ча". Против
этого не возражал и Ундрич. Уайтхэч в конце концов махнул рукой на его
секрет и занялся своей работой. Генерал Реминдол добился для новой
корпорации государственной многомиллионной ссуды и дело закипело.
Производство аппаратуры было сосредоточено в особом столичном
заводе-лаборатории под непосредственным ведением инженера Ундрича и на
заводе прожекторного оборудования в г.Медиане. В столичной лаборатории
должны были изготовляться наиболее деликатные детали, представляющие самую
сущность изобретения Ундрича, в Медиане же было намечено изготовление
прожекторов, конструкция которых была рассчитана таким образом, чтобы они
могли быть использованы без особых изменений как для "лучей Ундрича", так
и для будущих "лучей Уайтхэча".
  Но в Медиане сразу же возникли затруднения. Завод нужно было
переоборудовать под новое производство и с этой целью остановить на
полтора месяца. Между рабочими и администрацией завода возник конфликт по
вопросу об оплате за время простоя. Администрация согласилась полностью
оплачивать лишь тех рабочих, которые будут заняты на переоборудовании
завода, остальные - и при этом как раз большая часть - должны были
удовлетвориться двадцатью процентами, а профсоюз настаивал на пятидесяти.
Возникла забастовка, острые столкновения - все те события, которые
поставили этот небольшой и малоизвестный городок Медиану в центре внимания
всей страны, обо всем этом будет рассказано подробно в свое время. Пока же
достаточно сообщить, что первым результатом этих событий была поездка из
Медианы в столицу Джона Джерарда.
  Джон Джерард был рабочий того самого прожекторного завода, где теперь
предстояло готовить аппаратуру для "лучей смерти". Начал он с черной
работы, но уже давно стал квалифицированным специалистом и пользовался
уважением администрации завода. Он считал себя отчасти хозяином завода,
так как владел некоторым количеством акций "Прожекторного общества", и
потому вполне сочувственно относился к высказыванию главы "Прожекторного
общества" господина Прукстера: "С того момента, как предприниматель
привлекает людей в помощь своему делу - даже если бы это был мальчик для
посылок - он выбирает себе компаньона. Шеф является компаньоном своего
рабочего, а рабочий - товарищем своего шефа". И Джон Джерард понимал, что
именно благодаря ясности своего мировоззрения он процветал: он был
владельцем собственного дома (точнее, почти собственного, так как внес за
него уже 60% стоимости), холодильника, телевизора - словом, всего того,
что, по его мнению, отличает культурного и процветающего великанца от
всяких заморских социалистов и коммунистов, которые носятся с разными
идеями переустройства мира, вместо того, чтобы каждому усердно заниматься
устройством личного благополучия.
  Социалистов и коммунистов Джон Джерард страшно боялся и люто ненавидел,
потому что знал о них только одно и был в этом слепо убежден: коммунисты
против всякой собственности, то есть против того, чтобы Джон Джерард
владел собственным домом, собственным холодильником и собственным
телевизором. И в особенности возненавидел их с того момента, как в Медиану
после двухлетнего отсутствия вернулся двоюродный брат его жены Томас Бейл.
Теперь перед Джоном Джерардом было живое воплощение того страшного, чего
он все-таки не мог понять до конца и что от этого становилось еще
страшнее. И самым удивительным, непонятным и страшным было то, что это был
не какой-то далекий, заморский, таинственный незнакомец, а свой, здешний,
тот славный Том, которого знал и так хорошо понимал Джон Джерард раньше;
теперь же, после того как он побывал на войне, в плену, поскитался по
разным странам, это был совершенно новый и непонятный Том Бейл. И все-таки
это свой парень, рабочий, настоящий рабочий, а не диктатор, не узурпатор и
даже не подкупленный золотом Коммунистической державы - это Джон Джерард
хорошо знал, вопреки всем заверениям газет и "Голоса Великании". Нет, если
бы это был подкупленный, то все было бы проще и яснее. Но все дело было в
том, что Том действительно во что-то верил. Что же это? Джон становился в
тупик. До того как вернулся Том, все было понятно, теперь все начинало
путаться. Ему хотелось это все-таки понять, он говорил с Томом, спорил с
ним, потом вдруг озлоблялся: пропаганда! Вот что он больше всего
ненавидел. Пропаганда! Это она сделала из славного Тома не то социалиста,
не то коммуниста (в этих тонкостях Джон не разбирался). Нет, из него, из
Джона, она этого не сделает!
