нсов всех мастей, которые  отираются  у
порога УВД и предлагают свои услуги при раскрытии громких  преступлений.
Несколько раз по  требованию  потерпевших  я  привлекал  экстрасенсов  к
сотрудничеству и получал результаты  с  точностью  до  наоборот.  "Вижу,
исчезнувший находится где-то в Киргизии,  он  болен,  его  не  отпускают
какие-то злые люди". А человек тем временем лежит в заснеженном  лесу  с
финкой в  сердце,  а  когда  теплеет  и  тают  снега,  мы  находим  этот
"подснежник".
   Вся  эта  "завернутая  на  астрале",  как  я  ее   называю,   публика
бескорыстна, безвредна, на девяносто процентов состоит из женщин, многим
из которых просто нечем заняться. Встречаются среди них и  ученые  мужи,
как  мой  сосед  Димка  Селезнев,  который  в   своем   НИИ   занимается
исследованиями разных феноменов. Он утверждает, что у  него  там  что-то
получается. Может, и получается, хотя мне верится в это с трудом...  Как
бы то ни было, общаться с этими людьми иногда интересно - все равно  что
слушать по радио фантастические рассказы. Аж кровь струится  быстрее  по
жилам, когда услышишь байку вроде истории о тряпичной  кукле.  Наверное,
Аля вполне искренна. Была  и  кукла.  Была  и  болезнь.  Была  и  бабка,
ненавидевшая мать. Единственно,  чего  не  было,  -  связи  между  этими
фактами. Но у "завернутых на астрале"  своя  логика,  они  привыкли  все
усложнять и из двух возможных объяснений выбирать самое запутанное. А уж
кольца змеи - это вовсе из области  психоанализа...  Впрочем,  увлечение
потусторонщиной  делало  Алю  только  приятнее,  придавало   ей   этакую
пикантность и вовсе не убавляло желания  прижать  ее  к  моему  горячему
сердцу...
   Я поднялся, щелкнул выключателем. Свет  ударил  по  глазам,  разрушил
очарование разноцветной полутьмы, резко  очертил  предметы.  Я  поставил
чайник, разогрел в духовке купленную в  магазине  пиццу,  открыл  банку.
Посмотрел задумчиво на несколько банок  немецкого  пива,  ждущих  своего
часа в закутке холодильника, и пришел к выводу,  что  этот  час  еще  не
настал.
   Поужинав, я почувствовал сытую сонливость и устроился на диване,  как
крокодил после обильной трапезы... Ну надо же так  облениться  за  время
отпуска! Как начальник уголовного  розыска  может  быть  такой  сытой  и
ленивой животиной? А "если завтра  война,  если  завтра  в  поход",  как
поется в старой доброй песне... Война не война, а в работу мне предстоит
завтра окунуться с головой, а потому надо мобилизоваться, не  размякать,
вести активный образ жизни. В  полдесятого  заваливаться  на  боковую  и
дрыхнуть до восьми никуда не годится...
   Я встал, умылся, заставил себя выползти  на  улицу  и  выгулять  свое
обленившееся тело  до  реки.  Вернувшись,  почувствовал  себя  бодрым  и
свежим. Вот теперь совсем другое дело.  Остается  только  стакан  чая  с
лимоном и хорошая книжка.  Мне  нравится  коротать  одинокие  вечера  за
хорошей книгой. Это гораздо лучше, чем  я  проводил  их  с  моей  бывшей
женой, в последние месяцы  нашей  жизни  блестяще  овладевшей  навыками,
которые именуются так: "пиление мужа, вытягивание ему нервов".  Когда-то
я любил книги меньше, чем Светку. Теперь я люблю их  больше.  Детективы,
классика, фантастика, авангард - все,  что  угодно,  лишь  бы  хорошо  и
увлекательно написано. На чем остановиться сегодня? "Тропик рака"  Генри
Миллера? "Парфюмер"  Зюскинда?  "Охота  на  полицейских"  Эда  Макбейна?
Честно говоря, Макбейн мне нравится больше, хотя по  богемному  рейтингу
стоит куда ниже предыдущих двух авторов...  Подумав,  остановился  я  на
папке с рукописью, которую мне дал мой начальник Пиль.
   Обожаю старые рукописи. В отличие от исторических романов и  занудных
монографий, в них чувствуется связь  времен.  Я  раскрыл  папку  и  взял
пожелтевшую от старости ломкую страницу В этот  момент  что-то  кольнуло
меня внутри, я ощутил непонятное волнение. На миг мне показалось, что  я
не в первый раз держу в руках эти  листы...  О  Боже,  чушь  какая-то  в
голову лезет. С кем поведешься... Я начал читать. "Если вам когда-нибудь
доводилось в холодный осенний вечер..."

