и заняты на поверхности
откаткой вагонеток, выборкой породы - им опасность еще не грозила. Но
трое, трое были под землей!
  Крепко вцепившись в юбку матери, прижимаясь к ее коленям, маленький Том
всем своим детским сердцем ощущал ужас. Кричали женщины, злобно ругались
стражники... Подъезжали большие больничные фургоны. Лошади, пугаясь
криков, суматохи, косили налитыми кровью глазами, в которых отражался
дрожащий свет факелов, вздымались на дыбы, брыкаясь, били копытами в
передки фургонов... Санитары в белом поспешно пробирались через толпу. Из
черных ворот одни за другими появлялись носилки... А на другой день
оставшиеся в живых снова спускались под землю... Мир был непонятен,
страшен и ненадежен...
  Первым погиб старший брат Френк... Потом отец... Умерла мать... Не стало
семьи... Двенадцатилетним мальчишкой Том покинул родину, перевалив через
невысокий скалистый хребет, казавшийся раньше концом света и вдруг ставший
лишь оградой вокруг родных могил.
  И теперь, тридцатилетним мужчиной, оглядываясь назад, Том с трудом верил,
что за это короткое время в его жизни произошло так много страшных
событий. Он уцелел, но жена и маленькая дочка погибли: слишком уж
длительной оказалась та безработица, когда тысячи людей, сорвавшись со
своих мест, бродили по стране в поисках куска хлеба. Мир был все так же
ненадежен, как в далекие детские годы, но после всех пережитых бед и
несчастий Том стал смотреть на него по-другому. Жизнь не сломила его. Еще
юношей он освободился от тех пут, которые наложила на него добрая мать и
духовник отец о'Дейлс, вместе со всеми шахтерами оплакивавший очередные
жертвы, погребавший их и благословлявший живых на новое терпенье и
страданье: за ад под землей их ждал рай на небе... Нет, небесные дела уже
не занимали юношу, он хотел разобраться в земных. К двадцати шести годам
он уже успел побывать и социалистом, и синдикалистом, пока не понял самой
простой вещи: не хозяева кормят рабочих, а рабочие и кормят, и одевают, и
обувают хозяев. Но немногие из рабочих понимали это, вот отчего все
по-прежнему так и продолжалось.
  Из всех своих родственников Том сохранил письменную связь только с
двоюродной сестрой Дорой. Покинув мальчишкой рудник, он отправился по
оставленному покойной матерью адресу ее брата, дяди Джефа. Жил дядя около
города Медианы. Ехать пришлось через всю страну, без денег, на площадках и
крышах товарных вагонов. Всего больше Том боялся попасть в лапы грозных
кондукторов...
  Дядя Джеф с удивлением смотрел на свалившегося с неба племянника, о
существовании которого вряд ли даже знал. Равнодушно, как о чужом,
выслушал он рассказ о гибели семьи, о кончине сестры; он не видел ее
пятнадцать лет, у него оставалось о ней смутное воспоминание: большие
темные глаза - и что еще? Ничего больше вспомнить не мог. Выслушал он и
рассказ о железнодорожных приключениях - мальчик об этом рассказывал с
увлечением. Дядя Джеф оставил племянника у себя: глаза Тома напомнили ему
сестру.
  Эти два года, проведенные у дяди, и были первым знакомством Тома со
счастьем. Дядя был фермер, Том наслаждался степью, свободой, небом, не
запачканным шахтным дымом, тишиной, которую не тревожили гудки... Он
подружился с Дорой, двоюродной сестрой, она была лишь на год моложе его.
Он помогал в поле, и все-таки неосторожно оброненное дядей слово заставило
его понять, что рук его не замечают, зато замечают лишний рот... И опять -
путешествие в товарных поездах, окрики кондукторов, прыжки на ходу,
ночевки в лесу...
  Память сохранила эти светлые минуты детства: короткая степная жизнь
оставалась в его воспоминаниях как чудесный сон, слишком мало связанный со
всей его остальной жизнью, чтобы быть явью. Юношей он написал Доре, она
ответила, и с тех пор длилась редкая переписка: сказать друг другу,
собственно, было нечего, но и терять воспоминания детства было жалко.
Сообщали главным образом о крупных событиях: у Тома умерли жена и девочка,
Дора вышла замуж, и кажется, удачно: муж ее работал мастером в Медиане, не
знал безработицы, обзавелся домом. Во время войны Дора и пригласила Тома
по совету мужа в Медиану: завод получил военные заказы, расширялся, и
квалифицированные рабочие были очень нужны.
