йтхэч, как же вы посмели опозорить мое имя, дав его "лучам смерти"?! Я
помню, профессор Уайтхэч, как вы учили меня не преувеличивать роли ученых:
ученые делают не историю, а науку, только чистую науку. Так вот какова эта
чистая наука, эта великая богиня, которой еще поклоняются многие ученые?
Вы превратили ее, профессор Уайтхэч, в проститутку, отдав на растление
докпуллерам и бурманам. Вы - сводник, профессор Уайтхэч!
  - К порядку, к порядку! - кричал председатель, стуча молотком.
  Зал снова бушевал. Уайтхэч, серый, побледневший, сжавшись, втянув голову в
плечи, неподвижно сидел за председательским столиком.
  - Я требую корректности! - кричал председатель.
  - Пусть говорит! Дайте кончить! - неслось из возбужденного зала.
  - Только несколько слов, господа, только несколько!.. - кричал Грехэм,
подняв руку и стараясь успокоить разбушевавшийся зал. Шум стих. И снова
председатель опустил молоток, подчиняясь общему требованию. - Господа, у
меня похитили зашифрованные записи моего изобретения. Этим шифром мы
пользовались вместе с профессором Уайтхэчем в нашей общей работе. С тех
пор я не менял его: шифр моих записей известен только профессору Уайтхэчу.
Профессор Уайтхэч, вы сделали свое изобретение после того, как были
украдены мои записи... Заклинаю вас вашей прежней незапятнанной честью:
посмотрите мне в глаза и скажите, сами ли вы сделали свое открытие?
Скажите мне, что вы непричастны ко всей этой грязной истории, - и я еще
поверю, потому что когда-то я уважал вас, любил вас... Заклинаю вас!..
  Грехэм повернулся лицом к столу, в упор глядя на Уайтхэча.
  Зал замер. Лицо Уайтхэча исказилось, в глазах появилось выражение ужаса,
губы беззвучно двигались, как бы силясь что-то произнести, он делал
неуверенные движения, пытаясь опереться рукой о стол и встать, но рука
бессильно скользила и срывалась. Вдруг тело его обмякло и как-то странно
привалилось набок. Председатель и еще несколько человек бросились к нему.
Прибежал дежурный врач...
  Уайтхэч так и не ответил на роковой вопрос: он был мертв...



  19. Правосудие сказало свое слово


  Разбить голову о стену!.. Глупая фраза... Голова человека - это мысль, и
нет такой стены, нам бы ни были крепки ее камни, которая может выстоять
перед волей и мыслью человека.


  Ж. Амаду. "Подполье свободы"


