спросил изумленный Вонлярлярский.
     -- А чего сговариваться? К этому  все  придем.  Зачем  мне
верить,  что  "а"  есть "а", если я знаю это. Зачем мне верить,
что "а" есть "б",  когда  я  знаю,  что  это  не  так.  Правда,
современная  мудрость  говорит...  Ну, пусть докажет. Верить --
это значит  передать  свой  суверенитет.  Можно  матери.  Можно
другу.  Можно  -- испытанному авторитету. Испытанному. И все --
до  определенной  точки.  Я  верю  матери,  но  знаю,  что  она
недостаточно образованна. И когда она говорит об эпилептическом
припадке: "Возьми за мизенный палец, подержи и все пройдет", --
я  мягко,  чтобы  не  обиделась, обхожу ее совет. И никому я не
поверю, кто мне скажет: "Возьми за мизенный палец".  Даже  если
это будет говорить самый что ни на есть... Я вычеркиваю начисто
всякую  веру и отлично, товарищи, обхожусь одним знанием. А так
как я знаю, что его у меня маловато, -- тем более.
     -- То есть как? -- изумился Вонлярлярский.
     -- А так. Не суюсь!
     -- Феденька, а почему это ты ни во что  не  веришь,  можно
узнать?
     -- Я?  Тот  же  путь.  Бывают  встречи,  столкновения... И
налагают печать на всю жизнь.
     -- На тебе так много печатей? Видно, бедокурил  в  юности,
так я понимаю?
     -- А  кто  в  юности  не  бедокурил? -- добродушно заметил
Цвях. -- Все бедокурят.
     -- Федяка, ты что-нибудь  нам...  Случай  какой-нибудь  из
опыта...
     -- Расскажу,  --  и  Федор  Иванович посмотрел на Лену: --
Пожалуйста, мне стаканчик чаю.
     -- Может, мужчины хотят водочки? --  предложила  Туманова.
-- Могу дать.
     -- Не-е,  --  Цвях  отвел  водку рукой. -- С водкой так не
поговоришь. Самовар!  Наливайте  полный  самовар!  Да  чаю  еще
заваритя!
     Получив   свой  чай,  Федор  Иванович  помешал  в  стакане
ложечкой.
     -- Только это будет не та, не первая история, где добро  и
зло.  Ту историю я пока поберегу. А вот некоторую сказку... Про
черную собаку... -- тут он страшно на всех посмотрел и добавил:
-- ...с  перебитой  ногой.  Черная   такая   была,   аккуратная
собачоночка.  Она  была  не  виновата,  что родилась с красивой
блестящей черной шерстью. Как будто черным лаком облитая...  Не
была  она виновата и в том, что люди именно черный цвет назвали
цветом проклятия и несчастья. И тайной всякой пагубы. Не  серый
и не желтый какой-нибудь, а черный.
     Он не спеша, чувствуя, что все заинтересовались и забыли о
своем другом интересе к нему, отпил полстакана чаю.
     -- Вот  так...  Было  это  в Сибири, в тридцатом, кажется,
году. Мне было двенадцать, и родители устроили меня на  лето  в
деревню, к знакомому крестьянину...
     -- Не  мешай! -- гаркнул Вонлярлярский на жену, сбросил ее
руку со своего плеча и уставился на Федора Ивановича.
     -- Ну, понятное  дело,  единоличник.  Изба,  амбар,  рига.
Спали мы с хозяйским сыном в амбаре на ларе. Хозяин, помню, все
говорил  о  нечистой  силе.  Не спите в амбаре, говорит, она, в
основном, шебаршит там, где икон нет -- в амбаре  да  в  овине.
