-- Я хотел  бы  попросить...  --  сказал  Федор  Иванович,
чувствуя  легкое  удушье.  Глаза  его  опять и опять схватывали
серую бумагу и вдавленные в нее слова:
     "Уральские горы... ребеночек... Знай..."
     -- Пройдите, пожалуйста, -- сказал Л. И. Тюрденев,  слегка
накалясь  любопытством,  и  пропустил  его  в  коридор. Ах, вот
почему Командор так медленно шагал. Он шел и не сводил глаз  со
своей долгожданной новой, совсем пустой квартиры, оклеенной уже
новыми    темно-малиновыми    с   золотом   обоями,   квартиры,
поблескивающей белилами на дверях и  окнах  и  крепко  пахнущей
олифой и скипидаром.
     -- Я  хочу  попросить...  -- сказал Федор Иванович и сам с
болью почувствовал и усилил свой заискивающий взгляд,  покорную
позу.   --   Если   еще  будут  приходить...  Не  могли  бы  вы
складывать... Пожалуйста... Я могу долго отсутствовать...  Могу
даже целый год... Я буду так вам...
     -- А  почему  не  на  ваш  адрес?  -- Л. И. Тюрденев начал
расти, почуяв власть над другим человеком. Давала о себе  знать
глубокая,  недоступная  анализу  тайна  человеческих  житейских
взаимоотношений.
     -- Она не знает...  Вам,  наверно,  известно,  откуда  это
письмо...
     -- Да,  я  отчасти  информирован.  Она  из этой группы? Но
почему так получилось, что...
     -- Мы были в ссоре. Меня не было дома...
     -- Но у вас есть же свой адрес,  где  вы...  Супруга  сама
могла бы...
     -- У  меня  нет  адреса.  Я напишу вам адрес одного своего
друга. Или дам ему ваш...
     -- Странно как-то... Я не  могу  взять  на  себя  такое...
Извините,  именно  по  той  причине...  Я  не в курсе, как и за
что... И почему вы...
     Его любопытство  уже  насытилось.  Теперь  он  все  больше
тускнел от страха. Мужественно медлил, понимая, что такой страх
-- это   жалкая   трусость.   Он  поднял  голову  выше,  словно
выпроваживал  просителя  из  кабинета.  И   молча   надвинулся,
вытесняя.
     -- Убедительно  прошу вас, больше не приходите и друзей не
присылайте.
     -- Товарищ... Пожалуйста! -- Федор Иванович  посмотрел  на
него со смертной тоской.
     -- Я  же  сказал... Я же сказал, это невозможно, -- тут он
повысил тон. -- Писем больше не будет. Простите, мне  нужно  на
работу.
     И  дверь захлопнулась. И уже плотно закрывшись, продолжала
стучать и щелкать цепочкой и замками.
     Вечером, скрытый стенами  своей  комнаты,  Федор  Иванович
начал  сборы.  Просматривал  свой  гардероб, Почти все галстуки
оставил на дне шкафа. Они были уже не нужны. "Сэра Пэрси" решил
взять с собой. Это был ее  пиджак.  Она  его  любила.  "Мартина
идена", поколебавшись, повесил в шкаф. Все сорочки, кроме трех,
тоже  решил  не брать. Можно бы все лишнее отвезти в Москву, но
остерегся.   Переполошатся,   начнут   соображать,    придумают
что-нибудь.  Тряпки, хоть и привык к ним, можно бросить. Строго
ограниченный набор одежды сложил на столе и накрыл газетой.
     Утром во вторник  сходил  к  Тумановой,  взял  у  нее  все
семена,  сложил  пакетики в сумку. На всякий случай спросил и у
Антонины Прокофьевны, нет  ли  у  нее  каких-нибудь  Леночкиных
адресов.  Может,  адрес  бабушки...  В  ответ  только  покачала
головой. Ничего у нее не было. Рядом жили,  не  переписывались.
Если надо -- приходила.
     -- И  моего  она не взяла, дуреха. Могла бы хоть письмишко
написать... Надеюсь, это не последний твой визит.