  Судья Сайдахи выздоровел. Должен же он был когда-то выздороветь! И
Медианский процесс должен был когда-то кончиться. Теперь не мешало то, что
прервало процесс раньше: разоблачительные слова Чьюза давно прозвучали и,
надо надеяться, как всякая сенсация, уже позабыты. Да и что теперь
докажешь: в Светлых Грезах сгорело и изобретение Ундрича и сам Ундрич.
  Судья Сайдахи считал, что после запрещения коммунистической партии ему
осталось доделать сущие пустяки: справедливо распределить тюремные сроки
среди обвиняемых.
  Процесс возобновился с того, на чем прервался: адвокат Джеймс Питкэрн
потребовал вызова в суд в качестве свидетеля профессора Чьюза, "который,
кстати сказать, уже прибыл и находится в зале суда".
  Для большинства публики это не было неожиданностью: кто уже знал о приезде
знаменитого ученого в Медиану, кто узнал его в этом сидящем в первом ряду
седом старике с бородкой клинышком. Впрочем, головы задвигались, взгляды
устремились к первому ряду: такова магнитная сила знаменитости, независимо
от того, сочувствуют ли ей или готовы ее изничтожить (а можно было не
сомневаться, что последних в медианском суде было собрано больше). Чьюз
приехал по совету и вызову адвоката Питкэрна: тому казалось, что судье
Сайдахи будет труднее отказать в вызове свидетелю, уже прибывшему из
столицы на процесс.
  Но если прежде господин Сайдахи проявил некоторое замешательство и подобно
ученику, не подготовившему урока, прикинулся болящим, то теперь у него
было достаточно времени. Как шутили в кулуарах журналисты, во время
болезни его подготовили опытные репетиторы. Секретарь бодрым голосом
зачитал решение судьи об отказе допустить свидетельские показания Чьюза по
нижеследующим мотивам: во-первых, заявление Чьюза уже было опубликовано
прессой, и потому его личное выступление не сможет внести в дело ничего
нового; во-вторых, после прискорбного события в Светлых Грезах, где
погибли и чертежи и изобретение Ундрича, нет никакой возможности
установить, соответствует ли истине вышеупомянутое заявление, вследствие
чего оно а не может быть принято судом во внимание; и. в-третьих, наконец,
вышеупомянутое заявление не может иметь никакого отношения, к данному
делу, поскольку найденные у Бейла при обыске чертежи воспроизводят
секретное оборудование для производства изобретенной инженером Ундричем
аппаратуры. Понятно, все это было изложено несколько посложнее, тем
юридически цветистым языком, который людям, никогда не судившимся, подчас
кажется ребусом: с тревогой и надеждой бьются они над страшной загадкой,
стараясь понять, что же она им сулит - полное оправдание или пожизненное
заключение. Все же из двух страниц судейского решения (к тому же в
письменном виде оно было без повторений и заиканий) сразу же стало ясно
главное: Бейла обвиняют в хищении чертежей не самого изобретения, а лишь
какого-то подсобного оборудования для его производства. У журналистов
перестало щекотать в носу, как у собаки, потерявшей след дичи, и в зале
повеяло легким холодком разочарования. Адвокат Бейла Питкэрн сразу же
оценил положение.
  - Ваша честь, - сказал он очень решительно, - защита указывает на явное
несоответствие между вашим постановлением и обвинительным заключением. В
обвинительном заключении сказано (часть такая-то, глава такая-то, пункт
такой-то): обнаруженные у Бейла при обыске секретные чертежи воспроизводят
изобретение инженера Ундрича, то есть самую аппаратуру, но не оборудование
для ее производства, как указывает ваша честь...
  - Нет, несоо... несоо... ответствия... нет, - возразил судья. -
Обвинительный акт вообще... вот... именно... вообще... А я уточняю...
понятно?.. Уточняю... Защите предоставят... да... чертежи...
  Все последующее, по меткому замечанию (опять-таки в кулуарах)
корреспондента газеты "Горячие новости", стало похоже на диспут на
соискание ученой степени доктора технических наук. И похоже было, что
более всего домогался этого звания судья Сайдахи. Он вступал в спор даже с
техническими экспертами, и там, где ему не хватало аргументов, все
восполняла власть судьи. Представленные чертежи, именуемые на юридическом
языке вещественными доказательствами, были рассмотрены обвиняемым Бейлом,
адвокатами, прокурором, технической экспертизой и присяжными (среди
которых только старшина имел представление о чертежах, правда, не в
области производства прожекторов: на его фабрике изготовлялись дамские
платья и шубки).
  Подсудимый Бейл заявил, что ни этих, ни других чертежей не похищал и нигде
не скрывал. Он, Бейл, проработал около десятка лет токарем и фрезеровщиком
на различных заводах и отлично знает, что станки, подобные изображенному
на чертеже, открыто рекламируются в проспектах крупных фирм. После
разоблачения так называемого изобретения Ундрича профессором Чьюзом ясно,
что станки эти нужны были господину Прукстеру не для производства