Ходил  я  с  ними  и в поле помогать. Весело работали. Весело и
дрались с соседней деревней  по  праздникам.  Да...  Дрались-то
дрались,  а  вот  ведьму  гнать объединились. Обе деревни. Сама
ведьма жила в нашей деревне,  на  краю.  Учительницей  когда-то
была. Все ее боялись. Хозяин говорил:
     ведьма как ведьма, очень просто. Чувствуете? Он так верил,
что это  казалось  знанием!  Ведьма  она  и  есть.  Как ночь --
перекинется собакой черной и бегает  по  огородам,  вынюхивает,
значит.  А  корова  потом  молока  не дает. И не ест ничего. Не
залюбила ведьма нас, -- это хозяин говорит, -- не подвез  я  ей
дров. Некогда было, да и с ведьмой связываться кто захочет? Все
ему,  хозяину,  было ясно... Вот и отправились две деревни и мы
всей семьей. Родители, дочка -- пятый класс, сын из  техникума,
шестнадцатилетний,  и  я,  ваш  покорный слуга. Чистим оба зубы
"хлородонтом", а в нечистую силу верим! Под  утро  вернулись  с
победой.  Черную  собаку подняли на огородах, погнали. Наш Толя
бросил  удачно  палку,  перебил  ей  переднюю  ногу.  На   трех
ускакала.  А  на  следующий день ведьма вышла из своей избы, мы
глядь -- а у нее рука замотана  тряпкой.  И  на  перевязи...  А
потом  --  через несколько дней -- ведьма исчезла куда-то. Изба
так и осталась пустая. Никто  не  селился.  Думаю,  учительница
вышла  специально  --  попугать дураков, посмеяться. Руку я сам
видел. Ну, а Толю я встречаю лет через восемь -- он уже в  этом
районе  пост  занимал.  В  партии  уже  был.  Я  ему говорю: "А
помнишь, Толя, как ты ведьме руку перебил?". Как  он  смутился,
как  заелозил! "Во-он, что вспомнил. Глупость то была, детство,
нечего и  вспоминать".  А  сам  оглядывается  --  разговор  при
публике был. Я думаю, у многих людей в жизни была такая встреча
с  черной  собакой.  Не  только у отсталых крестьян. Гонят -- и
верят, что гонят ведьму...
     -- Собака и образованных навещает, -- сказала Туманова. --
Только тут собака породистая. Черненькая такая болоночка...
     -- Именно, -- подтвердил Цвях.  --  Тут  даже  дело  не  в
образовании,  а  в вытаращенных глазах. Бывает, образованный, а
глаза вытаращит раньше, чем  подумает.  Я  помню,  в  тридцатых
годах  прямо  полосами  находила  на людей дурь. Безумие такое.
Вдруг начинают  выискивать  фашистский  знак,  будто  бы  ловко
замаскированный  в  простенькой  и  ясной  картинке  спичечного
коробка. Ищут -- и у  всех  вытаращенные  глаза.  И  оргвыводы,
понятно,  для  несчастного  художника.  Или на обложке школьной
тетрадки вдруг высмотрят руку, протянутую к советскому гербу --
чтоб сорвать. И пошло -- шепот на закрытых собраниях,  отбирают
у  ребятишек  тетрадки.  В  огонь!  Знаний  мало, вот и кажется
всякое. Верят! В разную чертовщину...
     -- Вроде вейсманизма-морганизма, -- подсказал Стригалев.
     У гостей повеселели глаза. Но Цвях этого не заметил.
     -- Напомни им сейчас, кто остался жив, про  тетрадки,  про
спичечный коробок. "Что-о? -- закричат. -- Еще что вздумал -- в
старье копаться!"
     -- Я   все  же  до  конца  не  удовлетворен,  --  возразил
обиженный голос Вонлярлярского. -- Что же тогда  нам  делать  с
этими  прекрасными  стихами:  "Честь  безумцу,  который  навеет
человечеству сон золотой"?
     -- Там сказано, Стефан Игнатьевич, во-первых, "если". Если
мир дороги найти не сумеет, -- возразила  Туманова.  --  А  мир
отыщет ее в конце концов. Я, во всяком случае, верю...
