и позорной,  тихой  или  мучительной!  И  тогда,
когда в Карибском море дрался с корсарами у обломанной  ядром  мачты,  а
рядом со мной один за другим падали бравые матросы. И  в  жаркой  Индии,
когда попал в плен к язычникам и те решили испытать на мне свои  мерзкие
ритуалы в поклонении отвратительным, уродливым богам; и в Марселе, когда
в  портовой  таверне  давал  отпор  полудюжине  пьяных   головорезов   с
английского торгового судна; и в Москве, когда, замороченный  Хаункасом,
стоял с кинжалом и пистолем перед  отъявленными  разбойниками...  Мог  я
погибнуть и в десятках других мест, но всегда выручали меня  собственная
ловкость, твердая рука да еще  ожесточение.  Теперь  я  чувствовал,  что
любая из тех смертей была бы истинной  благодатью  по  сравнению  с  тем
ужасом, который будет вызван темным искусством колдунов и Мудрых  Ордена
из глубин астрального мира...
   В Зале Камня все уже были в сборе.  У  стен  стояли  монахи  в  синих
плащах с красной подкладкой. Они держали  в  руках  факелы,  от  которых
исходил тошнотворный запах. Огонь факелов был какой-то неяркий, нервный,
неустойчивый, поэтому  казалось,  что  все  здесь  дрожит,  находится  в
движении. Даже Цинкург, казалось, меняет форму.
   - Сюда, - прошептал монах, и я встал в центр пентаграммы,  очерченной
рядом с Цинкургом.
   Монах тут же бесшумно отступил к стене, и мне показалось,  я  остался
наедине со всей безбрежной, бескрайней  Вселенной.  Чувство  одиночества
было щемящим, болезненным.
   Я  с  трудом  держался  на   поверхности   реальности.   Зыбкость   и
неуверенность затягивали  меня,  обволакивали  мозг.  Может,  в  горючее
вещество факелов было что-то подмешано?
   В десятке метров справа от меня в стрельчатой неглубокой нише  стояли
огромные, почти в два роста человека, бронзовые часы. О, если бы их  ход
мог добавить мне уверенности в незыблемости и прочности этого  мира,  но
они не тикали  размеренно,  как  положено  часам,  а  издавали  какой-то
скрежет и шипение. И стрелки у  них  то  ползли  вперед,  то  прерывисто
начинали двигаться назад. И я понял, что не могу здесь уцепиться даже за
то, что кажется не  подверженным  никаким  влияниями-за  время.  Великий
Хронос тоже отступал перед неопределенностью  этого  странного  мира,  и
куда собиралось прийти древнее Зло.
   Трое  Мудрых,  величественных  и   неприступных,   словно   изваяния,
завернутые в точно такие же, как у меня, черные плащи, полукругом стояли
по другую сторону камня. Они не двигались, казалось, даже не дышали. Они
не были ни расслаблены, ни напряжены -  просто  безжизненны,  будто  вся
жизненная сила, загадочная,  делающее  неживое  живым,  ушла  из  них  в
магический камень. И Цинкург, подпитываемый их жизнью, их силой, оживал.
Что-то неясное и неописуемое начинало  проявляться  в  нем  -  отражения
каких-то дальних миров,  несусветных  реальностей,  что-то  скользкое  и
отвратительное, чего я не мог воспринять. Если действительно смерть  моя
придет оттуда, то жалок мой жребий, и будет он еще хуже, чем я ожидал.
   "Господи, - прошептал я про себя. -Я любил тебя, внимал слову Твоему,
мечтал о царстве добра и справедливости. И в эту обитель греха, порока и
ничтожества человеческого пришел я только ради служения светлой  истине,
которую Ты нес людям. Так не дай мне погибнуть так страшно!"
   Я  всегда  не  любил  желтый  цвет   -   цвет   измены,   разложения,
неопределенности  и  размытости.  Именно  желтый   омерзительный   туман
наполнял сейчас глубину  сатанинского  камня.  Туман,  дышащий,  живущий
какой-то своей зыбкой (как я ненавидел  теперь  даже  само  это  слово!)
жизнью. Он все плотнее окутывал мой мозг. Я изо всей силы впился ногтями
в кожу. О, боль, иногда ты бываешь спасительна! Я прикусил губу, и  путы
зыбкости и тумана немного ослабли.
   - Пробил  миг,  -  донесся  до  меня  низкий,  безличный,  совершенно
незнакомый голос. Скосив глаза,  я  понял,  что  принадлежит  он  аббату
Карвену... Или тому, кто владел сейчас его телом. - Он идет!