***

   "Если  вам  когда-нибудь  доводилось   в   холодный   осенний   вечер
путешествовать на тройке по разбитым копытами лошадей и  колесами  телег
проселочным дорогам Тульской губернии, вы поймете чувство неустроенности
и тоски, которые обуревали меня в тот вечерний час. Еще будучи в деревне
Пушкарево - родовой усадьбе нашей  семьи,  куда  завернул  я  в  надежде
повидать отца с матерью и проведать об их  стариковском  житье-бытье,  я
понял, что крюк сделал напрасно,  ибо  родители  мои  неделю  назад  как
снялись с места и  отбыли  в  первопрестольную,  дабы  провести  зиму  в
городе. Вот и выходило кругом тринадцать - полное и фатальное невезение.
   Находиться в большом деревенском доме, где кроме управляющего глухого
Матвея да его собаки, одноглазого  кобеля  Митрошки,  больше  никого  не
было, мне вовсе не приглянулось, и  я,  подхватив  свои  дорожные  вещи,
состоявшие из  черного  объемистого  саквояжа  да  плетенной  из  ивовых
прутьев  корзины  со  съестными  припасами,  свистнул  рябому  здоровяку
кучеру, уселся в экипаж и был таков.
   Может, и  есть  в  этом  нечто  запредельное  или,  на  худой  конец,
таинственное, но так уж складывалось у меня  всегда:  если  я,  движимый
холодным рассудком, просчитывал загодя, как и что надлежит мне  сделать,
то все выходило по  задуманному.  Но  стоило  лишь  поддаться  минутному
душевному порыву, как получался результат прямо противоположный,  подчас
просто плачевный. Вот и теперь,  когда  служебные  дела  заставили  меня
покинуть привычную заводскую контору и пуститься  в  вояж  по  просторам
губернии, я подумал заранее, что управлюсь с делами дня за  три,  вместо
пяти отведенных, а остальные проведу в приятном обществе друзей детства,
коих немало в нашем маленьком уездном городишке. И всенепременно ударюсь
в загул с ними. Так бы оно и вышло, если бы вдруг не вспомнил о сыноввем
долге и не решил, что не по-Божески будет проехать мимо родного  гнезда.
И вот пожалуйста - и дома вроде  побывал,  а  толку  никакого.  Так  что
надлежит, друзья мои, жизнь свою строить расчетливо - так думал я тогда.
Такова уж моя судьба...
   Глупец, если бы только  я  знал,  что  за  судьба  у  меня.  И  какой
неожиданный поворот совершит она в тот ненастный и скучный день.
   По молодости лет я, конечно,  порой  обольщался  наивными  мыслями  о
своей исключительности, о том,  какие  блестящие  перспективы  откроются
предо  мной.  Но,  будучи  человеком   не   по   годам   рассудочным   и
здравомыслящим, в глубине души я осознавал, что являюсь личностью вполне
заурядной и вряд ли меня ждет  нечто  исключительное.  Печать  будущего,
оттенок этой самой исключительности предначертанной  мне  судьбы,  сумел
разглядеть только мой уважаемый товарищ Осиповский. С первой встречи  он
узрел во мне, по-моему, не совсем обоснованно, философский склад ума,  в
чем часто пытался убедить меня. Также неоднократно высказывал он  мысль,
что жизнь моя будет далеко не гладкой и совершит она  не  один  лихой  и
опасный зигзаг. Я считал эти слова за очередное чудачество, но не мог не
признать, что Осиповский обладает каким-то сверхъестественным  чутьем  и
действительно порой способен угадать, что человеку предначертано и как у
него все сложится.
   Немного о себе. Выходец из семьи военного,  по  идее,  я  должен  был
продолжить дело своего отца - отставного  полковника.  Однако  сложилось
все иначе, и я избрал стезю инженера-изобретателя  в  области  пионерных
(новых видов) вооружений. Но все равно  можно  сказать,  что  все  члены
нашей семьи, не исключая меня, родились под знаком бога войны Марса.
