- Всем без различия взглядов. И Уайтхэчу, и Ундричу, и Безье...
  - Ты думаешь, они за мир?
  - Нет, не думаю! Но пусть открыто выскажут свое мнение. Пора уже
размежеваться. А то ученые, ученые... Все ученые, да разные...
  - Они не явятся.
  - Пусть. Этим откроют свое лицо.
  - Не особенно-то они его скрывают...
  - Ах, отец, в конце концов, не в этих волках дело. Ведь немало и таких,
которые никак не решаются занять определенное место: они "нейтральны"! И
когда все эти Уайтхэчи трусливо промолчат - свое действие это окажет, будь
уверен!


  * * *



  Собрание, о котором говорил Эрнест Чьюз, состоялось через неделю. Все тот
же огромный зал, где демонстрировались и "лучи жизни" Чьюза, и "лучи
смерти" Ундрича, теперь должен был стать ареной свободной дискуссии на
тему "Наука и мир".
  Профессор Чьюз-младший, как председатель "Ассоциации прогрессивных
ученых", изложил цели собрания. Ассоциация считает, что наука должна
способствовать мирному развитию общества и потому должна отказаться от
изготовления средств массового уничтожения людей. Ассоциация
присоединяется к призыву Всемирного конгресса сторонников мира, то есть
высказывается за запрещение оружия массового истребления: атомных бомб,
"лучей смерти" и т.п. Правительство, которое первым использует это оружие,
будет считаться военным преступником.
  Сидя в президиуме, Эдвард Чьюз вглядывается в зал. Да, здесь собрался цвет
науки. Еще недавно нельзя было бы поверить, что чисто политический вопрос
соберет столько и таких ученых. Вот Филрисон, приложивший руку к созданию
той первой атомной бомбы, которая уничтожила тысячи людей. А вот доктор
Астер, знаменитый минералог, любопытная научная разновидность
рака-отшельника. Но что это? Астера называют в списке ораторов. Отшельники
заговорили!
  Уайтхэча и Ундрича в первых рядах не видно, - значит, их нет: их место
только в первых рядах. Зато здесь инженер Грехэм, правая рука Уайтхэча. О,
здесь и профессор Безье!
  Старый Чьюз этого никак не ожидал. Тот самый Безье, с которым ему не так
давно пришлось сразиться на большом собрании ученых, созванном по поводу
его "лучей жизни". Значит, Безье снова готовится выступить. Знаменитый
изобретатель отравляющих газов все еще рядится в тогу великого гуманиста!..
  Старый Чьюз слушает и удивляется: каким решительным тоном заговорили
ученые! Вот предлагают покончить с апатией, понять огромную
ответственность ученых перед обществом - и кто же это? Да все тот же
милейший доктор Астер!
  - Неужели ученые обречены оставаться марионетками? - с горечью спрашивает
он. - Неужели те, кто способен освободить ядерную энергию, не смеет
освободить свою мысль, потребовав запрещения атомной и водородной бомбы и
"лучей смерти"? Так нет же! Пока оружие массового убийства не будет
запрещено, откажемся от нашей научно-исследовательской работы. Мы - не
убийцы!
  Чьюз горячо аплодирует, но видит с возвышения, что аплодирует лишь часть
зала: видимо, смелый призыв многих озадачил. Забастовка ученых? Такого еще
не бывало, о таком и не слыхивали...
  А вот на трибуне и Филрисон.
  - Вы знаете, господа, - говорит он, - я один из тех, кто своими руками
создал атомную бомбу. Но я всегда был убежден, что народы сумеют запретить
подобное оружие, преградив тем самым путь ужасным войнам. Вот почему я
считаю своим священным долгом подписать воззвание о запрещении атомной
бомбы.
  Зал гремит от дружных рукоплесканий. А Филрисон зовет к мирному
соревнованию с Коммунистической державой:
  - Используем атомную энергию для промышленности, орошения, освещения - кто
окажется впереди, того история признает победителем!
  Эдвард Чьюз насторожился: на трибуну поднимается Безье. Как обычно,
говорит он не по записи, но облекает свою речь в столь пышную форму, что
кажется, будто читает тщательно отшлифованную рукопись. Чьюз сразу же
начинает чувствовать раздражение. Какие торжественные, высокогуманные
слова!
