Я устал спорить и не стал отвечать.
     "Может, если  б ты подождал еще немного",  сказала она. "У нас есть еще
год  до  того,  как  фриттеры  явятся  снова.  Может,  если  б  ты  дал  мне
привыкнуть."
     "Я так  и делал. Пару часов назад  я сидел с Ойлисом с нашими лесками в
зеленой воде, а потом что-то  вырвалось из ада и забрало его. Похоже,  ничто
уже не изменит  моего решения уйти после такого зрелища, но сейчас я здесь с
тобой,  во все твоем уюте,  и мне кажется, я могу  снова сбиться  на  старый
путь. Но это  не  значит,  что именно так  я и должен поступать." Я похлопал
себя по голове. "Вот эта  часть приказывает мне  уматывать. Никогда прежде я
не прислушивался к  собственному разуму,  всегда шел за своим сердцем, и все
это лишь глубже хоронило меня в дерьме."
     "Я понимаю! Значит, вот кто я - глубокое дерьмо!"
     "Мне не хочется тебя убеждать. Ты же знаешь, что я не это имел в  виду.
Тебе тоже надо прислушаться к собственному разуму. Если прислушаешься, то мы
уберемся из этого проклятого места всего за час."
     Она секунду  смотрела на меня, потом  легла на бок,  лицом  к стене  из
листьев.
     "Энни?"
     "Просто уходи", сказала она тонким голосом.
     Я  улегся рядом, но  она  сказала: "Нет!  Я  хочу, чтобы ты  ушел,  раз
уходишь."
     Я хотел успокоить ее, положив руку на плечо. Она дернулась и свернулась
калачиком.  Словно сто фунтов мокрого  цемента налили  в мой череп, но и его
было  недостаточно,  чтобы  заглушить яркую точку  убежденности, призывающую
меня уходить. Я поднялся с постели и  начал запихивать одежду в свой рюкзак.
Несколько раз  я останавливался и пытался снова убедить Энни присоединиться,
но она не слушала меня. Я двигался все медленнее - мне не хотелось оставлять
ее.  Но  все же я продолжал собираться, пока не упаковал  все  свои вещи.  Я
надел рюкзак и встал, глядя вниз на нее.
     "Вот как ты хочешь это сделать?", спросил я.
     "Это ты так хочешь. Я просто лежу."
     Я выждал несколько секунд, думая, что она смягчится. Наконец, я сказал:
"Я люблю тебя, Энни."
     Эти слова заставили ее вздрогнуть, но она продолжала молчать.
     Гораздо тяжелее было покидать Энни, чем когда-то Айлин - у меня не было
виски, чтобы облегчить  мне дорогу. Слезы жгли мне щеки и я раз десять решал
возвращаться. Но  что-то  заставляло  меня шагать,  и  я спустился с дерева,
вышел на  каменистый  участок берега и встал, разглядывая стену джунглей  на
другом берегу реки. Бобби Форстедт и его  светловолосая панк-подружка сидели
на камнях, скрестив ноги. Они заслонили глаза от солнца, пробившегося сквозь
тучи, и уставились на меня.
     "Куда ты идешь?", спросил Бобби.
     "На восток",  ответил я. Мне не хотелось с ним  говорить, но я понимал,
что надо.
     "Ни хрена себе!" Он вскарабкался на ноги. "Как ты решился?"
     "Бобби,  я  не очень хочу  разговаривать,  окей? Иди  к Энни,  она тебе
расскажет. Она наверху в своей келье."
     "Нет, она не там." Его подружка ткнула в сторону дерева. "Вот она."
     Энни вышла из тени дерева, волоча по  земле свой  рюкзак - должно быть,
она упаковала его  в рекордное время.  На  ней были линялые  джинсы и старый
свитер. Я заулыбался ей, но, подойдя, она заметно убавила мое  удовольствие,
сказав: "Лучше, если ты окажешься правым, сукин ты сын!"
     Бобби сложил раструбом ладони и закричал: "Энни и Билли Пропащий уходят
за Стену!"  потом  повторил еще раз,  но вместо  "уходят за Стену",  крикнул
"переходят на следующий уровень!". Люди появлялись из джунглей, спускались с
дерева,  и  довольно быстро собралась  толпа человек в  двадцать -  двадцать
пять, спрашивающих, почему мы уходим, и чем они  могут  помочь.  Энни стояла
немо, и  я  как мог  лучше отвечал на  вопросы.  Новость об Ойлисе несколько
отрезвила настроение, но даже  так, похоже, никто не врубался,  почему же мы
покидаем это место.  Кроме,  возможно, Писцинского. Он протолкался ко мне  и
вручил пакет сушеной рыбы, завернутой в листья, и баллончик красной краски.
     "Я вроде  как  соображаю, что ты как раз из тех, кто  идет  за  Стену",
сказал  он.  "Но во  мне такого,  кажется,  нет.  Надеюсь, у тебя получится,
Билли. Когда доберешься, черкни мне сообщение на поезде."
     "Сделаю", сказал я, и мы пожали друг другу руки.
     Подошли  еще люди, принеся так много еды, что мы не  смогли бы унести и
половины. Энни начала обнимать друзей, кто-то запел, все  делились едой, и я
увидел, что событие  превращается в  обыкновенную пирушку, и устрашился, что
если мы задержимся еще чуть дольше, то уже не  вырвемся из  нее. Я закричал:
"Эй!", и  продолжал кричать, пока  не  привлек  всеобщего  внимания. Потом я
сказал: "Благодарю  всех, кто  пришел посмотреть, как мы  отчаливаем! Мы это
ценим! Но мы уходим немедленно!"