  Джон Джерард не пожалел, что выписал родственника жены: Том оказался
квалифицированным фрезеровщиком и покладистым малым - в те годы он еще не
вступал в споры. Восьмилетний Майк, сын Джона, так привязался к молодому
дяде, что отец даже стал ревновать. Дора тоже любила Тома, и вскоре Джон
заметил, что, пожалуй, и он любит этого неудачника, так рано потерявшего
жену и маленькую дочь и не сумевшего ничего сколотить в своих
беспрестанных скитаниях. Джон был старше Тома всего на шесть лет, но он
уже имел собственный дом, сад, свою обстановку, а потому рядом с Томом
чувствовал себя солидным, мудрым хозяином. Он воспылал честолюбивой мечтой
вывести в люди юношу, которому больше всего не хватало руководства. Что
же, теперь Том тоже мог в рассрочку обзавестись своим домом - для
квалифицированного рабочего военного завода это вполне под силу. Но Том
обманул ожидания Джона. Ни с кем не посоветовавшись, он поступил
добровольцем в армию. Конечно, надо уважать патриотизм, но работать на
военном заводе - тоже патриотично. Джон это твердо знал, и поступок Тома
казался ему бессмысленным, особенно когда выяснилось, что воинская часть
Тома отправляется за океан. Неужели Том Бейл думает, что без его помощи не
справятся с нацистами?
  Газеты писали, что надо дать союзникам побольше вооружения, а пустить его
в дело - хватит людей и за океаном. Вот и работай на военном заводе!
Впрочем, Джон не упрекал Тома. В его присутствии Джон даже чувствовал себя
как-то не совсем ловко: он смотрел на Тома с той виноватой вежливостью, с
какой обычно глядят на покойников. Когда Том уплыл за океан, Джон вздохнул
свободно и впервые сказал жене: "Твой брат - фантазер!" Это было чем-то
вроде надгробной эпитафии, хотя сам Джон, конечно, не сознавал этого, да и
вообще готов был совершенно искренне пожелать Тому жизни, здоровья,
всяческих успехов - он только не верил, что такой беспокойной голове это
удастся.
  Том вернулся через два года. И опять-таки за эти два года в его жизни
произошло столько событий, что Джон слушал и удивлялся: Том мокнул в
окопах, в одном из боев был тяжело ранен осколком мины; потеряв сознание,
попал в плен, сидел в нацистском лагере, был освобожден армией
Коммунистической державы, побывал в этой стране - все было слишком
невероятно, чтобы Джон, почти не выезжавший из Медианы, мог представить
себе это реально. А кроме того, как истый сын своей страны, во взглядах на
мир он бессознательно придерживался Птоломеевой системы, полагая, что
звезды, солнце и все страны земного шара вращаются вокруг его страны -
взгляд очень удобный: он освобождал от труда знать, что происходит за
пределами собственной страны. Да и вообще там могли быть лишь вещи низкого
сорта. Правда, во время войны там были обнаружены и доблесть и геройство;
армию Коммунистической страны иначе как доблестной и геройской не
называли. Но Том приехал через полгода после окончания войны: мода на
доблесть и геройство, как всякая мода, прошла. Газеты, забыв о романтике
военных лет, вернулись к испытанному реалистически-ругательному жаргону.
Если не так давно читатель развертывал газету, чтобы узнать, когда же
кончится война, то теперь с не меньшим замиранием сердца раскрывал газету
для того, чтобы понять, когда же начнется война. Словом, Том опоздал
вернуться: в эти дни он уже не мог претендовать на то, чтобы его считали
героем. Даже больше: тот факт, что он побывал в Коммунистической державе,
заставлял людей "лояльных" относиться к нему с подозрением.
  Возможно, Джон и не сознавал всего этого вполне ясно, но слушал он Тома не
с тем вниманием, какое уделил бы ему полгода назад. По-настоящему он даже
и не дослушал - он сам торопился рассказать и показать вещи более
реальные, вполне осязаемые: они были здесь, в Медиане, в его доме. Он
потащил показывать Тому свои владения. Сад за эти два года разросся вдвое:
удалось в рассрочку прикупить соседний участок. Хотя из-за этого пришлось
немного затянуть с выплатой за дом, но не беда: он был аккуратным
плательщиком, и фирма "братья Кайн-Дахью" отсрочила платежи после того,
как он у них же приобрел соседний участок. Правда, война окончилась
немного раньше, чем можно было предполагать, но военные заказы на заводе,
слава богу, не уменьшаются, да и он, Джон, слава богу, настолько
квалифицированный мастер, что может не опасаться случайностей. А впрочем,
шестьдесят процентов за дом уже уплачено, остались пустяки... Вот эти
вишенки он сам посадил в прошлом году, отлично принялись...