  И когда на заводе запахло забастовкой, Джон особенно взволновался. Он,
раньше чувствовавший себя чуть ли не членом администрации завода, видел
теперь, что администрация, в сущности, неправа. Почему рабочие должны
терять заработок за время переоборудования завода? Известно, что потом, на
военных заказах, завод с лихвой выиграет, так чего же скупиться?
  И в то же время Джон видел, что Том и его товарищи, которых Джон привык
презрительно называть коммунистами, оказались действительно своими парнями
и здорово защищали интересы рабочих. Но, черт возьми, Джон вовсе не хотел,
чтобы правы были коммунисты! Они такую разожгут забастовку! А известно,
что от забастовки в конце концов проигрывают рабочие.
  Посоветовавшись с несколькими такими же пожилыми лояльными рабочими, Джон
решился. Слава богу, мы живем в великой демократической стране! Каждый
гражданин может так же просто, как к хорошему приятелю, зайти к
президенту, пожать ему руку и посоветоваться насчет личных и
государственных дел. Что ж, если господа промышленники забывают о своих
обязанностях, рабочий напомнит им об этом через президента. В
демократической стране президент поддержит справедливые требования рабочих.
  Вот почему Джон Джерард приехал в столицу в очередной четверг, когда
президент принимал, и был среди тех, кто пожелал пожать руку главе
государства. Длинной вереницей входили жаждущие рукопожатия в кабинет
президента - он стоял у своего письменного стола, радушная улыбка сияла на
его совином лице, он трудолюбиво пожимал протягиваемые руки и даже успевал
произнести два-три любезных слова. Три любезных слова достались и на долю
Джона Джерарда. Но он хотел большего. Он хотел рассказать президенту про
дела на заводе, про то, что там мутят коммунисты. Но едва он начал,
очередной жаждущий рукопожатия легонько подтолкнул его в спину, а
секретарь президента укоризненно посмотрел на него.
  Но президент Бурман успел услышать. И вдруг его осенила гениальная идея.
Он спросил имя посетителя.
  - Господин Джерард, - сказал президент, - вы окажете мне честь, если
согласитесь быть сегодня моим гостем. Вы отобедаете у меня, и мы сможем
побеседовать по душам. Ровно в четыре прошу быть у меня.
  Президент пожал Джерарду руку и поклонился.
  Джон Джерард просиял. Восторг, гордость охватили его душу: он обедает у
самого президента! Но сейчас же он опомнился: что же, собственно,
произошло? Что необычного в том, что в демократической стране президент
приглашает к столу рабочего? На то и демократия! Просто неприлично
выказывать особенную радость по поводу столь рядового случая. И Джон
Джерард сделал усилие, чтобы унять улыбку, которая, помимо воли,
продолжала сиять на лице. Наконец он овладел собой и ответил на
рукопожатие президента с таким независимым видом, как будто для него,
Джона Джерарда, отобедать у главы государства было таким же привычным
пустяком, как забежать у себя в Медиане в бар "Жемчужинка", чтобы
перехватить кружку-другую пива.
  Ровно в четыре Джерард звонил у величественной металлической ограды. Эта
монументальная ограда и столь же величественные колонны дома, блиставшего
в глубине сада своей белизной, невольно вызвали у Джерарда нечто вроде
робости. Он сам вознегодовал на себя за это недостойное чувство. Что же,
черт возьми, он трус? Чего бояться рабочему в демократической стране, даже
если он приглашен на обед к президенту? Но у президента столько дел... Он
просто мог забыть... Хорош он будет, если ему сейчас скажут, что ни о
каком Джоне Джерарде не слышали и не к чему ему выкидывать свои дурацкие
шутки - пусть лучше идет своей дорогой, пока не вызвали охрану.