прожекторов Ундрича, а для модернизации своего завода: оборудование его
довольно устарело. Вот для чего сумасшедший генерал выдал своему
компаньону по бизнесу государственные субсидии.
  Судья Сайдахи пришел в ярость и лишил Бейла слова.
  Следующий день принес судье Сайдахи новую неприятность. Адвокат Питкэрн,
встав с места и держа в руках толстый журнал в красочной обложке, просил о
приобщении к делу проспекта машиностроительной фирмы...
  - Не относится... нет... - перебил судья.
  - Однако, ваша честь, здесь фото того самого станка, сокрытие чертежа
которого вменяется в вину господину Бейлу... Эксперты могут установить....
  - Не относится... экспертам нечего... нечего...
  - Позвольте, по крайней мере, огласить название фирмы... Кто хочет,
убедится...
  - Не позволю... нет... Не рекламное бюро... нет...
  - Но надо же, ваша честь, установить истину...
  - Она установлена... вполне... установлена... На чертеже... гриф... вот
именно: "строго секретно"...
  - Ваша честь, - возразил адвокат, - если на чертеже пылесоса поставить
гриф "строго секретно", станет ли от этого пылесос атомной бомбой?
  - Оскорбление... оскорбление!.. - закричал судья. - Лишаю...
  Журналистские души ликовали: здесь, что ни слово, была пощечина судье.
Журналисты довольно интересный народ: судят они вполне здраво и по-детски
радуются, когда физиономии, подобные сайдаховской, получают оплеухи, но
своими разумными мнениями и впечатлениями обмениваются только друг с
другом, на долю же читателей оставляют те суждения, которые оплачиваются
редакциями.
  Адвокат не успокоился. Он поинтересовался, не может ли он задать прокурору
вопрос совсем по другому поводу.
  - Но предупреждаю... - вытянул палец судья.
  - Самый невинный вопрос, ваша честь, - успокоил адвокат. - Вот рабочие
несколько дней держали Медианский завод в своих руках. Чем же объясняет
господин прокурор, что, по его словам, Бейл взял чертеж станка? Не
разумнее ли было взять чертеж прожектора Ундрича?
  - Своеобразное разделение труда, - ехидно улыбнулся прокурор, - в Медиане
коммунистам дали инструкцию похитить чертежи станков, а в Светлых Грезах -
самого изобретения.
  - Протестую, ваша честь! - воскликнул адвокат. - Нигде никем не доказано,
что в Светлых Грезах коммунисты похищали...
  - Протест принят... - важно сказал судья, - принят... Вот видите...
господин Питкэрн... когда вы правы... я поддержу... всегда поддержу..
судья обязан... неправильности... вот именно... изгонять... правду... -
Тут судья закашлялся, так и не закончив своей реплики. Он снова посмотрел
на ложу прессы: произвела ли впечатление его речь? Произвела: журналисты
строчили в блокноты...
  - Благодарю, ваша честь, - адвокат поклонился судье. - Напоминаю однако,
что господин прокурор не ответил.
  - Я думаю, помирю вас, господа... - все так же важно сказал судья, - да,
помирю... Секретарь, огласите справку... огласите...
  Секретарь огласил: администрация Медианского прожекторного завода
уведомляла суд, что чертежи прожектора Ундрича на заводе не были
получены...
  - Вы удовлетворены... господин Питкэрн... удовлетворены? - спросил судья.
  - Вполне, ваша честь, - адвокат снова поклонился. - Теперь ясно: вся
печать кричала о том, что коммунисты похитили в Медиане величайшее военное
изобретение, а администрация завода и вы, ваша честь, молчали о том, что в
Медиане не было даже чертежа этого изобретения!
  - Оскорбление... оскорбление... - загремел судья. - Полтора месяца!..
Перерыв!.. Перерыв!..
  Так еще два дня шли прения и препирательства вокруг изобретения, чертежей
которого, как оказалось, никто и никогда не видел.
  Но вот произнес громовую речь прокурор Айтчок. Он был великолепен и
неумолим. Да, никто не видел таинственного изобретения Ундрича, что ж с
того? Не видели потому, что коммунисты похитили. А Бейл помогал, похитив
для Коммунистической державы чертеж секретного станка. Разве не для того
Бейл захватил завод в Медиане, чтобы помочь вторжению коммунистических
войск? Джона Джерарда прокурор тоже не щадил. Напрасно защитник упирает на
то, что Джерард ранил полицейского только дробинками.
  - Да, полицейский уже здоров, мы счастливы приветствовать славного
защитника нашей безопасности. Но разве в дробинках дело? Дело в принципе!
Для чего щадить Джерарда? Чтобы коммунисты свободно, с нашего
благословения, подстреливали полицейских из дробовиков, как куропаток?
Нет, это не куропатки, это - наши гордые орлы, мы никому не позволим
поднять на них руку! Джерард стрелял из дробовика только потому, что
ничего покрепче под рукой не оказалось. Будь под рукой пулемет или пушка,
он стрелял бы из пушки! Не поощряйте, господа присяжные, коммунистов, а то
они начнут стрелять в нас из пушек!..
  Прокурор Айтчок, когда воодушевлялся, был необыкновенно красноречив. Даже