  - Мы еще попробуем с них ягодок! - радостно хлопал он Тома по плечу, точно
был уже стариком, сомневающимся, что ему удастся вкусить плодов рук своих.
  - А холодильник, холодильник, обрати внимание! - кричал он уже в доме,
открывая и закрывая белоснежные дверцы. - Ты помнишь, Том, старый?
Чудовище какое-то! Я продал его за полцены. И представь себе: этот
красавец берет энергии почти вдвое меньше!
  Том не помнил ни старого холодильника, ни старого шкафа, взамен которого
тоже появился новый, зато Том хорошо запомнил маленькую картину в углу
столовой над креслом: небольшая голубоглазая кошечка с розовым бантом.
Картинка была в коричневой рамке. Эта кошка в рамке поразила Тома больше,
чем вишенки, холодильник и шкаф. Голубоглазая кошечка висела в том же
углу, над тем же мягким креслом. Мгновенно Том вспомнил холодные, сырые
окопы, хватающий за сердце вой мин, назойливый треск пулеметов; увидел
серых конвойных, гнавших оборванных пленных в лагерь, и вокруг - страшные
скелеты разрушенных домов; снова увидел женщин, бегущих с детьми из
горящих городов, а голубая кошечка с розовым бантом, в коричневой рамке,
все висела в том же углу. Погибали города, рушились государства - но ничто
не сдвинуло кошечку с места. В сущности, в этом ничего не было
сверхъестественного и таинственного, и все-таки это было странно. И даже
оскорбительно: хотелось сорвать голубоглазую кошку со стены и вдребезги
разбить об пол.



  3. Мой дом - моя крепость!



  ...Всякий благополучный мещанин подстригает свой садик под рай...


  Г„те. "Страдания молодого Вертера"



  Как-то Том пришел к Джерардам воскресным утром. Вся семья была за
завтраком. Тома тоже пригласили. Завтрак шел в чинном молчании, даже
десятилетний Майк не смел нарушить его смехом: Джон любил, чтобы уважали
то, что едят, оно добыто его руками. Тому этот торжественный завтрак
казался почти религиозной службой, которую со стены благословляла богиня
среднего благополучия - голубоглазая кошка.
  Но на этот раз Джон не просто молчал - он молчал угрюмо. Давно прошло то
время, когда приход Тома радовал Джона. Он был рад возвращению Тома после
войны, он принял его, как младшего брата, он хотел возобновить прерванную
самим Томом опеку, он снова помог ему устроиться на заводе и помог бы
выйти в люди... Со временем Том тоже имел бы дом, имел бы то же
довольство... Но, вместо благодарности, он встретил со стороны Тома глухой
отпор, даже насмешку. Сначала он считал это завистью - и это, конечно,
было глупо и несправедливо со стороны Тома: кто же гнал его за океан? За
эти два года он мог бы здесь много сделать, а ошибся - пеняй на себя, не
завидуй тому, кто оказался умнее! Вскоре Джон стал подозревать, не
сочувствует ли Том коммунистам. Когда же он напрямик спросил его об этом,
то вдруг с ужасом услышал, что Том - член Коммунистической партии, у него
даже есть партийный билет! Все стало ясно: Том - враг, потому что он враг
собственности, он против того, чтобы Джон владел домом, садом,
холодильником.
  Не только влюбленные и друзья тоскуют в разлуке - иногда и врагам не
обойтись друг без друга. Бывало, Джон кричал Доре: "На порог не пущу
твоего паршивого кузена!", а потом сам же чувствовал непреодолимую
потребность вступить в словесную схватку с коммунистом. На путь истины
коммуниста, конечно, не наставишь, но хоть пристыдить его! Томом владели
другие чувства: ведь Джон - все-таки рабочий, есть же в нем, за что можно
уцепиться, не окончательно же он забаррикадировался в своем доме! Джон
обычно раздражался и кричал, Том говорил спокойно и тем больше раздражал
Джона. Дора металась между обоими, стараясь примирить непримиримое.
