по
спине и отпустил. -- С такими кадрами можно побеждать!
     И  все  счастливые  лица  повернулись  к Федору Ивановичу.
Академик внимательно разглядывал его.
     -- Ты чего, сынок, вроде как спал с лица? Похудел!
     -- Не замечал, Кассиан Дамианович!
     -- Идешь  против  закона,  сынок.   Получившим   повышение
положено  прибавлять  в  весе,  солидностью  обзаводиться. А ты
худеешь. В меня, в меня пошел.
     -- Бегает все. Все бегом, бегом, -- пробасила Побияхо.
     -- Бегает?  Бегай,  бегай,  это  полезно.  А   худеть   --
нехорошо.
     -- Курить  бросил,  --  сообщила  Анна  Богумиловна. -- Не
курит.
     -- Вот это правильно,  --  похвалил  академик.  --  Сейчас
такое  время.  Все  силы  надо  --  в  одну  точку. И процессия
двинулась дальше.
     -- Так я что говорил? -- загагакал  академик,  обернувшись
направо  и налево, возобновляя беседу. -- Сначала войска, надев
красные и голубые мундиры, выстраивались  в  колонны  и  палили
друг   в   друга.  Как  дуэль.  А  потом  появился  цвет  хаки.
Маскировка. Куда ни посмотришь, везде поиски в области тактики.
Сама природа указывает путь. Кто  видел,  как  фаг  впрыскивает
себя  в  тифозную  бактерию?  Никто  не  видел?  Что  ж это вы,
товарищи? Нехорошо... Ну, и я, по секрету  признаюсь,  тоже  не
видел!  Но  книгам верю. Не всем, правда. Он впрыскивает себя в
нее  и  разрушает  ее   изнутри.   Имеющий   уши   да   слышит.
Вейсманисты-морганисты  давно надели хаки и впрыскивают свой яд
в сознание наших молодых... Я, конечно, неточно привел здесь...
с бактерией. Занесло батьку...
     Все вокруг весело загудели.
     -- Но мы в своей компании и поймем, как надо. Стоять  надо
крепко,  товарищи.  Враг  опытен и про капитуляцию не думает...
Фонарик такой бывает. На  дне  морском...  Прогрессивный  такой
свет. Приветливо мерцает, понимаешь. А килька и бежит, и бежит.
А  под  фонариком -- пасть. Как гараж. Не подозреваешь, а уже в
ней  два  часа  плывешь...  Уже  хода  назад  нет,  а  ты   все
плавничками помахиваешь. Рыба-удильщик, или как ее... Килька не
понимает.  Но  мы должны бороться за кильку. Не отдавать. У них
тактика какая? Я ж их знаю, весь в синяках. Они  --  начетчики,
затаскивают  в  дебри  теории.  А я ж не знаю этих Кювье и всех
этих ламатрификаций. Этим я и отличаюсь, и признаю  открыто  --
да,  я  не знаю, где и что сказал Кювье. Раз о Кювье до сих пор
говорят,  значит,  был  не  дурак.  Все-таки  животное  мог  по
косточке  восстановить. Ну и пусть. Но я тоже время не терял, у
меня опыт,  наблюдения...  Практика.  А  практика,  она  всегда
оптику, как заяц лисицу...
     Смеясь  и  перебрасываясь  шутками,  подошли к ректорскому
корпусу. Здесь все опять остановились. Академик положил руку на
плечо Федора Ивановича. Плотно обтянул губами выпуклые зубы, но
губы опять разошлись.
     -- Значится, так. Ступай, сынок, к себе и жди. Мы сейчас с
Петром  Леонидычем  посидим  у  него,   побалакаем   малость...
Посекретничаем... И я приду к тебе. Есть серьезный разговор.
     Федор Иванович ушел к себе. Часа через два голос академика
послышался в коридоре. Федор Иванович вышел встречать. Академик
опять  был  окружен свитой, медленно шел, даря направо и налево
свои солоноватые шутки. Его валенки оставляли на каменном  полу
мокрые  следы, и свита с почтением смотрела на эту воду. Увидев
Федора Ивановича, он простился со  всеми,  и  оба  закрылись  в
кабинете.
     -- Дверь  не  запирай,  --  сказал  Кассиан Дамианович. --
Слушай... Тут у вас где-то  есть  горячий  душ.  Организуй,  а?
Полотенце, мыло найдется?
     -- Конечно!  Сейчас  зайдем  ко  мне,  все  возьмем и -- к
механизаторам. У них душ при механической мастерской.
     Федор Иванович сходил на разведку -- разошлась ли свита, и
по пустому коридору они почти бегом  выскользнули  из  корпуса.
Торопливо  дошагав  до  общежития,  поскорей скрылись в комнате
Федора Ивановича. Академик  все  смотрел  на  "мартина  идена",
неодобрительно щупал ткань.
     -- Какой  же  ты  земледелец  --  ходишь,  как  московский
стиляга! Должен быть муравей, а ты стрекоза! Ты ж  так  чахотку
тут  схватишь!  Скажут,  на  службе  у  академика Рядно чахотку
заработал, -- он покачал головой. -- Пришлю  тебе  кожушок.  До
колен  полуперденчик.  Легкий,  аккуратненький. А теплый -- как
печка! Чтоб носил мне, без дураков!  А  эту,  гимназию  свою...
Редингот  свой,  чтоб  в шкаф мне, до весны. Когда за девочками
гон начнется -- тогда разрешаю, надевай.
     Раньше  Федор  Иванович  в   таких   случаях   слабел   от
подступающего  чувства.  Ему  хотелось  расцеловать это старое,
смуглое от настоящего полевого загара, доброе лицо. Но  сейчас,
когда  безошибочно действовал ключ, он сразу что-то вспомнил из
прошлого, все выстроил в ряд и понял, что старик готовит  почву
для какого-то щекотливого поручения. Когда академику Рядно было
нужно  послать  кого-нибудь  на  не  слишком  чистое  дело,  он
становился очень  добрым  --  легко,  автоматически  оперировал
всеми жестами и повадками душевного, мягкого человека.
     "Сынок!  -- подумал Федор Иванович. -- Давно уже я тебе не
сынок. Ловчая яма с кольями на дне --  вот  кто  я  теперь  для
тебя. Так что берегись..."
     -- Ты  чего  покраснел? -- спросил академик. -- Как девица
краснеешь.
     -- От благодарности, Кассиан Дамианович...
     -- Ты мне не благодарность... Ты мне дело давай!  Захватив
нужные вещи, они опять вышли на яркий снег.
     -- "От  благодарности"...  Ну  ловкач!  --  качая головой,
бормотал академик, шагая впереди Федора  Ивановича.  --  Теперь
никуда  не  денусь, придется присылать кожушок. Ладно, к Новому
году получишь.
     После беседы со Стригалевым,  после  сеанса  со  старинным
микроскопом  и  "Майским  цветком", а теперь еще этот обещанный
полушубок вмешался, -- после  всего  этого  Федором  И