     -- Конечно! --ответил он легким, беспечным голосом.  --  У
меня еще столько дел. По крайней мере, на полмесяца.
     Она уловила неискренность.
     -- Если  ты  остолопа  моего  тогда так забоялся... можешь
играть отбой. Больше его здесь  ноги  не  будет.  Он  в  Москве
теперь. О чем мечтал...
     И  жестоко,  нервно  закурила.  А  затянувшись хорошенько,
закончила:
     -- Ты ведь туда собрался... Надо же, как судьба  не  хочет
вас   разводить!   Моего   остолопа   и   тебя.  У  меня  прямо
предчувствие: быть, быть продолжению.
     В этот  день--во  вторник--стала  на  место  и  последняя,
определяющая  точка.  Часа  в  четыре  позвони.?  а  Раечка и с
улыбкой в голосе сказала:
     -- Федор  Иванович?  Соединяю...  И  тут   же   в   трубке
раскатился   и   завибрировал   миролюбивый,   увещевающий  бас
Варичева:
     -- Федор Иванович? Надо бы поговорить...
     -- У нас, по-моему, все бумаги подписаны. Все решено.
     -- Не   все,   дорогой.   Только   начинается.    Приходи,
поговорим...
     Федору   Ивановичу   хотелось   сказать   еще   что-нибудь
твердое--терять  все  равно  было  нечего.  Но  удержался.  Уже
понимал:  надо  учиться  у  природы  молчанию.  Твердые слова и
жесты--прекрасная пища для  хорошего  уха.  Они  служат  только
обнаружению того, что держишь на самом дне души.
     Но  и  молчание  его  оказалось  красноречивым.  --  Федор
Иванович, ты, как я  понимаю,  обиделся...  Вылезай  скорей  из
бутылки.  Дело общее, касается и тебя, и нас. Может быть, нас в
первую очередь. Но и  ты  там  фигурируешь.  Так  что  приходи.
Давай,  в  нерабочее время, после шести. Разговор будет долгий.
На лыжах покатайся -- и ко мне.
     Как и советовал  Варичев,  он  покатался  на  лыжах  --  с
рюкзаком за спиной дошел до подъема на лысину Большой Швейцарии
и  спустился обратно. Чужие лыжники обгоняли его, кругом в лесу
скрипел  и  свистел  снег.  Федор  Иванович  хотел   проверить,
существует  ли  обещанный  генералом поводок, но эксперимент не
дал результатов.
     Вернувшись, он умылся у себя над  раковиной,  надел  "сэра
Пэрси"   и,  завязав  галстук,  налегке  побежал  по  тропке  в
ректорский корпус.
     Варичев ждал  его.  Большая  картофелина  улыбалась  всеми
своими  глазками.  Толстые  руки  спокойно  лежали на столе. Не
спеша вышел на середину кабинета, обнял Федора Ивановича  одной
рукой. Повел в интимный уголок -- к креслам и столику. Кажется,
что-то  говорил  о  лыжах,  о  хорошей погоде. И сам сходил бы,
покатался, да вот...
     -- Дела! -- закричал, приподняв уголок толстой и  молодой,
закипевшей  губы,  показав  на миг голубые глаза. -- Дела, одно
другого краше! Так и прут. В очереди стоят, подпирают...
     Они сели в два мягких кресла. Варичев  явно  подбирался  к
нему,  хотел  чем-то  огорошить. Был похож на огромного мягкого
щенка, который припадает то грудью, то щекой к земле,  втягивая
в  игру, предлагая дружбу. Федору Ивановичу даже послышался под
столом мягкий стук его тяжелого  хвоста.  Варичев  потягивался,
принимал  привлекающие  позы,  манящие  к  откровенности. Вдруг
вскочил и проворно, хоть и колыхаясь, прошел  к  двери,  что-то
сказал Раечке. Вернулся на цыпочках к своему креслу.
     -- Сейчас нам чайку...