  Но в воскресенье Джон не был расположен к схватке - вот почему приход Тома
его расстроил. По воскресеньям он уже с утра предчувствовал удовольствие,
с каким целый день будет возиться в своем любимом садике. Кроме того, по
воскресеньям после завтрака Дора с Майком отправлялась в церковь, и это
тоже настраивало Джона на торжественный лад. Сам он не так-то часто бывал
в церкви - не мужское это дело! - но следил за тем, чтобы жена и сын не
пропускали ни одной воскресной службы: Дора как бы представительствовала
перед самим господом богом от всей семьи Джерардов. Так было надежно и
прилично.
  Том, понимая настроение хозяев, вел себя миролюбиво: за столом не было
произнесено ни одного слова, из-за которого мог бы вспыхнуть спор. Но
когда завтрак кончился и Джон, сложив салфетку правильным треугольником,
положил ее около своего прибора, готовясь встать, Том сказал:
  - А я к вам по делу.
  - В воскресенье дело? - насторожился Джон.
  - Вот именно: в воскресенье... Когда можно всех застать. Прочитайте! И,
если согласны, подпишите...
  Том вынул из кармана вдвое сложенный лист и протянул его Джону. Тот
развернул его. Под текстом, отпечатанном на машинке, чернели две колонки
подписей.
  Джон читал, лицо его медленно наливалось кровью.
  - Ты что это? - воскликнул наконец он, в негодовании уставившись на Тома.
  - Коммунистическое воззвание притащил?
  - Почему же оно коммунистическое? - спокойно возразил Том.
  - Брось дурачка валять! Не прикидывайся.
  - Да что там такое? - Дора встала из-за стола и подошла к Джону. Но тот
отстранил ее и, сложив лист, перебросил его через стол Тому.
  - Поищи дураков в другом месте! - крикнул он зло. - А меня ты, кажется,
знаешь...
  - Думал, что знаю. А вот по-настоящему увидел только сейчас.
  - Ну и смотри хорошенько!
  - Ты выдумал, что коммунисты против такой частной собственности, как твоя,
а выходит, они тебе не нравятся потому, что они против атомной бомбы.
  - Не пугай словами! - Джон стоял наклонив голову, точно разъяренный бык,
готовый к атаке. Дора замерла рядом. - Что ж, может, я и за нее. Небось
пугнет она твоих дружков, если посмеют к нам сунуть нос из
Коммунистической державы...
  - Обязательно сунут, - усмехнулся Том. - Придут за твоим домом,
холодильником и пылесосом. Они только и мечтают захватить твою
собственность. Брось! У них горят глаза на вещи поценнее. И за Докпуллера
не бойся! Не тронут его, нам оставят, может, вот Майк со своими товарищами
умней нас с тобой будут, с ними рассчитаются...
  - Том, не развращай мальчишку! Иди отсюда, Майк, чего уставился? Марш в
сад!
  Мальчик, все еще неподвижно сидевший за столом и прислушивавшийся к
разговору, неохотно вышел.
  - Ну и несчастный же ты человек, Джон, как погляжу я на тебя, - с
искренним сожалением сказал Том. - Дальше своего забора не видишь. А
посмотришь через забор, - все тебе мерещится, что собираются к тебе
залезть, холодильник уворовать.
  - Дался тебе холодильник! - с досадой сказал Джон. - Завидно, что своего
нет?
  - Нет, Джон, младше я тебя, да по свету поскитался, людей повидал, - не
завидую я, а жалко мне тебя. Был бы ты в их стране, повидал бы их дела,
понял бы: не то что твой дом, им и богатства Докпуллера не нужны, они
размахнулись на дела покрупнее. Они из своей страны такое сделают, что
Докпуллер со своими богатствами - просто дрянь - тьфу! - внимания не стоит.
  - Коммунистическая пропаганда! - угрюмо сказал Джон.
  - Эх ты! Наслушался профсоюзных бонз да начитался "Медианского курьера" и
без всякого смысла твердишь одно: "Коммунистическая пропаганда!
Коммунистическое воззвание!" Ну, а в "Курьере" чья пропаганда? Господина
Прукстера. Она тебе больше нравится? А ты не слушай ничьей пропаганды, сам
смекай: ведь никому эта проклятая бомба так не страшна, как тебе, Доре и
Майку.
  - Это почему?