     -- Не  верю,  а надеюсь, -- поправил ее Цвях. -- А золотой
сон -- что? Одни будут спать, а  другие  --  шарить  у  них  по
карманам.  Где  вера,  там  больше  всего  спешат  от  верящего
что-нибудь получить. Авансом. Деньгами. Или  подсунуть  бумажку
какую-нибудь подписать. Нет, сна не нужно. Только знание.
     Когда  гости начали расходиться, Туманова подозвала Федора
Ивановича, потянула его к себе, зашептала.
     -- Дай сюда ухо. Как  тебе  моя  компания?  Как  тебе  эта
девочка?  Не правда ли, хороша? У нее и жених подходящий, скажу
я тебе.
     -- Кто?
     -- А вот стоял. Стригалев, ты с ним уже знаком. Они вместе
работают над картошкой. У него есть кличка, студенты  прозвали.
Троллейбус,  хи-хи-и!  Ты  их  уж не трогай, когда начнешь свою
ревизию. Хватит с него, он ведь уже сидел. За это самое  --  за
Менделя -- Моргана. И твой брат, к тому же, фронтовик. Ладно?
     Поэтому,  прощаясь  с Леной, Федор Иванович был сух и даже
невежливым образом продолжал разговор с Цвяхом, показывая,  что
очень  увлечен.  Это у него получилось само собой -- он не смог
бы иначе скрыть свое неожиданное страдание. Она же,  держа  его
руку  и  слегка  пожимая,  не  отрывала  глаз  от  его лица. Но
пришлось все же оторвать,  и,  надев  кофту,  она  поспешила  к
двери,  за  которой на лестничной площадке ее ждал этот угрюмый
Троллейбус.
     Даже тот, кто хорошо знает этот город, попав на его  улицы
вечером,  каждый  раз  примечает  некую  особенность. Если днем
город с его преобладающими двухэтажными домами  дореволюционной
постройки  кажется  однообразным  и  сонным,  то с наступлением
темноты  он  как  бы  оживает.  Пестрота  человеческих   судеб,
скрывающаяся  днем  в этих одинаковых грязно-желтоватых стенах,
за одинаковыми окнами, отчетливо выступает, как будто  ночью-то
здесь  и  начинается  настоящая  жизнь.  Вот яркий, как звезда,
свет. Как окно  больничной  операционной.  Вот  фисташковый  --
будуар  русалки. Вот желтое окно -- как стакан слабого чая. Вот
-- стакан вина. А вот искусственный дневной  свет,  мертвенный,
как   в   морге.   Здесь   прячется  от  суда  читающих  газеты
современников      упорный       идеалист-кибернетик.       Или
вейсманист-морганист кует свои вымыслы, идущие на пользу врагам
человечества.  Из  тех,  кто смотрел на этот город только днем,
никто, конечно, не мог подумать, что  здесь  может  родиться  и
даже   прогреметь   знаменитое   групповое   дело   с  участием
профессоров и студентов.
     Федор Иванович и его "главный" -- Цвях медленно  брели  по
тускло освещенным улицам, углубленно курили и молчали. И на них
произвело    впечатление   живое   разнообразие   смеющихся   и
подмигивающих окон. Они  прошли  добрую  половину  пути,  когда
Василий Степанович вдруг сказал:
     -- Чем  больше  читаю,  Федя,  тем больше вокруг дремучего
леса. Словно как поднимаюсь вверх над тайгой, и нет ей конца. А
там, внизу, на чистой  полянке,  было  все  так  ясно!  Вот  мы
говорим, ругаем, насмехаемся, а она возьмет да и подтвердится.
     -- Кто?
     -- Кого ругаем. Лженаука...
     Они  прошли  в  молчании  несколько  шагов.  Вдруг Василий
Степанович остановился.
     -- Хошь,  признаюсь,  Федя?  У  нас  за  деревней,  где  я
родился,  в  поле  был  холм.  Вроде кургана. А на нем каменный
крест. В двадцатых годах молодежь наша деревенская собралась --
накинули  на  этот  крест  веревку  и  сдернули  его,  сволокли
куда-то.  Теперь  он лежит, даже не знаю где. И я участвовал --
всю  жизнь,  считай,  этим  подвигом  гордился.  А  вот  теперь
маленько  из  истории  узнал.  Батый  по  этим местам проходил,
татары. А в курганах-то этих русские кости.  Наших  защитников.