  - Дело совести каждого ученого высказаться до конца, - вещает Безье. -
Молчание может быть истолковано как согласие на применение ужасного
оружия. А я полагаю: нет ни одного человека, который одобрял бы применение
этого оружия. Я уверен, - повышает голос оратор, - да, уверен, что это
относится и к тем, кто уже вынужден был его применить или думает, что
окажется перед суровой необходимостью это совершить...
  Ах, вот в чем дело! Чьюз понимает, что теперь, после этой благородной
декламации, последует главное. И действительно, Безье делает внезапный
поворот:
  - Мы все, - повторяю, все! - согласны в этом. Значит, декларации по этому
поводу излишни. И меня удивляет, что такие замечательные умы, как те, что
выступали здесь, верят, будто они содействуют миру при помощи столь
наивной и упрощенной петиции.
  Из зала доносится иронический возглас: "Слушайте, слушайте!" Слышен
смешок. Председательствующий ударяет молотком. Эдвард Чьюз уже кипит от
негодования. А Безье невозмутимо продолжает петь, словно тенор, знающий,
что он неотразимо чарует молодых девиц. И старый Чьюз, которому внезапно
приходит в голову это сравнение, сердито бормочет про себя: "Черт возьми,
мы уже не девицы!"
  - Все люди осуждают атомное оружие, - поет Безье. - И не только атомное,
но и всякое. Даже камень пращника и кремневый нож доисторического человека
заслуживают решительного осуждения. Но что поделать? Когда люди доведены
до крайности, они швыряют все, что попадается им под руку, будь то камни
или атомные бомбы. Таков закон крайней необходимости.
  Чьюз готов вскочить. Сидящий рядом сын удерживает его, осторожно положив
руку на его сжатый кулак, лежащий на столе. По залу проносится ропот
негодования, и Безье спешит разъяснить, уточнить, отмежеваться:
  - Господа, господа, не поймите меня превратно! Я этот закон не оправдываю,
но ни я, ни вы, ни кто другой не в силах его отменить. Значит, бесполезно
проводить различия между теми или другими видами оружия. Неужели мы будем
призывать вернуться к "гуманной" войне наших предков при помощи кремневых
ножей? Это же смешно, господа, нереально! Да и не все ли равно, от чего
умирать: от кремневого ножа или от атомной бомбы? Смерть всегда смерть,
хуже ее уже ничего нет.
  Чьюз не выдерживает: он сбрасывает руку сына, вскакивает, он должен
сказать, сейчас же сказать, крикнуть... Но и в зале вскакивают почти все.
Безье что-то говорит, голос его тонет в общем шуме. Напрасно
председательствующий Чьюз-младший стучит молотком. Зал шумит, люди спорят,
жестикулируют... Наконец волнение постепенно затихает. Безье, прижав руки
к груди, умоляюще кричит в зал:
  - Господа, господа, поймите же меня! Конечно, все это неприятно, но факты,
реальные факты!.. Мы философствуем, а низменные политики говорят нам: не
будь у нас атомной бомбы, Коммунистическая держава напала бы на нас!
Господа, зачем мы беремся решать вопросы, которые вне нашей компетенции?
Предоставим решать политику политикам, у нас есть свое дело: наука...
  Среди снова возникшего шума из зала доносится возглас: "Воздайте кесарево
кесарю!" Раздраженный Безье вызывающе бросает в зал:
  - А хотя бы и так? Я не доверю простейшего эксперимента в своей
лаборатории ни министру, ни самому президенту. Почему же вы думаете, что
нам можно доверить решение сложнейших политических проблем? Мы все
окончательно запутаем своим дилетантизмом!
  Зал взрывается. Тщетно стучит председатель: шум и крики не дают Безье
закончить. Обиженно пожав плечами, он сходит с трибуны и возвращается на
свое место в первом ряду. Весь вид его - живой укор его противникам: вот
невинно оскорбленное достоинство!
  Чьюз уже плохо слушает ораторов: он не может дождаться своей очереди. И
когда сын называет его имя, он спешит к трибуне, позабыв о своих
семидесяти годах: он чувствует себя юношей, готовым ринуться в бой.