  - А очень просто. Вот тебе почти сорок, а видал ли ты войну? Ведь когда за
океаном бомбами и снарядами разрушали дома, убивали людей, ты преспокойно
работал и копил денежки на свой дом. А там каждое поколение успевает
две-три войны на своей спине попробовать. И ты думаешь, так будет
продолжаться вечно? Шалишь, брат! Проголосовал ты за бомбу, значит, ее и
получишь...
  - Замолчи, Том! - в ужасе закричала Дора.
  - Нет, не замолчу! - крикнул Том. - Не замолчу! Он только это и понимает.
Он воображает, что будет по-прежнему мирно копаться в своем садике, пока
наши бомбардировщики будут уничтожать города Коммунистической державы. Так
она и позволит! Страна, расколотившая огромную армию нацистов, позволит
нам безнаказанно убивать ее женщин и детей? Ну нет, это ты, Джон, дурачком
не прикидывайся! Первой она на нас бомбу не пустит, но уж если мы посмеем,
то тут держись...
  - Не запугивай! Так мы их и пустим... - упрямо сказал Джон.
  - Да разве тебя испугаешь! Конечно, ты не пустишь. Закроешь двери, окна,
форточки, в саду дощечку выставишь: "Частное владение Джона Джерарда.
Бомбы бросать строго запрещается".
  - Не фиглярничай!
  - Нет, это ты фиглярничаешь. Мир готов обрушиться, а он свое: "Плевать мне
на мир, мой дом - моя крепость!"
  - Послушай, Джон, - внезапно сказала Дора, - ведь Том правду говорит.
  Джон, которого слова Тома застигли врасплох и потому заставили было
призадуматься, услышав Дору, моментально рассвирепел. Ох уж эти женщины,
всюду нос суют!
  - Ну, ты, коммунистка! - грубо окрикнул он. - Всегда готова братца
поддержать. Много ты понижаешь в политике!
  Против обыкновения Дора не уступила.
  - Да какая же тут политика? - с искренним удивлением воскликнула она. -
Просто не хочу я, чтобы тебя и Майка в газ превратили. При чем тут
политика?
  - А не понимаешь, так не суйся! - огрызнулся Джон. Он был сбит с толку и
неожиданным рассуждением Тома и еще более неожиданным сопротивлением Доры.
  - Послушай, Джон, - сказала тихо Дора, - надо подписать. Неужели мы за то,
чтобы этой проклятой бомбой уничтожали детей?
  Джон чувствовал, что надо возразить, но он окончательно потерял нить: что,
в самом деле, сказать? Он только твердо знал, что воззвание
коммунистическое, но ведь в словах Тома, пожалуй, есть и правда... "Вот
она, пропаганда, что делает!" - вдруг испугался он.
  - Да ведь оно коммунистическое! - крикнул он в отчаянии. - Что же, ты
хочешь, чтобы нас коммунистами считали?!
  - Кем угодно пусть считают, лишь бы бомбы не было, - упрямо возразила Дора.
  - А ты думаешь, как подпишем, так сейчас нас и послушают?..
  - Вас двоих не послушают, а миллионы подпишут - поневоле придется
послушать, - сказал Том.
  - Уж и миллионы!
  - Конечно. Неужели миллионы людей готовы погибать от бомбы? Эх, Джон,
Джон! Да ведь не на бомбу, а на нашу глупость надеются все эти Бурманы. На
то, что такие, как ты, скажут: мы - люди маленькие, ничтожные, мы не в
силах ничего изменить...
  - И верно, что не в силах, - несколько тише, но угрюмо сказал Джон. -
Добьемся одного: попадем в коммунисты. В профсоюзе предупредили: кто
подпишет, тот коммунист.
  - Вот чего ты боишься! - усмехнулся Том. - Бонзы страшнее бомбы.
  - Как знаешь, Джон, я подпишу, - сказала Дора.
  Джон, который начинал было раздумывать, теперь пришел в ярость при мысли,
что Дора посмела что-то решить без него и против него. Вряд ли он все-таки
согласился бы подписать воззвание, но теперь, после слов Доры, об этом не
могло быть и речи.
  - Не смей! - яростно крикнул он. - Коммунистка! - И, исчерпав все доводы,
он пригрозил: - Я преподобному Фредерику скажу.
  - Он еще в то воскресенье призывал подписывать воззвание против бомбы, -
спокойно сказала Дора. - Проповедь читал