     Чаек,  видимо,  уже  был  согрет  --  Раечка тут же внесла
поднос, поставила на столик между  напряженными  собеседниками.
На  подносе  что-то блестело, что-то слезилось желтое, кажется,
лимон...
     Вывший  зав  проблемной   лабораторией,   отчисленный   из
института, а теперь приглашенный к ректору, молчал.
     -- Скажи,  Федор  Иваныч,  --  Варичев  набрался, наконец,
духу. -- У тебя там, в учхозе, есть что-нибудь, что можно  было
бы  показать...  Полиплоиды  какие...  Осталось  что-нибудь  от
Троллейбуса?
     -- Очень мало.
     -- Ну как же... Этот  же,  надеюсь,  остался,  который  ты
тогда... при ревизии? "Контумакс"...
     -- Его-то как раз и нет. Иван Ильич тогда же и унес.
     -- - А про что же Посошков им сообщил?
     -- Петр Леонидович, они же все попрятали!
     -- Но ты-то статью свою. На каком-то основании ты ее писал
же?
     -- Я все видел, держал в руках. Смотрел в микроскоп.
     -- Ну и где это все?
     -- Ума не приложу...
     -- Вот черт... Надо как-то решать... Ты должен нам помочь,
Федор Иваныч.
     -- А что?
     -- Да  этот  же...  Датчанин. Мадсен, что ли. Я думал, это
так, думал, пугает нас Посошков. А  он  приехал.  Завтра  будет
здесь.  Он,  оказывается, какой-то лауреат. Шишка. Ну, завтра я
его беру  на  себя.  Приедет  после  обеда...  Отдых,  конечно,
полагается.  Вечером  ужинать будем. Это тоже, считай, сделано.
Теленка уже привезли... Заднюю  половину.  А  послезавтра,  как
хочешь... Кровь из носу... Тебе его брать. А? Возражения есть?
     -- Не  возражения...  Он  же к Ивану Ильичу... Тут Варичев
упал грудью и щекой на стол и  весело  затаился,  чуть  заметно
поигрывая  всем телом, лукаво придерживая известный ему главный
ответ. И опять застучал под столом мягкий хвост.
     -- Это все твои возражения?
     -- Но ведь Ивана же Ильича... Нет же его...
     -- Как это нет? Почему нет? Кто сказал? А  ты  кто?  Ты  и
есть Иван Ильич!
     Федор Иванович мгновенно все понял. Такие вещи ему не надо
было повторять.  "У  них  другого  и  выхода  нет", -- это была
первая его мысль. Тут же  последовала  вторая:  "Прямо  мистика
какая-то. Опять я -- Иван Ильич. Двойник! Дублер!". И еще одна:
"Вот  та  подлость,  тот  уровень  бессовестности,  который мне
следовало показать им. Только значительно раньше. И тогда  было
бы  полное  доверие.  Краснову вот верят...". Тут же скользнула
догадка: "Теперь, даже если проявлю этот уровень, не отпустят с
поводка. Но пять  дней  побегать  дадут.  Свешников  прав".  И,
наконец,  пришло  еще  одно,  деловое  соображение, тактическая
подсказка отдаленного голоса. "Недрогнувшей рукой", -- вспомнил
он слова Ивана Ильича. Но  слова  эти  преломились  по-другому.
Вперед   выступил   сам  принцип  --  самостоятельно  принимать
мгновенные ответственные решения.
     Его уверенно  тащили  в  битву  на  небывалых  высотах.  В
страшный, смертный бой. И он уже видел волосатый, неосторожно и
сгоряча  подставленный  бок... И сразу ослабела его напряженная
собранность. Даже улыбка чуть наметилась.
     -- Какой же я  Иван  Ильич?  --  сказал  он,  уже  готовый
торговаться.