  Но привратник ничего подобного не сказал. Услышав имя посетителя, он
любезно улыбнулся:
  - Господин президент ждет господина Джерарда.
  И вот господин Джон Джерард входит в просторный, светлый вестибюль,
поднимается по широкой лестнице - как все это величественно и в то же
время демократически просто и строго: никаких статуй, зеркал, украшений!
Сразу видно, что это не дворец вельможи, а квартира делового человека. Вот
сам президент встречает его, улыбается, жмет руку и вводит в комнату. За
столом, покрытым белоснежной скатертью и уставленным обеденными приборами,
сидит пышная дама, мальчик лет пятнадцати и очаровательная девочка лет
десяти.
  - Разрешите представить мою супругу, - говорит президент. - Это, моя
дорогая, господин Джерард из города Медианы. Господин Джерард был так
любезен, что не отказался принять мое приглашение.
  Господин Бурман подводит господина Джерарда к своей супруге. Та любезно
улыбается и протягивает гостю руку. Гость смущен: что делать? В высшем
обществе принято дамам руки целовать. Он не только знает об этом
понаслышке, но и видел в иллюстрированных журналах. Нельзя показать себя
невежей, но, с другой стороны, принято ли это здесь? Да, к президенту
приезжают даже издалека, чтобы пожать руку, но что делать с рукой
президентши? Об этом он нигде не читал. Как досадно, что он не подумал
заранее, не подготовился, не посоветовался... Но ведь он ехал только к
президенту и не мог же знать, что будет допущен также и к руке президентши.
  Под конец он все-таки решил, что целование руки было бы недемократично, и
с отчаяния так тряхнул руку президентше, что с ее лица на момент сбежала
улыбка.
  Нельзя сказать, чтобы во время обеда господин Джон Джерард чувствовал себя
непринужденно, хотя и президент и президентша ухаживали за ним самым
любезным образом, предлагая то одно, то другое блюдо. И Джерард отметил
про себя, что обед - самый демократический, никаких изысканных блюд, право
же, не богаче, чем у него в семье. И все же, как он ни старался, не
чувствовал той свободы, что за кружкой пива в "Жемчужинке", и за это сам
злился на себя.
  За десертом в комнату вошел уже знакомый Джерарду молодой секретарь
президента и что-то прошептал хозяину на ухо. Президент с любезной улыбкой
обратился к гостю:
  - Ловкий народ - уже пронюхали! Журналисты, видите ли, узнали, что вы у
меня, и хотели бы нас сфотографировать. Вы не возражаете?
  Джерард был изумлен, потрясен. Что он за особа такая, что журналисты
узнали о его визите и так жаждут запечатлеть его?
  Боже мой, в столовую ввалились не только журналисты! Три кинооператора
крутили ручки своих аппаратов, заходя то анфас, то в профиль, то справа,
то слева. Джерард должен был улыбаться, брать из протянутой президентшей
вазы виноград и отправлять его в рот, потом по предложению изобретательных
операторов гладил по голове мальчика и ласково трепал по щечке
президентскую дочку.
  Затем мужчины перешли в курительную комнату, закурили сигары - и это тоже
было заснято. Наконец президент изъявил желание побеседовать по душам,
зачем он, собственно, и пригласил своего гостя. Журналистам было разрешено
остаться ("Вы не возражаете?" - снова любезно осведомился хозяин у гостя).
  Джерард опять-таки был смущен: теперь он говорил для газет, то есть для
всего мира. Тщательно подбирая слова, он рассказал президенту, что
происходит на заводе и о чем просили передать ему, президенту, лояльные
рабочие. Конечно, администрация завода, его хозяева неправы, и этим
пользуются коммунисты, чтобы разжечь волнения.
  - Но мы, лояльные рабочие, - сказал Джерард, - не согласны с этим. Мы
просим оказать нам доверие и поддержку, просим повлиять на несговорчивых
промышленников, они сами не понимают, с каким огнем играют. -
Разгорячившись, Джерард перестал стесняться и сам остался доволен своей
речью. Пожалуй, в газетах она будет выглядеть эффектно. То-то удивятся в
Медиане!