судья Сайдахи завидовал его красноречию, хотя в своем ни на секунду не
сомневался.
  Правда, потом пришлось претерпеть и неприятные минуты, когда защитники
подсудимых разгромили обвинение. Но прокурор свято верил в присяжных:
хорошо подобраны молодцы!
  Некоторые из подсудимых отказались от последнего слова. Джерард пожелал
говорить.
  - Вот тут прокурор называл меня исчадием ада. А я не исчадие, нет, я
рабочий. И отец мой был рабочим. И дед. И в политику я не путался. Я
только рабочий. Для семьи работал. Домик в рассрочку купил. Все в
рассрочку покупал. Верил: жизнь в рассрочку покупаю. А выходит, смерть в
рассрочку доставал. Потому что, если завод - так это священная
собственность господина Прукстера, а если домик рабочего - так это уже не
священная... Эх, вы!.. - повернувшись к судье, Джерард сказал это с таким
презрением, что Сайдахи поспешил вмешаться.
  - Подсудимый, предупреждаю, - крикнул судья, - предупреждаю... лишу слова!
  - Лишить - это вы можете. Да мне с вами и говорить не о чем. Мне с
понимающим человеком поговорить. - Джерард неожиданно повернулся к
дальнему краю скамьи подсудимых, где сидел Том Бейл. - Том! Вот когда
скажу тебе, при всех скажу, при всем народе: твоя правда!
  - Подсудимый, к суду... - снова закричал Сайдахи, - обращайтесь к суду!..
Не смейте!..
  - А чего к вам обращаться? Разве вы понимаете? Надо, чтобы он не осудил. -
Джерард показал на Бейла. - Он мне суд, а не вы!
  - Лишаю... лишаю... - кричал Сайдахи. - Неуважение... оскорбление...
  Джерард с усмешкой посмотрел на судью, махнул рукой и сел.
  По залу прошло движение, когда слово было предоставлено Тому Бейлу. Он
начал спокойно, даже тихо. Но и в зале стояла тишина.
  - Я не намерен защищаться... - говорил Бейл. - Оспаривать показания
профессиональных доносчиков, провокаторов, шпиков...
  - Осторожней, подсудимый! - крикнул судья Сайдахи. - В выражениях... надо
выбирать... Осторожней... Свидетелей... не оскорблять... суд...
  - Вы правы, ваша честь, - с невинным видом сказал Бейл, - надо так
выбирать свидетелей, чтобы не оскорблять суд.
  Сайдахи дернулся в кресле, готовясь что-то крикнуть, но раздражение,
видимо, не позволяло ему выговорить ни слова. С ним это иногда случалось -
тогда он делал нелепые движения, беззвучно раскрывал рот, глаза его
выкатывались из орбит, и он чем-то напоминал мелкого хищника,
подавившегося костью. Бейл, выждав секунду, все так же спокойно продолжал:
  - Успокойтесь, наша честь, обещаю: о шпиках больше ни слова. Вы правы,
ваша честь. Шпики заслуживают не внимания, а молчаливого презрения... Нас
обвиняют, - все тем же ровным голосом продолжал Бейл, - обвиняют в том,
что мы подняли коммунистический мятеж, захватив священную собственность
господина Прукстера. Нет, собственность Прукстера нам не нужна. Мы хотели
лишь защититься от штрейкбрехеров. Если бы не воинственный генерал с
танками...
  - Ближе к делу! - крикнул судья.
  - Конечно, господин прокурор, - Бейл повернулся к Айтчоку, - с вашей точки
зрения, покушение на собственность Прукстера достойно тюрьмы. Но почему же
вы не ограничились этим обвинением? Зачем подсунули этот комический чертеж?
  - Осторожнее... лишу... - крикнул судья.
  - Потому что вы пытаетесь обмануть рабочих, господин прокурор. Пытаетесь
представить коммунистов изменниками. Но рабочие не так уж глупы, а вот
ваши полицейские очень глупы, и я сочувствую вам, господин прокурор: беда
иметь таких помощников. Нехитрую провокацию с чертежами и то не сумели
обставить прилично!
  - Протестую, ваша честь, протестую... Оскорбление! Клевета! - Красный от
негодования, прокурор Айтчок вскочил с места и, казалось, готов был
броситься на Бейла.
  - Лишаю... лишаю... - задыхался судья. - Перерыв!..
  Все смешалось и загудело. Публика устремилась к выходам. В этот момент к
скамье подсудимых семенящими шажками торопливо подошел старик. В публике
узнали его: те, что были еще в проходах, остановились, те, кто успел выйти
в фойе, бросились обратно в зал; из уст в уста молниеносно пролетело:
"Чьюз! Чьюз!". Вдруг стало тихо.
  - Друзья! - раздался старческий голос. - Дорогие друзья, борцы за правду,
свободу, честь и счастье человека! Примите от старого ученого дань
глубокой любви и уважения! Друзья!..
  Чьюз протянул руку точно для рукопожатия. Но до скамьи было далеко и
высоко. Подсудимые было поднялись, чтобы выходить, но теперь остановились.
Том Бейл протянул руку к Чьюзу. Нет, далеко... Охрана торопила подсудимых:
уходить, уходить...
  Поняв, что не дотянуться, Чьюз низко поклонился подсудимым. И те ответили
таким же низким поклоном. В тот же момент где-то на хорах напряженную
тишину разорвали аплодисменты, и молодой срывающийся голос крикнул:
"Свободу подсудимым!"
  Судья Сайдахи не кричал, нет, он визжал:
  - Удалить! Удалить! Очистить зал! Всех! Всех!