     -- А  что  же  --  я,  по-твоему?  -- Варичев зачуял в нем
слабину,  усилил  веселый  нажим.  --  Кроме  тебя  некому.  Не
Ходеряхина  же  заставлю  притворяться  гением!  -- он особенно
произнес эти слова и уставил голубые глаза, ставшие вдруг почти
круглыми. Помолчал. -- И выхода нет! Или  я  должен  иностранцу
говорить:  посадили  мы  твоего  Стригалева. Сидит он и вся его
школа. Десять лет получили за свою пропаганду. Но это же ему не
скажешь,  не  поймет.  Единственный  выход:  вот  ты.  На  себя
возьмешь  роль.  Мы  с  тобой  на совете немножко погорячились.
Могут, могут быть у ученого свои точки зрения, мысли...  Но  ты
же советский человек, сам понимаешь, этот датчанин растрезвонит
же по всему миру...
     -- Я  тебя  буду  душить, а ты молчи, не хрипи, а то сосед
услышит,  нехорошо  про  нас  подумает,   --   Федор   Иванович
усмехнулся.
     -- Схема  примерно  такая...  Но ты утрируешь, -- и мягкий
хвост застучал под столом.
     -- А Кассиан Дамианович как на это посмотрит?
     -- Это его идея. Его. Я не такой смелый. Ладно, я вижу, ты
хоть и  не  умер  от  моего  предложения,  но  все-таки  стресс
имеется.  Я  тебя  понимаю.  Когда  он  позвонил,  я  сам потом
полбутылки коньяка выпил. В себя приходил.  Хочешь  цитату?  Из
Кассиана.  Он  прямых слов не любит. Но намекнул отчетливо. А я
ему напрямик: Дежкин не пойдет на такое. Академик отвечает:
     "Пойдет. Никуда ему не деться. На него уже, дело заведено,
он это знает. Он надеется, что я заступлюсь. И я заступлюсь, --
так он сказал. -- Я его вытащу из этой петли. Если  он  вытащит
меня". Давай-ка чайку. Налью тебе... -- Варичев поднял чайник и
отставил    толстый   мизинец.   --   И   заварочку   покрепче,
интеллигенция любит крепкий. Лимон -- сам решай. А  то  еще  не
угожу. Конфеты вот... Коньяка не хочешь? А то достану... А?
     "Надо соглашаться на коньяк, -- подумал Федор Иванович. --
Так будет больше похоже на капитуляцию".
     А  Варичев уже бежал тяжелой трусцой, нес бутылку и рюмки.
Налил по полной Федору Ивановичу и себе.
     -- Давай... -- чокнулся и влил  в  себя  коньяк.  Взял  из
коробки шоколадку. И Федор Иванович степенно отпил треть рюмки.
     Здесь  надо  сказать,  что  Федор  Иванович  был настоящим
русским человеком, сыном  своих  равнин,  --  и  не  только  по
внешности.   В   нем   таился   унаследованный  от  прадедов  и
подкрепленный недавними событиями и  ранами  сухой  холодок  по
отношению  к иностранцу. Он мог гостеприимно улыбаться, беседуя
с беспечным и наивным зарубежным гостем, но все равно оставался
лежащим  в  степи  гранитным  валуном,  из  которого   смотрели
бдительные,   осторожные  глаза.  С  иностранцем  были  связаны
воспоминания о бескрайних, ползущих, как  тучи,  нашествиях,  о
горящих  городах,  истоптанных  нивах,  о девушках, угоняемых в
рабство, о надругательствах над дорогими сердцу  святынями.  Он
сам  видел совсем недавно горящий Гдов. Город горел весь сразу,
целиком. Дальняя родственница Федора Ивановича  двенадцати  лет
была  угнана  в  Германию,  а недавно вернулась оттуда взрослой
курящей женщиной с перламутровым немецким аккордеоном,  висящим
на  ремне  через плечо. С этого времени ему стали неприятны все
аккордеоны. Очень нескоро сотрутся эти воспоминания, перешедшие
из мысли в душу, ставшие чертой характера. Поэтому  он  хоть  и
содрогнулся,  услышав  предложение  Варичева,  но  все  же смог
понять возникшие затруднения, общие для всех, в том числе и для
Касьяна. И Касьян,  поручая  Варичеву  эту  щекотливую  беседу,
понимал,  что  Федору  Ивановичу  трудно  будет  отказаться  от
миссии. Касьян решил использовать  его  неподдельный,  коренной
патриотизм.  Он  потирал  руки,  дело  было  верное...  Это все
разглядел и Федор Иванович. Он даже  покачал  головой,  отдавая
должное великому шахматному таланту академика.
