я сташковых в
министры, вы участвуете в процессе, который тревожит вас же, --
партия теряет авторитет!
     Нет,  говоря  все это, я не хочу участвовать в раздирающей
нас конфронтации, не хочу дать "на удар сто ударов". Но на само
явление надо все-таки бросить луч света. Потому что  близоруких
слишком  много.  А  с  конфронтацией  надо кончать. Сташковы --
народ амбициозный: если наступят вам на ногу, то не  извинятся.
Надо  дать  им  понять, что не только на форумах надо соблюдать
регламент.
     ШУМ  И  РЁВ  ЗАЛА,   направленный   против   одинокого   и
беззащитного  оратора,  мне хорошо знаком. Некогда я выступил с
романом "Не хлебом единым", и за него на меня кричали сташковы,
ставшие  писателями.  На   меня   в   те   дни   кричал   Герой
Социалистического Труда поэт Алексей Сурков, член Президиума ЦК
КПСС Михайлов, кричал некрасиво, с перекошенным лицом. Кричал и
секретарь ЦК ВЛКСМ Климов. Бот его слова: "Ваше счастье, что вы
не  член  партии,  а то мы вылили бы на вас три ушата партийной
воды". Вещие слова! Видя, как разум, воплощенный в  конкретном,
знакомом человеке, стоит в грохочущем зале у микрофона, ожидая,
когда    ему    дадут    слово,    и    не    сводит   глаз   с
председательствующего, а  тот  демонстрирует  ему  солидарность
руководства  со  сташковыми  (знакомое  успокаивающее  движение
ручкой),--видя  это,  начинаешь  понимать  скрытые  в  обществе
законы.  "И  внял  я неба содроганье, и горний ангелов полет, и
гад морских подводный ход, и дольней лозы прозябанье".  Получив
от  таких  людей  хорошенький  массаж, восприняв всю "партийную
воду", я бросался спасаться. Куда? К физическому труду.
     Мы с женой решили своими руками построить  дом,  а  в  нем
предусмотреть  кабинет для работы. И построили на Волге. Начали
с того, что я сделал своими руками сварочный аппарат, потом  --
растворомешалку,  затем  подъемный  кран  и еще ряд технических
приспособлений, которые заменили  нам  бригаду  вспомогательных
рабочих.  Мы  с  женой  строили  дом лет пятнадцать. Вставали в
шесть утра. Жена ставила на керосинку  кашу,  а  я  приготовлял
замес  раствора.  И  начинали  класть. От этого фантастического
труда мы получали фантастическое наслаждение. Оба беспартийные,
мы  получали  от  своей  работы  коммунистическую  радость.  Мы
понимали  труд  в  духе  коммунистической  утопии. Почему я так
говорю? Потому что не каждый рабочий, являющийся для  партийной
доктрины  центром  идеализации,  не  каждый  из них любит труд,
получает от него наслаждение. И не каждый из них понимает,  что
интеллигент-очкарь,   строящий   дом,   способен   наслаждаться
процессом кладки кирпича.
     Что объединяет депутатов и делегатов, не дающих выговорить
слово  посланному   на   съезд   избирателями   культурному   и
образованному  человеку,  прорвавшемуся  на  трибуну? Партийная
доктрина,  на  которую   они   часто   ссылаются?   Дисциплина?
Дисциплины  явно  нет.  Объединяет  их  что-то  другое, чего не
объять умом и аршином общим не измерить. Только  интуиция  дает
нам сигнал об опасности, который посылает враждебно настроенная
аудитория.   Интеллигентный  человек  часто  получает  подобные
сигналы. Еще в школе ребята,  которым  хорошо  даются  науки  и
иностранный язык, получают от "камчатки" эти враждебные сигналы
и начинают ломать голову над возникшим "вопросом". Они начинают
замечать,  что  на  каком-то этапе "камчатка" лихо их обгоняет,
получая поддержку от тех сташковых, которые уже идут впереди. И
оказывается, что генетической наукой руководят лысенковцы, а их
малограмотный вождь уже академик. И он  успел  крепко  намотать
вожжи на кулак.
     Не  раз я встречался с самим академиком. И что я приметил,
какую особенность в его поведении? Эту черту я, кстати, заметил
и у одной знаменитой дамы-экстрасенса. 0твлечемся  на  минутку.