  - Я с вами вполне согласен, - сказал президент, задумчиво глядя на струйку
дыма, поднимающуюся от его сигары. - Да, согласен. Наши свободные
предприниматели подчас узко эгоистичны, не понимают общих интересов и этим
играют на руку коммунистам. А коммунисты - это просто агенты иностранной
державы. Я рад, что наши рабочие понимают это.
  (Собственно, Джерард не говорил этого и сейчас, вспомнив о Томе Бейле,
хотел было возразить, но, покосившись на записывающих журналистов,
согласно кивнул головой.)
  - И я готов, - продолжал президент, - оказать рабочим поддержку и против
коммунистов и против эгоистичных промышленников. Да, да, мне придется с
вашей помощью жестоко побороться с промышленниками. Нельзя допустить,
чтобы они ущемляли интересы рабочих. Словом, повторяю, смело рассчитывайте
на мою поддержку. Хотя не буду обманывать: борьба трудна - мы живем и
работаем в демократической стране и не можем урезывать демократических
свобод. Свободные предприниматели действительно свободны, антидемократично
было бы мешать частной инициативе. Словом, мои возможности для борьбы с
промышленниками довольно ограниченны - рабочие должны понять это и
проявить известное терпение и умеренность. Но прошу, господин Джерард,
передать вашим товарищам, что душой я целиком на их стороне.
  Джерард, смутно понимая, что в споре о зарплате одной души недостаточно,
хотел спросить президента, что же все-таки он намерен предпринять, но
господин Бурман с таким видом погасил свою сигару, ткнув ее в пепельницу
(будто точку поставил), и журналисты так решительно захлопнули свои
блокноты, что гость понял: сказано все. Он уже помышлял о том, как
поудобнее убраться, когда президент предложил отдохнуть после обеда.
Перешли в маленькую гостиную, уселись в глубоких креслах, выпили по чашке
черного кофе с бисквитом... Нечего говорить, что все это опять было
запечатлено ни на шаг не отстававшими репортерами и кинооператорами.
  Наконец Джерард поднялся и стал откланиваться. Но президент задержал его
руку в своей:
  - Почему вы торопитесь?
  - Но, господин президент, у вас дела. Я не смею...
  - Да, конечно, дела... Но, - президент лукаво улыбнулся, аппараты
щелкнули, - разве поговорить по душам с простым человеком из народа - это
не дело?
  Журналисты моментально раскрыли блокноты и запечатлели президентский
афоризм.
  - Впрочем, господин Джерард, - благодушно продолжал президент, - не
думайте, что государственные люди только и знают, что работают. Нет,
позвольте и нам, грешным смертным, иногда отдохнуть и позабавиться. Вот, к
примеру, у меня недурной кегельбан. Как вы насчет этого спорта?
  Проследовали в кегельбан (конечно, в сопровождении свиты журналистов).
Господин президент разошелся, снял пиджак и шар за шаром посылал с таким
мастерством, что кегли валились пачками, а он, как малый ребенок,
заливался довольным смехом.
  "Боже мой, да он же совсем простой, милый человек, - думал между тем
Джерард. - Вот что значит демократия! Ну разве стал бы играть с простым
рабочим король? Черта с два - он и на порог не пустил бы!"
  Особенно умиляли Джерарда президентские подтяжки: коричневые, с голубой
полоской, они были точь-в-точь такие же, как у Джерарда. Джерард тоже снял
пиджак, и не только потому, что было жарко, а чтобы всем - и журналистам и
всему миру - было видно, что вот простой рабочий и сам президент носят
одни и те же недорогие подтяжки фирмы Конрой и Конрой.
  Душа Джерарда окончательно переполнилась демократическим восторгом, когда
господин президент заметил, что теперь, после этой горячей игры, очень
приятно бы выкупаться. Кортеж направился в зал с плавательным бассейном.
Хозяин и гость облачались в полосатые красно-синие трусы, плавали, ныряли,
догоняли и брызгали друг на друга, а кинооператоры бегали вокруг бассейна,
разыскивая наиболее удобные для съемки позиции. И Джерард, разглядывая
костлявого человека в полосатых трусах, с наивно торчащими волосками на
кривых ножках, спрашивал себя: неужели это и есть президент?