   История  знакомства  моего  отца  и  матери  заслуживает   отдельного
повествования. Скажу только, что познакомились они на Кавказе, где  отец
служил в пехотном полку. Мама же  была  татарской  княжной  из  довольно
знатного рода. Их  любовь  оказалась  сильнее  сословных  и  религиозных
предрассудков. Мама бежала из родного дома  и  приняла  обряд  крещения,
навсегда связав свою жизнь с русским офицером. В наследство от  нее  мне
досталась восточная внешность, от отца же  я  унаследовал  бесстрашие  и
любвеобильность. А еще мама привила мне любовь  к  иноземным  языкам,  и
благодаря ей я довольно свободно владею немецким, французским,  турецким
и могу даже немного изъясняться на хинди, вот только на нем не с  кем  у
нас перемолвиться и словечком...
   Вернемся, однако, к тому  роковому  дню.  Более  всего  мне  хотелось
повидаться с другом моей буйной молодости корнетом Запашным. Он как  раз
находился на излечении после ранения в турецкой кампании. Его деревенька
лежала на пути в Тулу, и я приказал кучеру  править  туда.  Однако  коль
невезение привяжется, отвязаться от него не так легко. Не проехали мы  и
двадцати верст, как у моего экипажа отвалилось  заднее  колесо.  Коляска
накренилась, ось чиркнула по земле, и я едва  не  вылетел  на  землю.  К
счастью, я не пострадал. Больше пострадало мое настроение - и  без  того
неважное в тот момент, оно было испорчено окончательно.
   - Тьфу, нелегкая! - выругался я, сплюнув.
   Мне было неведомо, что я приближаюсь к самому знаменательному  рубежу
в моей жизни, и судьба, о тайнах и сущности которой  так  любят  спорить
умные  головы,  уже  повлекла  меня  в  безумный  водоворот,   навстречу
опасностям, невзгодам, победам и поражениям - в общем, всему тому,  чего
пока в моей жизни было чрезвычайно мало. Да что там - не было совсем.
   Неисправность оказалась серьезной, а быстрое ее устранение  на  месте
виделось делом безнадежным. Темнело, погода становилась все хуже,  а  я,
злой, по Щиколотки в  грязи,  стоял  посередине  дороги,  ведущей  через
обширный лес, зная, что вблизи нет ни усадеб, ни крестьянских дворов,  и
выслушивал  причитания  моего  кучера,  тщетно   пытавшегося   исправить
повреждение. Поняв наконец, что  дождаться  здесь  в  это  время  можно,
пожалуй, лишь волков да разбойников (правда, поговаривают, что лихой люд
не шалил в этих местах уже полвека), я от  души  обругал  кучера,  велел
распрягать пристяжную и отдать ее мне.
   - Да как же можно, барин? - захныкал рябой детина. -  Возьмите  лучше
Мурмуля али Черкаса, а Катюха-то еще никогда под седлом не хаживала...
   -  Какого  дьявола?  Сам  же  знаешь,  с  этими  живоглотами  мне  не
совладать. Чистые звери!  А  Катюха  посмирней  будет.  Распрягай,  тебе
говорят! И не бойся - доскачу до ближайшего постоялого  двора  и  пришлю
подмогу.
   Катюха, жеребая кобыла с раздутыми боками, седока приняла беспокойно,
закрутилась на месте, норовя укусить меня  за  колено,  но  не  на  того
напала. Дав шенкеля, я правой рукой хорошенько саданул ее  по  крупу,  и
пошла, родимая, только грязь из-под копыт...
   Мерная рысь лошади, покачивание в седле навели меня на успокоительную
мысль: все, что ни делается, - к лучшему. На самом деле, попади я теперь
же к другу корнету, так не избежать грандиозной попойки, а там  ветреный
приятель потащит меня к соседям, у которых славные дочки на  выданье.  И
уж конечно, не обойдется без того, что я  опять  влипну  в  какую-нибудь
любовную историю -  мне  слишком  везло  на  подобные  дела.  Только,  к
сожалению, не будет рядом лучшего советника и "лекаря  души"  профессора
Осиповского. Только он, старый ворчун, властен надо  мной,  ибо  еще  со
студенческой скамьи я уяснил для себя непреложную  истину:  мой  учитель
Тимофей Федорович - подлинный гений, и необходимо почаще  прислушиваться
к нему, делая все,  что  он  скажет.  Помог  же  он  мне  избавиться  от
любовного недуга к Флоре Коровьевой, а это дорогого  стоит.  Очарованный
прелестями этой дамы, я совсем потерял голову и был  уверен,  что  нашел
свой идеал. Однако Осиповский холодно  и  бесстрастно  разложил  все  по
полочкам и неопровержимо доказал, что Флора не только мало подходит  для
идеала, но и вполне может называться дурной женщиной.  Представьте,  что
это такое  -  доказать  влюбленному  молодому  повесе  несостоятельность
предмета его восхищения!