Однажды  я  был  в  гостях  у  иностранцев, живущих в Советском
Союзе. Праздновали нечто предрождественское. И мне сказали: "Не
уходите, сейчас придет..." И назвали имя знаменитости,  которую
будто  бы  лриглаша.л  на  сеансы  сам Брежнев. Входит дамочка,
очень фигуристая, вся затянутая в тоненькую черную кожицу.  Как
мотоциклист-рокер.  Только вместо каски на голове черный шар из
волос, сплошь усыпанный фальшивыми мелкими бриллиантами. Вошла,
как египетская фараонесса. И начала всех покорять.  Говорит,  я
полна  биополей.  (К  разговору  о Лысенко я ее привлек потому,
что, как и Лысенко, она слишком  обильно  сыпала  псевдонаучной
фразеологией).  "Биополе",  "обратная  связь",  "алгоритм". А у
меня  на  подобные  вещи  чутье.  Моментально  "просекаю",  как
говорят  студенты,  когда  зло  маскируется под добро. В данном
случае, как у Сташкова, полная невежественность маскируется под
величайшую образованность. "Вот у меня  биотоки,  я  накладываю
ладонь  на  спичечный  коробок,  поднимаю.  Видите: коробок уже
притянут моим биополем и не отрывается от руки?.." я  незаметно
взглянул  на  жену,  подмигнул и наложил свою лишенную биополей
руку  на  спичечный  коробок,  придавил,  потом  отнял  --   не
прилипает.  Потом  придавил  посильнее,  заставил  мышцы внутри
ладони  сократиться,  и  смотрю  --  коробка  вся  пошла...   А
дама-экстрасенс  уже  идет  дальше... Смотрит на висящий в углу
комнаты на шнуре большой светящийся шар, светильник такой.  Шар
этот  висит  на шнуре и слегка качается. И слышу -- дама стучит
ладонью по столу: "Господа, видите -- шар качается". Иностранцы
послушно головы повернули, смотрят на шар. И  он  действительно
качается. Дама говорит: "Почему? Это я его заставила, приказала
качаться. Это мое биополе, и я его распространяю".
     Я   спрашиваю:   "А   можете  вы  его  заставить  при  нас
остановиться?" Спрашиваю,  потому  что  знаю:  шар  раскачивает
поток  воздуха.  Такой  поток в школе на уроках физики называли
конвекционным течением. А очернитель все-таки не ловил ворон на
школьных уроках, как Сташков. И дама, услышав его слова, быстро
выскочила и  ушла,  гневно  поводя  плечами.  Почувствовала:  в
комнате сидит личность с критическим направлением мысли. В этом
и  весь  секрет:  нас не любят сташковы, даже если они носят на
голове башню из  черных  волос,  усыпанную  бриллиантами,  если
разговаривают  о  биополе или, как Трофим Лысенко, о марксизме,
обратной связи, бытии или о пролетарской, единственной  в  мире
правильной    биологической    науке.   Подобная   реакция   --
естественная реакция на глупость сташковых со стороны общества,
не  сформированного  по  партийной  доктрине,  ответ  нормально
воспитывающего    свой    свободно   мыслящий   потенциал,   не
заботящегося о соблюдении классовых "прослоек".
     Несмотря на то что у нас много лет действовали ум, честь и
совесть эпохи, все же замечено, что профессора в  вузах  иногда
принимают  взятки,  а  если их уличают в этом, они не торопятся
застрелиться,  как  описанный  Куприным  поручик  Чекмарев   из
рассказа  "Брегет".  С тех дней, когда появились эти знаменитые
слова об уме, чести и совести  эпохи,  сами  эти  слова  начали
постепенно  меркнуть.  Меркли они наглядно, как меркнет в лампе
нить, когда в сети пропадает ток. Когда я был еще дитятей шести
лет, едва научившимся  читать,  я  со  своим  товарищем  убегал
посмотреть  на  Сухаревскую  башню.  Там  вокруг нее был рынок,
шумный народный базар. И пока мы шли  к  этой  Сухаревке,  ныне
покойнице,  погибшей  от неистовства сташковых, пока мы шли, мы
читали на заборах огромные буквы, нарисованные Революцией: "Кто
не работает, тот не ест!", "Да здравствует разум,  да  скроется
тьма!", "Мир хижинам -- война дворцам!". Вот на таких текстах я
изучал  не  то  чтобы  грамоту,  а  свой  детский  исторический
материализм. А потом, смотрю, эти  тексты  начали  закрашивать!
Душа  не  принимала  этот процесс, но он был предусмотрен нашей
судьбой, как  говорится,  имманентен.  Он  в  чем-то  сходен  с
картиной  Петрова-Водкина  "Новоселье", где изображены рабочие,
типичные  для  этого  художника  революционеры,  вселившиеся  в
роскошную  квартиру,  из  которой  выгнаны  ее  прежние жильцы.