  И когда наконец Джерард покинул гостеприимного хозяина (предварительно
получив из рук президентши в подарок детям коробку шоколадных конфет), а
журналисты, едва он вышел за ограду, обступили его, чтобы узнать мнение о
господине президенте, то у ошеломленного медианца от избытка нахлынувших
чувств нашлось всего два слова:
  - Свой парень!
  Но, черт возьми, разве можно было сказать лучше? "Свой парень" - записали
двенадцать репортеров. "Свой парень" - напечатают через полчаса сотни
газет. "Свой парень" - прочитают тысячи, сотни тысяч читателей и
возрадуются, что они выбрали президентом "своего парня", и подумают о том,
что хорошо бы выбрать "своего парня" и на новый срок. "Свой парень!" Нет,
лучше не скажешь!
  А "свой парень" тем временем готовился к новой встрече. Он вызвал
секретаря и осведомился, приготовлен ли самолет. Затем он сел в свою
машину и укатил на аэродром. Через два часа, когда уже совсем смеркалось,
самолет приземлился, и президент снова пересел в автомобиль. Еще через
четверть часа швейцар с глубоким поклоном открыл перед господином
президентом огромную дверь. Президент вступил в обширный вестибюль,
увешанный картинами и портретами. Здесь его встретил седовласый господин в
костюме более фантастическом, чем красивом: в коротких шелковых
панталонах, белых чулках и темной бархатной куртке, украшенной
многочисленными медалями и лентами. Судя по количеству регалий, это был
весьма важный сановник. Но президент обратился к нему запросто:
  - Здравствуйте, Вильям! Принимает?
  - Изволят отдыхать, господин президент..
  - А профессор?..
  - У них сейчас посетитель... Я доложу, как только они освободятся...
Извольте обождать...
  И дворецкий (так как это был только дворецкий) поднялся по широкой
лестнице, мелодично позвякивая медалями.
  Господин Бурман уселся в глубокое кресло и принялся ждать. Этой
способностью он, видимо, обладал в полной мере: прошло около часа,
блестящий Вильям все не показывался, но господин президент все так же
спокойно сидел в кресле, не проявляя никаких признаков нетерпения. Он даже
не удостоил внимания картины в золоченых рамах. Трудно сказать, почему это
происходило: то ли господин президент, как человек деловой, был равнодушен
к вопросам искусства, то ли он уже раньше имел случай ознакомиться с этими
шедеврами (несомненно, здесь могли быть только шедевры).
  Когда ожидание перевалило на второй час, высокопоставленный гость попросту
слегка задремал. Из легкого забытья его вывел звук шагов где-то вверху
лестницы. Господин Бурман глянул в этом направлении, и приятная дремота
моментально слетела с него. По лестнице спускался человек в военной форме.
Господин Бурман выпрыгнул из кресла с почти балетной легкостью. Внезапно в
нем пробудился интерес к шедеврам искусства: он подбежал к одной из
картин, окаменел перед ней, втянул голову в плечи, впился глазами...
  Какая идиллия! Белые курчавые барашки паслись под зелеными кудрявыми
деревьями, вдали миловидный пастушок играл на дудочке еще более миловидной
пастушке. Боже мой, что бы он дал, если бы мог сейчас втиснуться в эту
золоченую раму, скрыться в кудрявой роще, превратиться пусть даже не в
пастушка, а хотя бы в белого барашка!.. Но чудес не бывает: шаги
приближались, господин Бурман все глубже втягивал голову в плечи, а спина,
его спина, все жарче и жарче горела. Боже мой, его узнают по спине!
  И вдруг чуть правей картины господин Бурман увидел в стене тонкие, неясные
щели. Да, это были щели, они обрисовывали контур двери. Замаскированная
дверь! И с тем чувством отчаяния, с каким самоубийца бросается в воду, он
кинулся к этому призраку двери. Толкнул - дверь открылась, он очутился в
небольшой комнате. Два окна выходили в сад: в сумраке виднелись деревья. В
комнате царил полумрак. У стены стояла кушетка и небольшой столик. Куда он
попал? Он никак не мог понять. И какой неприятный спертый воздух...
  -