   Будто  прошелестел  ветер  и  тронул   беспокойные   языки   факелов,
зашатались,  запрыгали  тени.  Я  ждал.   Мои   мышцы   каменели,   лицо
превращалось в безжизненную маску.
   - Он здесь!
   Этот голос не принадлежал ни Карвену, ни кому-либо из Мудрых. Он  был
нервным и хриплым.  Голос  возбужденного  сверх  меры,  готового  биться
головой о пол человека. Я видел таких больных. Но те  были  подавлены  и
жалки, а обладатель этого голоса был могуч, он обладал Силой Такой Силой
владеют шаманы и колдуны, но их мощь лишь ручеек по  сравнению  с  этой,
помноженной на помощь камня и Мудрых. Я  хотел  увидеть  его.  Может,  к
этому времени, очарованный Цинкургом, я был немного не в себе,  но  меня
жгла одна мысль: увидеть хозяина голоса, будто в этом заключалось что-то
важное. И он вошел в опоясывающий камень трехметровый  круг,  в  котором
могут пребывать без опасения лишь Мудрые и избранные и в котором  сейчас
пребывал и я.
   В круг вошел палач!
   Это первое, что мне  пришло  в  голову,  -  палач!  Красный  балахон,
красная маска с прорезями для глаз. Во всем мире так  облачаются  только
палачи. Он поднес дрожащую руку к лицу и сорвал с него  маску,  разорвав
при этом  плотную  материю  так  легко,  словно  это  бумага.  Открылось
длинное, изъеденное морщинами, хотя и не очень старое лицо с правильными
чертами. Когда-то оно было красиво.
   Человек в красном обвел огромными, горящими безумием глазами  Мудрых,
потом остановился на мне. Его взор будто высасывал из  меня  все  тепло,
подталкивал в бездну.  Я  ошибся,  это  был  не  палач.  Это  был  Орзак
Нечестивый.
   Людей с истинными магическими способностями не так много.  Появляются
они по непонятному промыслу Тьмы. Ордену всегда нужны были колдуны,  ибо
даже Мудрые  владеют  лишь  зачатками  этого  великого  искусства  и  по
сравнению с истинными его мастерами - беспомощны. Правда, у Мудрых  есть
иное - сила Камня,  способная  управлять  людьми  и  событиями.  Зато  у
колдунов - темная  энергия  души  и  черные  знания,  собранные  ими  по
крупицам. Поговаривают, что объединяет колдунов какие-то  свои  связи  и
интересы, не всегда отвечающие интересам Ордена, но это, возможно,  лишь
легенды.
   Орзак Нечестивый  был  колдуном.  Пожалуй,  одним  из  самых  сильных
колдунов на Земле.
   - Он уже рядом! - голос его дрожал, тональность резко  переходила  от
баса к фальцету; человеческое горло не может издавать такие звуки.
   Лицо Орзака свело судорогой, по  нему  будто  прошла  волна,  заходил
каждый  мускул,  завибрировал  каждый  кусочек  кожи.  Это  было   нечто
невообразимое. В доли секунды  лицо  колдуна  становилось  старческим  и
убогим и тут же - розовым, мальчишеским,  потом  -  О  великий  Боже!  -
приобретало зеленый трупный оттенок Колдун  шипел,  разбрызгивая  слюну,
кусал до крови губы, издавал нечеловеческий вой. При этом  он  оставался
неподвижен, лишь лицо его жило своей отдельной жизнью.
   Сколько это продолжалось - минуту или  час,  -  сказать  не  могу.  В
непостоянном и зыбком мире, в котором мы теперь  находились,  невозможно
было точно определить время.
   Вдруг лицо Орзака стало лицом  нормального  человека,  и  он  обычным
голосом сказал:
   - Приведите ту, которая откроет врата Богу Крови.
   Я ожидал, что приведут какую-нибудь колдунью, похожую  на  Орзака,  а
может, и похуже. Но скользящие,  как  тени  в  неверном  свете  факелов,
монахи  втолкнули  в  круг  девочку  лет  десяти,  босую,  в  просторной
крестьянской рубахе. Она была красива и трогательна - вздернутый  носик,
румянец на щеках, белые волосы, рассыпанные по хрупким детским плечикам,
родинка на щеке, которая вовсе не портила ее, поскольку ничто  не  могло
испортить очарования и свежести этой куколки.  Руки  ее  были  варварски
связаны  сзади  веревками,  притом  довольно  туго,  так,  что  на  коже
проступили красные полосы. Губки  ее  были  надуты,  она  была  обижена.