     -- Значит,   окромя   меня   некому...  --  бывший  завлаб
погрузился  в  загадочные,  каменные  размышления,   позвякивая
ложкой  в  стакане.  Эти  мысли  текли  на  такой  высоте, куда
Варичеву было не достать.
     -- Федор  Иваныч,  ты  хочешь  торговаться.   Пр-равильно,
выставляй свои условия. Не стесняйся, сойдемся!
     -- Что я ему должен буду говорить?
     -- Покажешь  оранжерею, покажешь прививки. Но так, чтоб он
видел, что ты не твердый мичуринец, а такой, какой ты и есть на
самом деле. Что ты разбираешься и в колхицине.
     -- Хорошо. Это все?
     -- Еще ты ему скажешь... Ты,  конечно,  назовешься  Иваном
Ильичом.
     Федор Иванович кивнул.
     -- Он  начнет  подъезжать.  Покажи, мол, гибрид. О котором
Посошков на конгрессе... Ты скажешь: гибрида нет. Слышишь?  Нет
его,  это  главное.  Нет!  Да  и  нельзя  сказать иначе -- если
скажешь, что есть, значит, делай следующий  шаг,  показывай.  А
где  ты  его возьмешь? -- Варичев странно посмотрел. -- Где он,
а? Или, может, где-нибудь есть? Нет же! Выдумка усопшего.
     -- Придется и о смерти?..
     -- О смерти ему уже сказали. А о гибриде -- тут  надо  без
запинки.  Твердо  скажешь  ему,  что  нет.  Что  это целиком на
совести  покойника.  Но   в   будущем   мы   надеемся...   Есть
предпосылки, -- так скажешь.
     -- А скоро он отчалит?
     -- Отчалит в понедельник. Или во вторник.
     -- Что он здесь будет делать пять дней?
     -- Он  же  хотел  с  "Контумаксом" повозиться. В микроскоп
смотреть на него и все такое, ты лучше знаешь. Может  и  раньше
уехать,  когда  вникнет  в ситуацию. А занять его найдем чем. В
театр сходите с ним. Билеты будут.
     -- Такие  вещи  всегда  выходят   наружу,   --   задумчиво
проговорил  Федор  Иванович. -- Это такая лотерея... Что хочешь
скрыть, то и вылезает. Попадет в мемуары, там эти штуки  всегда
-- самое   притягательное   место.   Столетиями  поддерживающее
интерес к тайнам...
     -- А мы постараемся, чтоб в мемуары  попало  только  после
нашей смерти. Через пятьдесят лет это будет интересный анекдот,
даже возвышающий участников.
     -- Непредвиденное бывает... Такая ложь... Такое небывалое,
невероятное  вранье,  оно и само по себе -- факт, который очень
интересен... Для тех, кто исследует загадки человека.  Одно  из
белых пятен души...
     -- Согласен.  Ты  прав.  А  почему белое пятно? Потому что
участники таких сделок сами про себя никогда плохо не писали. А
сделки-то бы-ыли.  Если  разобраться,  копнуть  --  э-э,  Федор
Иваныч!  Только  копнуть  не  дадут!  Так  что  можешь спокойно
грешить.
     Говоря  все  это,  Варичев   с   недоверчивым   интересом,
пристально  смотрел  в  лицо  Федора  Ивановича:  пойдет или не
пойдет этот чистоплюй на сделку? Поиграет,  поиграет,  а  потом
шмыг  в  сторону  под  самый  конец.  Чтоб лапки не замарать. И
придется заново все городить. У  этой  картофелины  никогда  не
было такого кривого недоверчивого выражения.