Крест-то  был,  Федя,  к делу поставлен. Видишь, чем я гордился
всю жизнь!
     Они опять двинулись дальше. Цвях развел руками:
     -- Куда деваться! Переучиваться?  Делать  все  наоборот  и
понимать  наоборот? А будет ли толк? Стоит ли вносить этот хаос
в башку, когда для дела нужна максимальная ясность?
     -- Вносишь все-таки не хаос, а ясность...
     -- Так раньше тоже считали  --  уж  куда  ясней.  И  новую
ясность ведь пересматривать придется, черт ее...
     -- А  не  вносить ясность -- еще больше будет хаоса. Тогда
надо, в  вашем-то  случае,  историю  перемарывать.  Вычеркивать
заслуги  людей,  страдания,  кровь... В нормальной человеческой
душе всегда  должны  оставаться  хоть  несколько  процентов  ее
объема -- для сомнений. Это чтоб не было потом хаоса...
     Спать ложились, не зажигая света. Разуваясь, Цвях кряхтел.
     -- Да-а-а...  Вот  ты  ревизовать  приехал. Ре-ви-зо-вать!
Значит, у тебя этих процентов сомнения нет? Чего молчишь?
     Василий  Степанович  затих,  дожидаясь   ответа.   Но   не
дождался.
     -- Ты  хорошо  сегодня  утром  выступал, -- проговорил он,
почесываясь. -- Это правда, наша  наука  другая.  Ей  свойствен
наступательный характер, -- Цвях, видно, убедил себя в чем-то и
успокоился.  --  Ни  к  чему ей эти несколько процентов в душе.
Пятая колонна сомнений. Мы  опираемся  на  надежный  фундамент.
Потому и в разговоре с "ними, это верно, ты умеешь взять нужный
тон. Убеждаешь...
     -- А  вот  про  кукушку  --  вы  это  уже слыхали, Василий
Степанович? Что она вовсе не несет яиц, а просто  скачкообразно
возникает  как  новый  вид в яйце другой птицы... Определенного
вида...  В  результате  условий  питания...  На  какой  же  это
фундамент может опираться?
     -- Слышал,  слышал.  Да, это высказывание и меня, пожалуй,
озадачило. Ну  да...  Но  ведь  и  Иосиф  Виссарионович  нашего
академика  не одернул. А уж Иосифу Виссарионовичу не откажешь в
знании диалектики.
     Сосед затих, Федор Иванович начал согреваться под одеялом.
Он уже представил себе Елену Владимировну, как она ходит  среди
людей  --  чистая,  слегкч  приветливо  кланяясь каждому, с кем
встретится глазами...  Вдруг  ему  показалось,  что  в  комнате
кто-то шепотом позвал:
     "Вася, Вася, Вася..." Вздрогнув, он широко открыл глаза и,
поняв,  в  чем  дело,  рассмеялся.  Это  Василий  Степанович  в
раздумье чесал волосатую грудь. Потом  совместил  этот  звук  с
обширным вздохом.
     -- Галстук  не  снял.  Думаю,  что мешает? Надо же, рубаху
снял, а галстук остался.  Тоже  когда-то  был  черной  собакой.
Отрекались ведь от него...
     Он опять почесал грудь.
     -- Думаешь,  я  не  повышаю  уровень?  Знаешь,  чем больше
повышаешь, тем  больше  сомнений  родится.  Вот  наследственное
вещество.  Мы  его так легко ругаем. Во всех учебниках. А в чем
же еще наследственность, как не в веществе?  --  Цвях  возвысил
голос,  даже  со слезой. -- В святом, что ли, духе? Третьего-то
места ведь нет!