Девчушка принадлежала к детям, с которыми даже самые  черствые  люди  не
смогут обращаться грубо. Таких детей обожают родители, соседи  дарят  им
всякие безделушки, а прохожие улыбаются, глядя на них.
   - Господин аббат, - она шмыгнула носом, - чего они хотят от меня?
   Видно, из присутствующих она знала только Карвена и надеялась, что он
послужит ей защитой от этих страшных и злых людей. Она шагнула  к  нему,
но тут монах, стоявший сзади, грубо схватил ее и встряхнул,  как  мешок.
Аббат же оставался недвижим, и невозможно было понять, слышит он  вообще
обращенные к нему слова.
   Видимо, девчушка и была той, которая  откроет  Врата.  Но  я  не  мог
представить, каким образом это  сделает  деревенская  простушка,  скорее
всего похищенная, из родного дома.
   Монах взял ее за плечи и,  еще  раз  встряхнув,  толкнул  к  колдуну,
стоящему к ней спиной.
   - Что вам от меня нужно? Я хочу домой! Я ничего не сделала! Ну,  если
только... - Она на  секунду  замялась,  решая,  покаяться  ли  в  мелких
прегрешениях, которые, возможно, и были в ее  понимании  причиной  того,
почему она здесь. -  Ну  разве  только  собирала  ягоды  в  монастырском
лесу... Но я не знала, поверьте мне, что это монастырский лес. Я  просто
заблудилась... Я бы никогда не стала собирать ваши ягоды! Вы знаете меня
и мою семью, святой отец! Но скажите им, что я...
   Тут колдун резко обернулся. Его  лицо  теперь  было  почти  синим,  с
искусанными до крови губами
   - Ты. - Он протянул к ней дрожащую от возбуждения скрюченную руку.
   Девочка  пронзительно  вскрикнула,  подавшись  назад,  наткнулась  на
монаха и, отчаянно крича, забилась в его руках.
   - Нет!... Нет!
   - Ты. - Колдун шагнул к ней и заговорил громко, с подъемом, уверенный
в себе и своей силе:
   - Ты, презренное и никчемное существо, которому от рождения уготована
судьба пребывать в невежестве и ничтожности и  которому  дар  жизни  дан
впустую.  Ты,  жалкая  маленькая   тварь,   волею   случая   удостоилась
невиданного и незаслуженного тобой счастья - открыть врата Торку.
   - Нет, не надо!
   В ужасе я вспомнил рассказы местных жителей  о  пропавших  без  вести
детях.
   Колдун схватил девочку за волосы, мягкие и пушистые, и приблизил свои
глаза к ее лицу. Она замерла, не в силах отвести взгляда. И тогда колдун
вытащил из складок своего балахона небольшой, с  тонким  лезвием  нож  и
одним умелым ударом рассек ребенку горло...
   Что я должен был сделать? Сбросить оковы с души и  тела?  О  Господи,
это было еще возможно.
   Кинуться вперед, вырвать у колдуна нож  и  прирезать  его  самого,  а
затем заколоть Мудрых, прежде чем в спину мне вонзится алебарда? Ну  что
ж, порой смерть лучше, чем ощущение  беспомощности  и  бесчестия.  Я  бы
честно погиб, перечеркнув этим все, что  пришлось  мне  пережить,  чтобы
попасть сюда. Но я не выполнил бы главного, ради чего пришел в этот зал.
Изменить главное было уже не в моих силах, и самое  лучшее,  что  я  мог
сделать, это не делать  ничего.  Даже  в  той  зыбкости  и  скованности,
охватившей мою душу, где-то в ее глубине плескались бессильная ярость  и
отчаяние, ибо, клянусь, за все годы странствий и испытаний  я  не  видел
ничего более подлого, чем это. Еще тлело во мне отвращение к себе за то,
что мне довелось стать  свидетелем  такого  зрелища.  Есть  нечто,  чего
человеку видеть не должно, если он хочет остаться человеком.
   Потом у меня мелькнула мысль и надежда - Боже,  как  я  сам  противен
себе за это -  что  этот  ритуал  всего  лишь  экзамен.  Останусь  ли  я
равнодушен при виде смерти ребенка, действительно ли я на стороне  Тьмы?
А никакого Торка на самом деле нет.
   Но мысль эта была глупа, и она продержалась в  моей  голове  недолго.