Новоселы пируют на фоне картин  в  золоченых  рамах,  портретов
знати.  "Мрамор  и  бронзовых  статуй  литье -- это мое!" Вот и
думаю, почему художник так долго у нас  не  выставлялся,  вроде
как был в опале? Шаги неумолимой истории!
     МЫ С ВАМИ проследили эволюционный процесс. Как зарождалось
зло, как  гасли  постепенно  лампочки, как падал их накал. Идея
борьбы со злом, о методах его обнаружения у меня возникла очень
давно. Я ее лелеял и растил и заметил, что она  давно  зреет  в
голосах  тысяч  людей.  Я стал копить факты, в которых эта идея
зримо воплощалась. И Нина Александровна Лебедева с ее семьей --
один из таких фактов. И тут же явились Федор  Иванович  Дежкин,
Посошков и Стригалев, и полковник Свешиников, а жизнь выдвинула
еще  одного,  уже  не  рожденного писательским вдохновением, --
генерал-майора КГБ О. Калугина.
     Так что  Лебедева  в  "Белых  одеждах"  как  часть  живого
целого,  куда  вхожу  и я, действовала, подчиняясь объективному
закону,  изгоняющему  из  среды  общества  инородное  тело   --
Сташкова.  Таким же образом природа изгоняет из своего тела все
инородное, самоочищается.
     Действие этого закона мы все можем наблюдать, и  наблюдали
уже. Вот я смотрю на экран телевизора. Что такое, почему, когда
я  вижу  на  трибуне некоторых ораторов, некоторых кандидатов в
министры или в члены ЦК, все  тревожные  сигналы  в  моей  душе
поднимают  отчаянный  трезвон?  Кто  это  такие?  По  их манере
говорить я вижу: если  дать  им  диктант  по  программе  пятого
класса,  они  с ним не справятся. Это вчерашние сташковы. А как
они, став начальниками, улыбаются  в  зал?  Это  улыбка  Волка,
беседующего   с   Красной   Шапочкой.  И  почему  так  грохочут
аплодисменты,  когда  генерал  Макашов  в   открытую   начинает
шантажировать  -- не кого-нибудь, а партию? Грозит, да еще как!
Что там такое у них творится?  Есть  такая  сказка  об  ученике
чародея.   .Этот   ученик   заучил  магические  слова,  которые
произносит чародей,  заставляя  себе  служить  разные  вещи.  И
однажды,  в  отсутствие  чародея,  ученик заставил ведро носить
воду. И произнес  соответствующие  заклинания.  Ведро  и  давай
бегать  к  колодцу-- устроило в доме потоп. И никакого спасения
от него не было, пока не пришел хозяин -- сам главный  чародей.
Произнес  нужные  слова,  и  ведро угомонилось. Так я и говорю:
генерал -- это как ведро. А главный чародей -- Маркс.  Повторяя
его слова, ученики заколдовали ведро. Оно и давай таскать воду,
безобразничать, и уже ученики не могут с ним справиться. Нужно,
чтобы главный чародей пришел и умиротворил генерала. Лично чтоб
сказал ему: "Опомнись. Тише. Ты зашел слишком далеко".
     Теперь  стало  хорошо видно всем, что доктрина, по которой
строили наше общество с  помощью  аппарата  насилия,  доктрина,
руководствуясь  которой  мы не можем убрать с полей и вывезти в
закрома   посланный   нам   руками   трудолюбивых    хлеборобов
чудо-урожай,  эта  доктрина  не нужна. В системе природы она --
инородное тело. И мы видим, как природа исторгает этого чужака.
Но что мешает? Сташковы!  Они  словно  ждали  приказа.  Активно
убирают  все, что могло бы спасти доктрину, которая породила их
же. Ревут и топают в залах,  изгоняя  из  общества  целительный
разум. Выбирают таких же сташковых на должности, где разумный и
талантливый человек мог бы сегодня еще пригодиться.
     А  главный  чародей  спит  в могиле. Ученики забыли или не
понимают его заклинания.
     На наших глазах происходит  заключительный  акт.  Природа,
общество изгоняют из своего тела много лет точившую их болезнь.



     Владимир Дудинцев.
     Белые одежды

               Сии, облеченные в белые одежды,--
               Кто они и откуда пришли?

                       Откровение Иоанна Богослова, 7, 13.

                                     Н. Л. и А. А. Лебедевым.