Появление его на трибуне вызывает шумные аплодисменты, с каждой секундой
все разрастающиеся. И Чьюзу становится ясно: время лицемерия прошло,
господам Безье не убаюкать проснувшейся совести ученых. Здесь так много
ученых, знаменитых, блистательных, он вовсе не первый среди них: разве
научная заслуга ученых-атомников меньше его открытия? Но сейчас его
приветствуют не только как ученого, но и как человека, не пожелавшего
отдать свое мирное изобретение для войны, для массового убийства людей. И
он чувствует, что это сознание удесятеряет его силы, его ненависть к
войне, к той войне, которая посмела выступить здесь под маской "чистой
науки".
  Без всякого вступления, он прямо с этого и начинает:
  - Господа! Я ненавижу чистую науку! Призываю и вас ненавидеть ее!
  Из зала доносятся возгласы недоумения, и Чьюз, слыша их, настойчиво
повторяет:
  - Да, да, ненавидеть! Наука всегда чиста, незачем ее называть чистой -
когда же это делают, значит, здесь есть умысел: оправдать ее применение
для нечистых целей. Когда нас сегодня приглашают заниматься чистой наукой,
это значит нам говорят: господа ученые, освобождайте ядерную энергию,
готовьте атомные и водородные бомбы - это ваше дело, это наука, ну, а то,
что будут с этими бомбами делать, это вас не касается, вы даже и не
обязаны знать, для чего употребляются бомбы, это политика!
  Не правда ли, удобно и прилично? Но позвольте вам сказать, господа, что
такая чистая наука и есть самая грязная политика! Господин Безье
покровительственно иронизирует над нашим дилетантизмом. Ему больше
импонируют профессиональные политики, ведущие мир к атомному истреблению.
Нет, уж простите: лучше честные дилетанты, чем профессиональные мошенники!
  Часть зала отвечает громом аплодисментов.
  - И хуже всего, когда мошенники не только среди профессионалов-политиков,
но и в нашей среде, когда они прикрываются личиной "чистого ученого", как
господин Безье!..
  Выпад Чьюза так неожидан и резок, что изумленный зал мгновение молчит.
Потом поднимается нечто невообразимое. Люди вскакивают, кричат, спорят...
Председательский молоток быстро, но беззвучно опускается на стол. Безье
подскакивает к трибуне и, красный от гнева, потрясает кулаками. Когда шум
несколько смолкает, слышно, как он кричит:
  - Я требую элементарной вежливости!.. Я требую призвать к порядку!.. Я
требую извинения!..
  - Прошу оратора держаться в границах вежливости, - невозмутимо обращается
председательствующий Эрнест Чьюз к отцу.
  - Вежливости? - старый Чьюз после замечания сына разъяряется еще больше. -
От меня требуют вежливости? - кричит он. - А бомбы господин Безье будет
бросать на головы людей вежливо? Довольно сюсюканья! Мошенника я называю
мошенником, убийцу - убийцей, будь он профессор!
  - Я протестую! - Безье снова подбегает к трибуне. - Протестую! Все
слышали: я высказался против атомной бомбы...
  - О да, вы высказались даже против кремневого ножа! - восклицает Чьюз. -
Вся штука только в том, что вы отказались поставить свою подпись под
протестом против атомной бомбы. Вы считаете нас дикарями. Все мы одинаково
в раздражении швыряемся тем, что попадется под руку: дикарям попадались
под руку камни, нам - атомные бомбы - вот и вся разница! Но хотят ли
современные народы швырять друг в друга атомными бомбами, как дикари
камнями? Миллионы подписей под воззванием против атомной бомбы отвечают на
этот вопрос. Вот вам ваш закон крайней необходимости, господин Безье.
  Зал снова гремит аплодисментами. Отдельные свистки тонут в общем гуле
одобрения. Впечатление, произведенное речью Чьюза, настолько сильно, что
Безье более не пытается возражать: настроение явно не в его пользу.
  Некоторое колебание и замешательство вызвало выступление инженера Грехэма.
Он заявил, что вполне сочувствует идеям, высказанным профессором Чьюзом.
Однако он не может не поделиться с собранием некоторыми своими сомнениями.
  - Положение таково, - сказал он, - что правительство нашей страны упрекает
правительство Коммунистической державы в подготовке агрессии, но с таким
же обвинением выступает против нас Коммунистическая держава. Кто же прав?