Колдун поднял с пола покрытую кабалистическими знаками чашу -  она  была
тяжела, и он с трудом держал ее. Когда Орзак разогнулся, чаша была полна
крови ребенка. Колдун лизнул кровь, по его телу пробежала сладострастная
дрожь, и он забормотал какие-то слова. Я их не понял, но они будто несли
в себе нестерпимый жар. Сделав три неверных шага, Орзак упал на колени и
медленно вылил кровь на Цинкург.  Я  видел,  что  кровь  не  стекала  по
гладкой поверхности, а впитывалась в камень, словно вода в песок,  и  по
мере этого Цинкург  все  сильнее  пылал  отвратительным,  режущим  глаза
светом.
   Колдун молчал. В зале висела мертвая тишина. Я не слышал даже  биения
собственного сердца, мне казалось, что оно остановилось, а  внутренности
мои наполнились желтым призрачным маревом, засасывающим меня.
   И в этой вязкой тишине прозвучал сдавленный то ли хрип, то ли рычание
Орзака:
   - Он пришел!

***

   Он пришел! Какие простые слова! Но что скрывалось за ними!
   Колдун  мог  и  не  говорить  этого  Даже  самому  непробиваемому   и
толстокожему чурбану стало бы понятно: в этот мир пришло Чудовище.  Нет,
у него не было горящих глаз и разинутой, усеянной острыми клыками пасти,
не было видно когтей-кинжалов, готовых растерзать жертву. Его вообще  не
было видно. Но его присутствие ощущалось так же явственно, как  если  бы
оно переливалось сейчас всеми красками или источало  смрад  Я  не  люблю
лягушек и не переношу змей. И не только из-за опасного яда. Просто в них
есть  что-то   противное   природе   человеческой,   что-то   скользкое,
неприятное, холодное. Бывает, в лесу рукой случайно коснешься змеи. Если
это чувство мысленно увеличить в тысячу раз, можно будет получить слабое
представление о том, какие ощущения владели мной.  Но  нет  таких  слов,
которые могли бы выразить их глубину.
   Ужас овладел всеми. Несмотря на то что  здесь  собрались  лишь  самые
преданные слуги сатаны, я был уверен, что и им гость вряд ли пришелся по
нутру. Прошло некоторое  время,  и  постороннему  наблюдателю  могло  бы
показаться, что ничего не происходит Между тем давление, обрушившееся на
меня, едва я перешагнул порог зала, росло  с  каждым  мигом,  равно  как
становились все выше волны всепроникающего отвращения,  которые  грозили
свести мой разум в пучину безумия и хаоса,  откуда  не  будет  возврата.
Предметы вокруг теряли контуры, мир становился все более  неопределенным
и размытым, и мое сознание с трудом находило, за что  зацепиться,  чтобы
удержаться на грани разума.
   Я напряг то, что осталось от моей некогда  несгибаемой  воли,  голова
просветлела, и я воззвал к Богу, читая про себя  "Отче  наш",  взывая  о
помощи. Но место сие надежно скрыто под покровом Тьмы, которая простерла
свои крыла над этой обителью зла. Нет сюда доступа Богу, а  значит,  нет
мне спасения.
   На грани безумия я держался из последних сил.  Каждая  минута  дорого
стоила мне, но я терпел. И зажглась во мне  надежда:  а  может,  все  же
выдержу. Торк - порождение дикого кошмара, ты создан людским невежеством
и глупостью, ты должен отступить перед человеческим разумом.
   И надежда крепла, переходила в уверенность - выдержу!...
   Но тщетные надежды недолго согревали меня,  Вскоре  стало  ясно:  все
происходящее лишь прелюдия перед приходом Торка. Самое главное впереди.
   И тут я увидел его собственными глазами.
   Бесформенный косматый желтый мрак рядом с  Цинкургом  -  это  и  есть
Торк. Он только что перешагнул порог вещественного мира, был еще сонлив,
медлителен, но быстро набирался сил. Его злоба и  энергия,  столько  лет
дремавшие, как и положено богам умерших религий, теперь вливались в нашу
Вселенную, точнее, в этот монастырский зал.
   Торк пришел сегодня неспроста... Он пришел за добычей. Он  пришел  за
мной.
   Медленно, с усилием Торк разомкнул очи и начал обшаривать ими зал. От
этого взора не скрыться, не спрятаться.
   В сердце мое вошла ледяная игла - взор Чудовища остановился на мне. Я
попал в ловушку, и капкан захлопнулся. Самое худшее то, что после смерти
мой разум, моя душа попадут в надежные  цепи,  станут  игрушкой,  вещью,
забавой кровавого бога" пришедшего из глубин мрачного  прошлого.  И  кто
знает,  через  сколько  тысяч  лет  мне  удастся  порвать  эти  цепи   и
освободиться.