      * ПЕРВАЯ ЧАСТЬ *

     I

     Стоял  тихий  сентябрь.  Воскресное  утро,   может   быть,
последнее  ласковое  утро  уходящего  лета, тихо, как младенец,
играло солнечными пятнами и тенями. Громадный институтский парк
дремал, раскинувшись на двух холмах, которые  здесь  назывались
Малой  Швейцарией. Он был весь разбит поперечными и продольными
аллеями на правильные прямоугольные клетки. С одной  стороны  в
конце каждой поперечной аллеи светилась пустота, там угадывался
провал,  и оттуда, из легкой дымки, иногда доносился низкий рев
парохода. Там была  река.  С  противоположной  стороны  вдалеке
среди     зелени     мелькали     розовые     стены    корпусов
Сельскохозяйственного института.
     Вдоль главной -- Продольной -- аллеи, которая шла почти по
краю провала, сидели на решетчатых скамьях студенты с  книгами.
Уже  начался  учебный  год. Далеко внизу между деревьями прыгал
волейбольный мяч, время от  времени  аллею  пересекал  бегун  в
синем  обтягивающем  трико или в трусах -- студент или жилистый
профессор.
     По  этой чисто подметенной аллее между двумя рядами старых
лип брел  в  это  утро  и  поглядывал  по  сторонам  человек  в
клетчатой,  ржавого  цвета ковбойке с подвернутыми рукавами и в
светло-серых тонких брюках. Был  он  лет  тридцати,  невысокий,
узкий  в  поясе,  шел,  сложив  руки  за  спиной.  Широкое,  но
худощавое лицо его с довольно заметным внимательным носом  было
подвижно,  русая  бровь  иногда  поднималась с изгибом -- и это
говорило  о   привычке   постоянно   размышлять,   свойственной
некоторым ученым. Была в его лице особенность: резко выделенный
желобок на верхней губе переходил и на  нижнюю  и  заканчивался
глубокой  кривой  ямкой на подбородке -- получалось, что нижняя
часть лица как бы перечеркнута этой отчетливой вертикалью. Шаги
этого  задумчивого человека были неторопливы, и тем не менее он
догнал и оставил за собой  двух  странных  пожилых  бегунов  --
мужчину и женщину, обтянутых синими шерстяными трико, и в белых
кедах. Пара эта бежала трусцой,  то  есть  топталась  почти  на
месте,  У  мужчины  розовый  пробор проходил сразу же над ухом,
жидкие желтовато-седые волосы прикрывали плешь. Старость  цепко
держала  его  в  когтях.  У  женщины  спортивный костюм выдавал
непропорционально распределенную полноту:
     все ушло в верхнюю часть широкого, без перехвата, корпуса,
в широкие плечи. От нее веяло волей и слегка глупостью.
     Они вели беседу. Когда человек в ковбойке, узнав мужчину и
поджав  локоть,  с  почтительным  поклоном  огибал  их,   бегун
посмотрел на него, полуочнувшись, и продолжал свою речь:
     -- Он    фиксирует    по    Навашину.   Двенадцати   часов
достаточно... Ему  нужно  быстро  --  тысячи  гибридов,  и  все
проверь...
     Женщина сказала:
     -- На его микротоме можно получить срез на толщину клетки.
Хорошо хромосомы считать. На помойке подобрал нами же списанные
части, отремонтировал сам -- и пожалуйста... Мог и ты ведь...
     -- Не   так  просто.  Все  в  микрометрическом  винте.  Он
заказывал винт в Москве у какого-то мастера...
     И человек в ковбойке сразу понял, о чем они говорили.  Это
были  цитологи  --  специалисты  по  исследованию  растительных
клеток.    От    их    разговора    чуть-чуть    потянуло     и
вейсманизмом-морганизмом,  который месяц назад был торжественно
осужден   на   августовской    сессии    Всесоюзной    академии
сельскохозяйственных наук. Шевельнув бровью, человек в ковбойке
быстро  оглянулся  на бегунов, легко поклонился мужчине и опять
не был замечен.
     Потом он долго шел по  аллее,  размышляя  о  своих  делах,
которых  было  много.  Аллея  вывела  его на лысый бугор, к его
вершине, где была вкопана в землю простая лавка, и человек  сел
на  нее  --  лицом к горящему внизу под солнцем разливу реки, к
синим бугристым далям за рекой: там синела Большая Швейцария.