   - Редукция, - снисходительно пояснил Осиповский.  -  Сведение  высших
явлений к низшим, основополагающим. Проще говоря, приведение сложного  к
простому. Я взял ваше увлечение, разобрал его по косточкам  и  привел  к
общему знаменателю. В результате вы убедились, насколько  мелок  предмет
вашей страсти.
   Тогда я был даже зол на моего друга и учителя, но потом  ясно  понял,
от какой глупости он меня уберег. Да, таков был мой  добрый  Осиповский.
Профессором математики он стал позднее, да и все свои философские  труды
завершил уже после изгнания Наполеона из  России.  Потом  он  со  смехом
говорил, что вывел многие положения своих трактатов благодаря мне -  мои
житейские ошибки послужили толчком к их анализу и  переосмыслению.  А  я
тоже  со  смехом  отвечал:  что  вы  бы  без  нас   делали,   теоретики,
затворники-мыслители...
   Но, впрочем, речь не  об  этом,  а  о  вещах  более  прозаических:  о
премерзкой окольной дороге, об  осеннем  вечере,  неприятности  которого
только начинались для меня, и обо мне,  молодом,  несмышленом  и  полном
сил. О Господи, когда это было!
   Погода испортилась окончательно, злой ветер продирал насквозь,  косой
дождь хлестал в лицо и иголками впивался в кожу, я дрожал от  холода,  и
казалось мне в тот час, что не будет той дороге конца, суждено мне  веки
вечные, как неприкаянной душе, скитаться здесь, голодному и холодному. Я
понимал, что эти мысли неуместны, что дороги  здесь,  в  центре  России,
далеко не бесконечны и вскоре я должен наткнуться на какое-нибудь жилье,
так что  никакой  угрозы  нет.  Но  разум  и  чувства  порой  живут  вне
зависимости друг от друга. Стыдно признаться, но  я  даже  готов  был  в
отчаянии  потерять  голову,  настолько  мне  было  тоскливо  и  неуютно,
настолько далекими казались перспективы сытного ужина и пылающего очага.
   Смешно, но я вполне мог проехать мимо долгожданного постоялого двора,
полностью растворившегося в чернильной тьме. Огней я не видел, поскольку
окна выходили на другую сторону дороги, а сам  я  настолько  устал,  что
находился  в  состоянии  некоторого  оцепенения  и   не   способен   был
внимательно следить за окружающей обстановкой. Вывел меня из  прострации
истошный лай дворняги, бросившейся прямо под копыта моей лошади.  Катька
испуганно шарахнулась в сторону, и я едва усидел в седле.
   - Ктой-то там?  -  послышался  грозный  бас.  Ориентируясь  на  огонь
фонаря, зажегшегося в дверях дома, я подъехал ближе.
   - Это, что ли, постоялый двор? - спросил я в свою очередь.
   - Да, ваша милость, - сбавив тон, поклонился хозяин, одетый в цветную
блеклую рубаху навыпуск.
   - Ну так принимай лошадь и пошли кого-нибудь  на  дорогу,  там  моему
человеку помочь надо. У экипажа колесо отвалилось. И не мешкай! Я хорошо
заплачу.
   - Не извольте беспокоиться, барин, - опять поклонился хозяин,  -  все
будет сполнено. А покамест прошу в дом - отведайте, что Бог послал.
   Убранство постоялого двора было бедно и убого. Скамьи, длинный  стол,
закопченные стены, крохотные, прикрытые ставнями окошки. Не было никаких
украшений, которые  обычно  имеются  в  подобных  местах,  -  ни  резных
деревянных безделушек, ни грубо намалеванных  картинок.  Похоже,  хозяин
был скуп и не слишком заботился о присутствии красоты в своем заведении.
Может быть, он даже не ведал  о  подобном  слове.  Но  какое  это  имело
значение? Ведь  здесь  было  главное  -  крепкие  стены,  укрывающие  от
непогоды, горячая печь, от которой шло так желанное мной тепло.
   В помещении царила полутьма. Тусклый огонек  масляной  лампы  не  мог
совладать с тьмой и лишь робко отвоевывал у нее небольшое  пространство,
но  я  вполне  мог  рассмотреть  в  слабом   свете   пляшущего   огонька
присутствующих.