     III

     Вот все говорят: интеллигенция!  --  громко  провозгласила
тетя  Поля,  войдя  со  щеткой  и  ведром в комнату, где легким
утренним сном спали члены комиссии.
     -- Опять разоряешься, Прасковья?  --  спросонок  пробурчал
Василий Степанович.
     -- Да  еще поэт! -- тетя Поля прыснула и покачала головой.
-- Сундучок... Хотела выкинуть. Пора, думаю, пятьдесят ему лет,
если не боле. Весь растрескался, крышка  болтается.  Кинула  за
сарай.  Так этот, бородатый, в женских туфлях тут крутится. Как
Золушка.  Сначала  кругами  ходил.  Я  думаю,  что  такое,   не
студентку  ли  где присмотрел. Потом хвать сундучок -- да ловко
как!  --   и   засеменил,   засеменил...   Беда   с   вамп,   с
интеллигентными!
     -- Выдумывай. На что ему сундучок?
     -- Он знает, на что. Пригодится. Вас сегодня когда ждать?
     -- Сегодня  мы  ухолим  в учхоз. До вечера... Они пришли в
учебное хозяйство  к  девяти.  Пройдя  ворота,  Федор  Иванович
увидел  поле,  разбитое  на  множество  делянок.  Среди делянок
двигались  фигуры  --  студенты  и  пожилые   преподаватели   с
раскрытыми  журналами. По вспаханному краю поля в сопровождении
группы  студентов  ехал  гусеничный  трактор,  волоча  какую-то
сложную  систему  из  колес и рычагов. Вдали стояли две ажурные
оранжереи. Туда и направилась комиссия.
     -- Наверно, все собрались сейчас  там  и  смотрят  на  нас
из-за стекол, -- сказал Цвях. -- Ждут.
     -- Могло бы быть и наоборот, -- заметил Федор Иванович. --
Могли бы они нас проверять.
     -- Это ты верно. Если бы ихняя взяла... Сегодня был первый
основной  день  ревизии  --  проверка  работ  в  натуре, первый
решающий день. Федор Иванович  где-то  в  глубинах  своего  "я"
чувствовал  боль  --  там уже зародилась туманная и болезненная
симпатия к Стригалеву -- может быть, из-за того, что Троллейбус
не только сталью зубов и  не  только  повадками  был  похож  на
одного  геолога,  которого уже не было в живых и по отношению к
которому в душе Федора Ивановича осталась кровоточащая царапина
неискупленной вины. Ведь Троллейбус к тому же и "сидел"...
     Новая рана назревала, уже начинала чувствоваться  --  ведь
Федор Иванович "рыл яму" не под кого-нибудь, а именно под того,
кто был женихом Лены. Прямо как кроткий царь-псалмопевец Давид,
который  возжелал Вирсавию и потому послал ее мужа Урию в самое
пекло войны, чтобы там его  убили.  "Удивительно,  --  невесело
подумал  Федор  Иванович,  -- что ни случится в жизни, какая ни
сложится ситуация -- ищи в Библии ее вариант. И найдешь!"
     Они вошли в боковую дверцу и оказались в теплой  застойной
атмосфере  оранжереи. Действительно, у выхода собрались человек
восемь, и среди  них  --  Стригалев  в  сером  халате,  как  бы
наброшенном  на крест. Последовали рукопожатия, несколько шуток
были выпущены на волю. Как весенние мухи, они  не  взлетели,  а
проползли  слегка  и  замерли,  дожидаясь  тепла. Вежливый смех
только усилил напряженность.  Федор  Иванович  сразу  определил
нескольких "своих", то есть четких приверженцев так называемого
мичуринского  направления. Они предлагали начать с них и весело
листали журналы, готовясь демонстрировать свои достижения.
     -- Ну что ж, -- сказал Федор Иванович и сам  почувствовал,
что  глаза  его  нервно бегают, ищут кого-то и не находят. Лены
здесь не было. Хотя нет, -- и она  была  здесь,  стояла  позади
Стригалева.  Но,  увидев  Лену,  он  потерял уверенность -- ему
нельзя было теперь смотреть в эту сторону.