     Этот человек имел отношение к науке  о  растениях  и  знал
много  разных  вещей.  Знал,  например, что есть такое понятие:
спящая почка. У яблони ее не видно, но садовник умелой обрезкой
дерева может заставить ее пробудиться, и тогда на гладком месте
вдруг выстреливает новый  побег.  Старый  знакомый  человека  в
ковбойке  селекционер-садовод Василий Степанович Цвях, любитель
затейливо мыслить, однажды сказал ему, что и у человека  бывает
что-то похожее на это явление. Ты можешь прожить долгую жизнь и
даже отойти в лучшие миры, так и не узнав, кто ты -- подлец или
герой.  А  все  потому,  что  твоя жизнь так складывается -- не
посылает она испытаний, которые  загнали  бы  тебя  в  железную
трубу, где есть только два выходи -- вперед или назад. Но может
и послать. Человек в ковбойке никогда не пробовал примерить эту
мысль  к  себе,  но поговорить с хорошим собеседником на тему о
спящих в нас загадках был готов всегда.
     А между тем, ему предстояло увериться, что  именно  в  эти
дни  он  делал  свой первый шаг в ту среду, которую имел в виду
садовод, -- в условия, благоприятные для пробуждения  какого-то
спящего   качества.   Может  быть,  он  даже  чувствовал  тугое
увеличение проснувшегося ростка,  но  не  отдавал  себе  в  том
отчета  --  еще  не  осмыслил  явления  --  оно  бежало впереди
осваивающей мысли. В те самые минуты, когда человек, сидящий на
лавке, обдумывал свои дела, спящая почка уже тронулась в  рост,
и он уже двигался к своей железной трубе, которая в этом городе
ждала  его, чтобы определить, кто он -- ищущий истину отчаянный
смельчак или трус,  прячущий  под  себя  свои  жалкие  пожитки.
Удивительно,  что  это была настоящая огромная железная труба и
ей, кроме прямого дела  по  ее  специальности,  была  уготована
другая -- историческая служба.
     Шаги  и  голоса  в  аллее  заставили  человека  в ковбойке
обернуться. Это была все та же пара синих бегунов -- они уже не
трусили рысцой, а шли,  и  это  получалось  у  них  значительно
быстрее. Поднявшись на бугор, они сели на ту же лавку.
     -- Вот  так, -- сказал мужчина, вытирая платком лоб и шею.
-- Так что ты все увидишь сама. И притом в недалеком  и  хорошо
обозримом будущем.
     -- Боишься? -- вполголоса спросила женщина.
     -- Трясусь, как балалайка.
     -- Тебе-то ничего не будет...
     -- Я   полагаю,   что  твоя  эйфория  безосновательна,  --
пригвоздил он ее с неповторимым  кряхтеньем,  тоном  сноба.  --
Последнее  слово  не  за  тобой,  а за их преосвященством. А их
преосвященство не любят еретиков, --  тут  бегун  очень  весело
посмотрел   на   незнакомца   в   ковбойке.   Тот,   дружелюбно
улыбнувшись, в третий раз чуть заметно поклонился,  и  с  этого
момента  бегун  стал  говорить  только для него. -- Ты помнишь,
каков был  Торквемада?  --  сказал  он  женщине,  глядя  на  ее
молодого   соседа.   --   Ну,   Торквемада,  великий  испанский
инквизитор.  А   помнишь,   чем   он   отличался?   Религиозным
энтузиазмом, богословской начитанностью...
     -- Ну,  ты  тут  на своем коне. Кроме тебя, конечно, никто
этого не знает, и  никто  не  читал  энциклопедию,  --  сказала
женщина, взглянув на незнакомого соседа.
     -- Напрасно  персифлируешь. Великая мастерица персифляции,
-- сказал бегун уже прямо мужчине в ковбойке. Тот  улыбнулся  и
развел руками:
     -- Я не знаю этого слова.
     -- Лесть,  искусно  маскирующая  насмешку.  Насмешку  я не
замечаю, а лесть  принимаю.  Торквемаду  я  упомянул  здесь  не
напрасно. Я имею в виду не того Торквемаду, который устраивал в
Испании  знаменитые  костры  инквизиции,  а  другого  --  того,
которого я здесь учил до войны цитологии, у  которого  принимал
зачет,   и  который  стал'теперь  первосвященником  и  приедет,
видимо, завтра, в заведение, где я работаю. И будет  учинять  в
нем великий трус. Этот Торквемада, хоть и новичок в своем деле,
но,  по  отзывам знающих людей, стоит того, испанского. Он тоже
фанатик и начитан, великий богослов в своем  деле,  и  под  его
влиянием находятся кардиналы...