   За столом о чем-то спорили  красавец  офицер  с  грозно  закрученными
набриолиненными усами и  высокий,  длиннорукий  священник  с  окладистой
рыжей бородой. Позже, присмотревшись к этим людям, я отметил, что офицер
как-то не в меру суетлив и вертляв, говорит немного картавя, но речь его
плавна и убедительна, он умеет увлечь собеседника. Священник же,  как  и
подобает по сану, спокоен, рассудителен, кажется, ничто не может вывести
его из равновесия, а речь его  так  же  гладка  и  убедительна.  Природа
наградила батюшку большим, горбатым  носом,  который  в  жизни  светской
навряд ли содействовал бы успеху его у  дам.  Но  принято  считать,  что
лицам духовного звания подобные утехи не к лицу, хотя,  поговаривают,  и
среди них встречаются большие любители сладких запретных плодов.
   - О, нашего полку прибыло, - осклабился офицер, увидев меня. - За это
стоит выпить.
   -  Да,  да,  -  встряхнул   бородой   батюшка.   -   Самое   времечко
причаститься...
   - Позвольте представиться, господа. Инженер Курнаков Иван Алексеевич.
Еду по служебным делам.
   - Поручик гусарского полка Федор Васильевич Никитин. -  Офицер  встал
из-за стола и учтиво поклонился.
   - Ну а я отец Пафнутий. В миру Секретарев Василий Петрович.
   - Очень, очень приятно.
   Мне на  самом  деле  было  приятно  застать  в  этом  медвежьем  углу
образованных собеседников, с коими можно поболтать о том  о  сем  и  тем
самым скрасить тоску ненастного вечера.
   - Давайте-ка, Иван Алексеевич,  к  столу.  Тут  на  удивление  хорошо
угощают, хотя в это и трудно поверить, глядя на  угрюмое  лицо  здешнего
хозяина.
   Утолив голод сытной кулебякой, действительно приготовленной  недурно,
я   расслабился   и,   намереваясь   со   временем   присоединиться    к
возобновленному спору, пока что стал прислушиваться. Ну конечно же,  мои
сотрапезники были заняты такой привычной мне забавой - беседой  о  вещах
возвышенных и к повседневным заботам отношения  не  имеющих.  Безобидная
болтовня - как  раз  то,  что  нужно,  дабы  приятно  провести  время  и
укрепиться в сознании собственных умственных достоинств.
   - Мир безумно  стар  и  дрябл,  -  разглагольствовал  офицер,  горячо
размахивая руками, будто стремясь поймать назойливую муху. - Для высоких
порывов истинной, всепоглощающей ненависти или любви в нем  не  остается
места - просто не хватает сил и энергии. Его устои и  заветы  обветшали,
его заповеди смешны, и лишь их отрицание способно привести к  подлинному
освобождению духа.
   - Вы рискуете освободить не дух, но страсти, -  улыбнулся,  отхлебнув
вина, священник.
   - А разве высокая страсть не духовна?
   - Какая же такая страсть?  Ненависть,  как  вы  только  что  изволили
сказать? Ненависть... Та самая змея, которая  способна  погубить  солнце
жизни-После этих слов священника офицер хрипло  рассмеялся  и,  как  мне
показалось (хотя я вполне мог и ошибиться в полутьме), на миг  изменился
в лице, по которому пробежала судорога.
   - Почему же?  Может,  освободиться  любовь...  Бросил  он  эти  слова
невпопад, но в его  голосе,  который  сейчас  дрожал,  теперь  ощущалось
нешуточное напряжение, будто разговор вовсе не был банально пуст, а  шел
о вещах важных и имеющих для него большое значение.
   - А я иногда думаю: чем плоха  ненависть?  -  ухмыльнулся  батюшка  в
бороду. - Она тоже может быть прекрасна, если достигла таких  же  высот,
как истинная любовь.  Ведь  не  только  Бог,  но  и  дьявол  может  быть
прекрасен и притягателен...
   - Несколько странные рассуждения для слуги Господа, - прожевав кусок,
вмешался я.
   Офицер, поддерживая мои слова, развел руками и рассмеялся.
   - Вот и я говорю,  -  сказал  он,  -  напоминаете  вы  мне,  батюшка,
приснопамятного монаха-атеиста,  не  верившего  в  то,  что  так  горячо
проповедовал.
   - Как такое возможно - скромно потупился священник, и  выражение  его
лица при этом было столь кротко и благостно, что  устыдиться  бы  должен
тот, кто заподозрит его хоть в малейшей неискренности.
   -  Представьте  себе,  воз