     -- Пожалуйста,  начнем.  Чьи   это   работы?   --   хрипло
проговорил  он,  подходя  к стеллажу, на котором плотно, один к
другому стояли глиняные горшки с  темно-зелеными  картофельными
кустами.  Федор  Иванович  сразу определил, что это прививки --
здесь занимались влиянием подвоя на  привой  и  обратно  --  по
методу академика Рядно.
     -- Это  мои  работы,  --  сказал пожилой бледный человек с
угольными бровями и  черными,  глубоко  забитыми,  как  гвозди,
печальными  глазами.  --  Моя  фамилия Ходеряхин, Кандидат наук
Ходеряхин. Здесь представлены несколько видов дикого картофеля,
а также культурные сорта "Эпикур", "Вольтман", "Ранняя роза"...
     Он долго,  как  экскурсовод  перед  группой  провинциалов,
приехавших  в  ботанический  сад,  показывал культурные и дикие
растения.  Кусты  имели  хороший  вид.  Темные  плотные   листы
блестели.
     -- Азота многовато кладете, -- сказал Федор Иванович.
     -- Для  опытов  по  вегетативному  взаимодействию  это  не
мешает, -- парировал Ходеряхин  и  продолжал  свой  пространный
доклад.
     Федор  Иванович,  склонив  голову,  слушал  и  все плотнее
сжимал губы.
     -- Простите,  я  вам  помогу,  --  прервал  он,   наконец,
Ходеряхина.  --  Вы,  товарищ... пишете вот здесь, в московском
журнале, о достигнутых вами результатах. "Сорт "Эпикур", -- это
ваши слова, -- будучи  привит  на  сорт  "Фитофтороустойчивый",
приобретает   ветвистость   куста,   листья   утрачивают   свою
рассеченность... -- и так далее.  --  ...Листья  сорта  "Ранняя
роза" при прививке на "Солянум Демиссум" становятся похожими на
листья этого дикаря" -- и тэ дэ...
     -- Негусто...  Боюсь,  что  нам  придется  давать еще одну
статью о ваших экспериментах. Вы  пишете,  Василий  Степанович?
Пожалуйста, пишите. Это важно.
     На  очереди  стояли  несколько  аспирантов  Ходеряхина  --
каждый около своих растений. Подобравшись, как для  битвы,  уже
не видя ничего, кроме очередного горшка с картофельным кустом и
очередного  прячущего  тревогу лица, Федор Иванович проходил от
одного стеллажа к другому и уже не  столько  проверял,  сколько
учил молодых людей.
     -- А   вы   не   пробовали   вырезать  глазки  из  клубней
цилиндрическим  сверлом  для  пробок?  --  слышался   его   уже
спокойный,  мягкий  голос.  --  Попробуйте, это очень удобно, и
привой точно входит в вырез на клубне подвоя.
     -- Никаких мало-мальски достойных внимания результатов, --
вполголоса сказал он Цвяху. Кто-то все-таки  услышал  --  шепот
порхнул среди людей, стоявших поодаль.
     -- Здесь  уже  мои  растения,  --  пропел  у него над ухом
чей-то снисходительный тенор. -- Кандидат наук Краснов.
     -- Знакомая фамилия, -- сказал  Федор  Иванович,  задержав
взгляд на тонком и извилистом носе вежливо склонившегося к нему
лысоватого  спортсмена  со  значком.  -- Я читал в журнале вашу
статью, товарищ Краснов...
     -- Мною...  нами  было  замечено,  --  начал   докладывать
спортсмен   и,   выпрямившись,   развернул  тяжелые  плечи,  но
привычная  сутулость  опять  стянула  их,  пригнула  книзу,  --
...было  замечено, что сорта "Лорх" и "Вольтман", которые росли
по соседству с местным сортом  "Желтушка"  --  через  дорогу...
опылились пыльцой последнего, которая подей