Честно сознаюсь: трудно разобраться. Вероятно, история разрешит. Но если
так, то имеем ли мы право отказываться от военной работы? Если даже
согласиться, что Коммунистическая держава и не готовится к агрессии, то
ведь ее ученые все-таки не отказались от военной работы: они производят
атомные бомбы. Почему же наша страна должна быть в худшем положении,
почему мы должны бастовать?
  Собрание молчит. Лишь кое-где возникают робкие аплодисменты, но сразу же
смолкают. Только в первом ряду Безье демонстративно аплодирует.
  - Подождите, профессор Безье, - с явной досадой говорит Грехэм, - я вовсе
с вами не согласен! Я считаю, что атомная бомба и "лучи смерти" должны
быть запрещены. И, в отличие от вас, я подпишусь под этим требованием.
(Голоса: "А Ундрич и Уайтхэч? Вы говорите и от их имени?") Я говорю только
от своего имени. Мы должны добиваться и добиться международного контроля
над атомной и лучистой энергией. А пока этого нет еще, мы, не бросая своей
работы, должны предупредить наше правительство: если оно первым применит
атомную бомбу и подобное оружие, мы откажем ему в поддержке и будем
считать военным преступником.
  Эрнест Чьюз понимал, что в настроении собрания снова происходит перелом. В
каждом публичном выступлении есть что-то неуловимое: тон ли речи, другие
ли не поддающиеся учету штрихи, по которым собрание безошибочно ощущает,
насколько искренне говорит оратор. Профессору Безье собрание явно не
доверяет - в искренности Грехэма оно не сомневается. Эрнест Чьюз решил,
что настало время воспользоваться своим правом председателя: он
поднимается на трибуну.
  - Здесь говорились, что честные дилетанты предпочтительней
профессиональных мошенников, - повторяет Эрнест слова отца, не называя,
однако, его. - Это, конечно, так, вся беда лишь в том, что честность еще
не гарантирует дилетанта от того, чтобы он незаметно для себя оказался на
поводу у обманщика. Господин Грехэм с удивлением обнаружил, что ему
аплодируют те, чьи аплодисменты ему неприятны. Правда, господин Грехэм
искренне признался, что ему трудно разобраться в вопросе, который как раз
мы и разбираем. Решение вопроса он любезно уступает истории. Но не надо
представлять себе историю в виде некой премудрой пифии, решающей без нас и
за нас. Нет, история - это также и мы с вами, и чем меньше мы будем
глупить, тем умнее будет и история. А зачем глупить, зачем нам, ученым,
дилетантствовать, когда есть наука? Да, наука общественного развития!
Правда, многие ученые упорно не желают признавать ее наукой: здесь, видите
ли, не было ни опытов в лаборатории, ни микроскопов, ни пробирок... Здесь
- только страна с двухсотмиллионным населением, где создан новый
общественный строй. Но неужели с точки зрения науки это меньше, чем опыты
в пробирке? (Аплодисменты.)
  Господин Грехэм ждет, что история разберется. А того, что история уже
разобралась, господин Грехэм не замечает. Зато это очень хорошо заметили
наши правители - вот почему они и хотят "поправить" историю атомной
бомбой. Хотите ли вы, господин Грехэм, помогать им в этом? Некогда
властители земли бросили Галилея в темницу за то, что он посмел заявить,
что Земля вертится. Теперь властителям Земли этого мало: они хотели бы
остановить Землю, остановить историю, остановить прогресс!.. И они
вообразили, будто это можно сделать при помощи науки! Но наука, которая
может верить в эту нелепость, перестает быть наукой!
  Господин Филрисон призывал нас к мирному соревнованию с Коммунистической
державой. Я два месяца был в Коммунистической стране и видел: там делается
как раз то, о чем говорил Филрисон. Там атомная энергия нужна для того,
чтобы менять течение рек, создавать искусственные моря, пробивать горы,
орошать степи и осушать болота. Зачем Коммунистической державе завоевывать
чужие земли? Разве, меняя климат, орошая степи, увеличивая их плодородие,
поднимая целину, она не завоевывает новые земли внутри своих границ?
  А вы, господин Грехэм, напоминаете нам, что ученые Коммунистической
державы не отказались от производства атомных бомб! Как они могут это
сделать, когда наши правители с земли и с неба грозят им превентивной
атомной войной? А слышали вы, господин Грехэм, чтобы кто-нибудь
когда-нибудь в Коммунистической державе звал к войне и грозил атомной
бомбой? За время моего пребывания там я этого не слышал даже в частных
разговорах. Всякий, кто высказался бы так публично, попал бы в сумасшедший
дом или в тюрьму, - там ведь действует закон о защите мира.