   Я не знаю, видел ли кто-нибудь еще, как от косматого сгустка  желтого
тумана отделился клубок и пополз  в  мою  сторону...  Сначала  медленно,
неуверенно, но с каждой секундой все быстрее.
   Если бы в этот миг я решил бросить все, бежать, скрыться,  все  равно
было бы уже поздно, время для этого  безвозвратно  упущено.  Еще  минуту
назад, хоть с трудом, но  я  смог  бы  овладеть  собой,  заставить  себя
двигаться, но теперь это оказалось совершенно  невозможным.  Тело  стало
чугунным, мой разум окаменел. Я не мог моргнуть, двинуть пальцем. Я  мог
лишь немигающим взором смотреть, как приближается ко  мне  Торк.  Я  был
гол, беззащитен, обречен.
   Будто  для  того,  чтобы  усилить  мои  муки,  Чудовище   надвигалось
неторопливо, уверенно. Торк очнулся окончательно и успел пообвыкнуться в
новом месте. Ему надоело возвращаться  обратно  без  добычи.  Теперь  он
знал, что нашел то, что искал. На  этот  раз  он  пробудился  не  зря  и
вернется с жертвой.  Как  когда-то,  тысячи  лет  назад,  когда  он  был
божеством большого жестокого народа, не жалевшего для него крови.
   Желтый  туман  коснулся  моих  ног,  и  все   тело   пронзила   боль.
Противоречивое ощущение -  будто  меня  одновременно  кинули  в  снег  и
положили на сковороду. Легко преодолев сопротивление, Чудовище  вошло  в
меня
   Что это было, какими словами выразить то, что я  узнал  о  нем?  Зло?
Ненависть? Нет. Безмерное равнодушие, презрение и пустота -  бесконечная
черная пустота, гораздо более  страшная,  чем  ярость  и  безумие  диких
страстей. Эта  пустота  и  была  причиной  бесконечной  безысходности  и
отвращения, вспыхнувших во мне. Нет, описать сие невозможно,  это  можно
лишь ощутить самому. Но только не родилось пока на свете  таких  врагов,
которым я мог бы пожелать этого.
   Еще миг - и косматая желтая Тьма поглотила меня, овладела  всем  моим
существом,  без  остатка.  Невесомая,  неощутимая   материя,   бездонная
пустота, куда уходили мое тепло, моя жизнь.
   Я  мог  четко  и  ясно  видеть,  что  происходит   в   зале.   Братья
поворачивались ко мне,  пялились  на  меня.  Они  видели,  что  Чудовище
схватило меня. Аббат взирал на  меня  с  равнодушием,  чем-то  схожим  с
равнодушием и бесстрастием Торка. Итальянец - с искренним, почти детским
любопытством, как глядят на взрезывание лягушки. Лагут - со  злорадством
и торжеством, он сладострастно желал увидеть мои муки и мою смерть.  Все
трое Мудрых были бы довольны таким исходом. Должен был умереть тот,  кто
бросил им вызов, кто возымел наглость прийти к ним, иерархам  Ордена,  и
требовать что-то. Теперь все кончено. Теперь понятно, что душа  Магистра
Хаункаса не принадлежит безраздельно Тьме и что Торк уйдет ублаженный.
   Жизнь покидала  меня.  Так  из  пробитой  фляги  в  пустыне  истекает
последняя капля, и путник понимает, что это  означает  конец.  Душа  моя
начала отделяться от тела, окружающее я видел  теперь  четче  и  острее,
словно через хитроумные оптические приборы.
   Меня всасывало в эту бесконечную в  пространстве  и  нескончаемую  во
времени бездну. Еще немного - и возврата не будет.
   Я напрягся, собрал  все,  что  во  мне  еще  оставалось,  -  надежды,
желания, страсти, то доброе и хорошее, что обрел  я  за  годы  жизненных
странствий, все, что дал мне на трудной дороге Господь, понимая, что это
последний шанс что-то изменить И.. удивленный Торк  отступил.  Но  всего
лишь на шаг и  лишь  для  того,  чтобы  кинуться  на  меня  с  удвоенной
жадностью.
   Я устал сопротивляться, мне уже не хотелось противиться воле, которая
неизмеримо выше моей. Мне осталось лишь подчиниться.
   - Человек, ты мой! - подобно грому зазвучал во мне раскатистый  голос
Все, я погиб...
   В последний миг, когда я уже почти сдался Чудовищу, из  глубины  моей
души начало подниматься Нечто. Оно не принадлежало  мне,  я  никогда  не
испытывал ничего подобного. Во мне будто бы разгорался пожар,  неумолимо
и бы