  * * *


  Присяжные огорчили судью и прокурора. Они признали Тома Бейла виновным по
всем пунктам, кроме обвинения в хищении и сокрытии секретных чертежей
военного изобретения. Как ни тщательно был подобран состав присяжных, но
обвинение так позорно провалилось в этом пункте, что господа присяжные не
пожелали разделить с прокурором Айтчоком его позорную славу. А между тем
этот пункт обвинения был дороже всего господам Сайдахи и Айтчоку, так как
только он один позволял посадить Тома Бейла на электрический стул. Скрепя
сердце судья приговорил Бейла лишь к десяти годам каторжной тюрьмы.
Джерард получил восемь лет, остальные подсудимые - меньшие сроки. Не был
забыт и адвокат: по совокупности "оскорблений суда" Питкэрн получил восемь
месяцев тюрьмы.



  Эпилог



  Недостаточно сказать: "Я за мир!". Это - легко. Надо действовать, и каждый
может действовать.


  Фр. Жолио-Кюри


  Иной раз далеко едешь в поезде, входят и выходят пассажиры, одни только
промелькнут от остановки к остановке, с другими сдружишься в дороге, но
вот поезд, замедляя ход, приближается к конечной станции и скоро со всеми
распростишься, чтоб больше никогда не встречаться. Таков и роман...
  Было бы несправедливо, если бы мы не простились с героем, бурная
деятельность которого оставила заметный след в истории Великании. Правда,
сошел он не на остановке, а спрыгнул внезапно, на полном ходу поезда, и
бесследно скрылся во мраке ночи. Ну что ж, у иных пассажиров могут быть
весьма веские основания покинуть поезд именно таким способом.
  Итак, пассажир, который, фигурально выражаясь, спрыгнул на ходу с подножки
вагона, в действительности поднялся по трапу на готовый к отплытию
океанский пароход. Это был мужчина среднего роста, тщедушного сложения, с
большой черной бородой, в темных очках. Пароход отвалил, предстояла добрая
неделя однообразного пути по океану, а чернобородый не показывался на
палубе, предпочитая отсиживаться в своей каюте. Даже обед и ужин приказал
приносить к себе, пренебрегая оживленным и культурным обществом биржевых
спекулянтов, их жен и дочерей, отправлявшихся за океан подивиться
достопримечательностям Старого Света. Очевидно, это был нелюдим, чудак -
так решили капитан и обслуживающий персонал - и, конечно, богач! Таково уж
свойство денег: сами не пахнут, но от человека далеко пахнет деньгами.
  Чудак скучал. Частенько раскладывал он на столике газету и, разгладив
лист, перечитывал одни и те же строки, разглядывая напечатанный портрет.
Это было лицо пожилого мужчины, бритое и ничем иным, пожалуй, не
примечательное. Чудак перечитывал: "По достоверным сведениям, которыми
располагает наша редакция, великий изобретатель Ундрич замучен похитившими
его коммунистами, после того как он геройски отказался открыть им секрет
своего изобретения..."
  Чернобородый читает, и на глаза его набегает предательская слеза. Да, в
банки Старого Света переведено немало, но не об этом он мечтал!..
  Он вспоминает далекие годы, когда еще совсем молодым инженером пришел
работать к профессору Чьюзу. У молодого инженера была одна мечта: сделать
больш