     -- Задачка, между прочим, несложная, -- убеждал он. -- Ты,
я и Кассиан  Дамианович,  больше  никто не узнает. Могила! Даже
Ассикритов не в курсе. А  мы  трое  умеем  молчать.  Иностранец
паспорта у тебя не станет спрашивать...
     -- В  эту  лотерею можно выиграть ба-альшой автомобиль, --
сказал  Федор  Иванович.  --  А  вы  только  что  стали  членом
редколлегии.
     -- Ты   убиваешь   меня  наповал,  --  Варичев  засмеялся,
сотрясаясь. -- Ничего не поделаешь,  Федор  Иванович,  придется
рисковать. Академик у нас строгий. У него не порезвишься.
     -- Ему-то   ничего  не  будет.  Скажет,  инициатива  Петра
Леонидовича. И исполнение...
     -- Поживем в опале! Побарахтаемся. Академик потом поднимет
из праха. А тебе в твоем положении это будет  даже  полезно  --
пострадать. Академик не забывает услуг.
     -- В  оранжерею  пойдем,  а  там кто-нибудь и услышит, как
датчанин меня Иваном Ильичом кличет... И как я отзываюсь на это
имя... Какую-нибудь мелочь можно  прохлопать...  Или  в  театре
кто-нибудь...
     -- Оранжерея  будет  пустая.  И  в  театре  будут  созданы
условия... В театр можешь и не ходить. Скажешь, заболел.
     -- В общем... В  общем,  я  могу  это  сделать,  --  Федор
Иванович  прямо  посмотрел  в лицо Варичева. -- Но я сделаю это
при одном условии. Вы отмените приказ об отчислении...
     -- Сегодня же! -- толстая  рука  Варичева  прихлопнула  на
столе это решение.
     -- ...И   издадите   другой.  Уволите  меня  по  состоянию
здоровья. Как инвалида войны. По моему собственному  заявлению.
Чтоб я мог куда-нибудь поступить.
     -- А с нами почему не хочешь остаться?
     -- Хлопотно у вас, Петр Леонидыч. Нагрузки много даете.
     -- Я  серьезно,  Федя.  Было  бы  хорошо  такого,  как ты,
иметь... Штатного. Для подобных экстремальных обстоятельств.  А
условия... Ты бы был доволен...
     -- Петр   Леонидович,   в  таких  делах  аккордная  оплата
выгоднее.
     Варичев захохотал, отошел  к  письменному  столу  и  нажал
кнопку звонка. Вбежала Раечка.
     -- Вот,  отстучишь сейчас, Раиса Васильевна, приказ. -- Он
уже сидел и писал. --  И  вывесишь  на  доске.  Федору  Иванычу
сделаешь  к  утру  все выписки, а старые у него заберешь. Федор
Иваныч,  устроит  тебя  завтрашнее  утро?  Напишу  тебе  еще  и
характеристику   с  места  работы.  Подходящую...  Утром  Раиса
Васильевна тебе отстучит, и я подпишу.
     Раечка ушла. Улыбающийся Варичев вернулся к столику.
     -- Сделка века! -- сказал он. --  Даже  жаль,  что  нельзя
никому рассказать!
     "Расскажешь,  --  подумал  Федор  Иванович.  -- Своим всем
расскажешь. Хохотать будете".
     Еще час или  полтора  они  уточняли  частности,  и  каждый
записывал  себе,  когда  и  что Федор Иванович будет говорить и
делать, и какое при этом должно  быть  обеспечение  со  стороны
Варичева.  Решили,  что  представление  Ивана Ильича Стригалева
датчанину состоится завтра в кабинете ректора,  часов  в  пять.
Варичев позвонит. И еще одна встреча будет за ужином.
     -- Наденешь   новый   халат.   Серенькие  там  есть,  тебе
принесут, -- сказал Варичев. -- Как будто с работы забежал,  из
оранжереи...
     -- Когда  в  оранжерею  пойдем,  там  и халаты наденем, --
возразил Федор Иванович. -- А представляться приду, как сейчас,
в пиджаке