  Вопрос ясен: хотим ли мы, чтобы наука стала наукой и принесла счастье
человечеству, или мы готовы выдать науку поджигателям войны, готовы
согласиться, чтобы она принесла горе и смерть миллионам людей и миллиарды
сверхприбылей немногим докпуллерам? Слово за вами, господа ученые!
  Однако и речью Эрнеста Чьюза дело не кончилось. И лишь после длительных
прений собрание наконец решило обратиться к правительству с призывом
пересмотреть свою внешнюю политику и заключить соглашение о запрещении
оружия массового уничтожения.
  Затем состоялось поименное подписание воззвания. Однако многие ученые
воздержались подписаться под воззванием. Нашлись среди ученых и шутники.
Молодой инженер Райч подошел к профессору Безье со словами:
  - Вот, профессор, специально для вас: дополненный экземпляр воззвания. - И
Райч протянул Безье лист.
  - Что это? - спросил Безье.
  - Воззвание о запрещении атомной бомбы и кремневых ножей. Теперь у вас нет
оснований...
  Безье не дослушал и круто повернулся к выходу.



  7. Что такое оптимизм?



  - Хватит с ученых научных проблем, к чему им еще другие?
  - Если вы не займетесь этими другими проблемами, от вашей науки ничего не
останется.
  Дж.Олдридж. "Дипломат"



  Уезжая с собрания, Эрнест Чьюз сказал отцу:
  - Я пригласил к себе сегодня вечером Грехэма. Приезжай и ты, отец.
Экземпляр любопытный, но с вывихом.
  - А тебе хочется, Эрни, выправить все вывихи на свете? Нет уж, занимайся
сам. У тебя это выйдет лучше. Да я для него и слишком мастит: откровенного
разговора не получится.
  Эрнест невольно усмехнулся. Странный человек отец. Раньше он и признавать
не хотел политики. А после лавины бед, обрушившейся на его голову во время
борьбы за "лучи жизни", он прозрел и не может понять, почему многие упорно
не хотят стать зрячими. Ему кажется, что достаточно откровенно поговорить
с Грехэмом - и у того глаза сразу откроются.
  "Но, с другой стороны, отец прав, - думал Эрнест. - Да, хотелось бы
выправить вывихи, если и не все на свете, то, по крайней мере, у всех
ученых, конечно, у честных - такие, как Безье, Уайтхэч, Ундрич попросту
враги".
  Всю свою деятельность, всю энергию Эрнест Чьюз в последние годы посвятил
этой "борьбе за ученого". Двадцать лет минуло с тех пор, как еще юношей со
своим другом Эндрью Роуном в лаборатории отца он был занят только наукой.
Затем произошла тяжелая ссора с отцом: старик не мог примириться с тем,
что сын и Роун вступили в "Ассоциацию прогрессивных ученых" - ведь это же
политика! Он обвинил Роуна в "дурном влиянии" на Эрнеста. Роун ушел, не
поговорив, не простившись с Эрнестом. Близкий друг исчез бесследно - много
позже Эрнест узнал, что он погиб за океаном, командуя батальоном
иностранных добровольцев, сражаясь за свободу чужого народа. Тень
погибшего стала между сыном и отцом. Уйдя из лаборатории отца, Эрнест все
активнее участвовал в политической жизни, но не оставлял и науку: он
сделал несколько крупных открытий. Но едва он был избран председателем
Ассоциации прогрессивных ученых, его начали отовсюду вытеснять. Сначала
отобрали кафедру в институте, затем отобрали преподавание и в колледже.
Двери всех учебных заведений и лабораторий плотно захлопнулись перед ним.
И все же, когда однажды его друг Рэдчелл, редактор коммунистической газеты
"Рабочий", спросил его: "Эрни, ты не жалеешь, что выбрал этот путь?",
Эрнест ответил: "Часто ученый всю свою жизнь посвящает какой-нибудь одной
научной проблеме. У отца это были "лучи жизни". Он их открыл, он же их и
уничтожил. А что, если бы можно было