     "Зачем такая спешка?", крикнул кто-то, и несколько человек засмеялись.
     "Я  скажу, зачем такая  спешка",  ответил я. "Это место  что-то убило в
нас. Оно заставило  нас вести полужизнь.  Наверное,  одна из  причин, что мы
здесь осели, это то, что у  большинства другой жизни никогда  и  не было. Но
здесь  происходит еще что-то, для чего  у меня  нет имени. Что-то заставляет
нас  просто  сидеть  и  дожидаться  смерти.  Мне и  Энни легко  подождать  и
попировать.  И,  черт  побери,  после  доброй  пирушки  недолго  и  поменять
намерение. Но я не позволю, чтобы это произошло."
     Какие-то люди с края толпы пошли прочь.
     "Здесь  нечего праздновать",  продолжал  я. "Мы  не радуемся  тому, что
уходим. Мы бросаем  жребий. Но так мы заставляем  себя крутиться. Оставаться
здесь, это то же самое, что даже не  брать в руки кости. А ведь все,  что вы
здесь получите, вы уже знаете. Это знал Ойлис Брукс. Это знали Джозайя Тобин
и Нэнси Саварес. И все остальные, кого  нет здесь на пирушке, они это знают.
Мы  уходим,  потому  что это  наш единственный  шанс  прорваться  к  чему-то
лучшему. Здесь, За-Чертой, не место,  чтобы строить жизнь. Здесь место,  где
можно собрать все свое  дерьмо, прежде чем двигаться дальше. Здесь проклятое
убежище для  бездомных,  но  с красивым  видом. Нам  не предполагается  жить
здесь, нам предполагается остановиться здесь ненадолго, а потом уходить. Вот
почему, мы уходим. Мы хотим отыскать наш дом."
     Пока  я  говорил,  толпа понемногу  расходилась  -  осталось  не  более
десятка. Писцинский, Бобби Форстедт с подружкой, еще кое-кто.
     Я поправил рюкзак и сказал:  "Благодарю за  проводы. Может быть, мы еще
увидимся с вами на пути."  Потом я проложил себе дорогу до берега и собрался
вброд переходить реку. Я не оглядывался,  но слышал, что Энни  плескается за
мной,  а  кто-то  крикнул:  "Счастливых  рельсов!" К тому времени, когда  мы
достигли  другого  берега,  все  разошлись,  кроме  Бобби  Форстадта  и  его
подружки,  а  они  снова  уселись  в  позу,  как  до  меня,  разговаривая  и
жестикулируя - Энни и я уже  были закрытой  темой в  записных книжках Бобби.
Говоря  по правде,  я чувствовал  то же  самое относительно За-Чертой. Люди,
которых  я встретил здесь, превратились  в  воспоминания,  и мысленно  я уже
перешел  через  Стену.  Дерево  с  его  многоэтажной кроной и кельями, с его
темными поблескивающими  ветвями, снова выглядело руиной, и я догадался, что
по-настоящему она всегда руиной и было.


x x x
     Я наполовину ожидал, что джунгли попробуют помешать нашему отправлению,
направив на нас  легионы жуков, змей  и всего  прочего,  чего  только  можно
наслать на нас; однако путей  мы  достигли  без происшествий.  Черный  поезд
дожидался,  загнувшись  вокруг  подножья   зеленого  холма.  Молодой  поезд,
сверкающий, без рубцов. Я  надеялся поехать на поезде  Санта  Клауса - я  по
крайней мере бы знал, что он сможет доехать. Мы  забрались в один из вагонов
и меньше чем через пять минут покатили.
     Мне хотелось  бы громогласно  рассказать вам  о путешествии, потому что
оно заслуживает описания большого, яркого и шумного, однако мир  не  пел мне
такую песню,  и я  ограничусь своим обычным голосом. Все началось достаточно
ординарно.  Энни продолжала  злиться на меня за принуждение,  но была  более
напугана, чем  зла, и  сидела, пришивая заплатки на колени джинсов. Я следил
из дверей вагона за проносящимися холмами, думая, что, может быть, не стоило
втравливать в это  Энни, что,  может  быть, милосерднее было просто уйти, не
проронив  ни слова. Я рад был снова оказаться  на  ходу. Может  быть, в этой
вселенной и нет ни  ритма, ни  резона, но  я не мог согласиться  с  тем, что
кучка хобо попала За-Черту просто потому, что  они все провалились в  одну и
ту же трещину, и хотя я  тоже  был испуган,  как  никогда раньше я испытывал
восхищение. Я не просто разыскивал новое место, куда  просочиться, не просто
новый город, где я мог бы суетиться и продавать по дешевке талоны экстренной
продовольственной  помощи  ради   крэка;   я  ощущал   себя  исследователем,
авантюристом,  пронзающим  неведомое.  Может   быть,  это  настроение   было
фальшивым, дутым,  но уже  очень давно я  не  воспринимал себя в таком ясном
свете,  и  поэтому  не  желал  портить  ощущение слишком  глубоким  анализом
ситуации.
     Я попробовал заговорить с Энни,  но до  этого она еще не дошла. Тем  не
менее, когда мы отъехали примерно на милю, она подползла и  пристроилась под
моей рукой и так мы сидели добрый  час, пока поезд не начал выкручиваться из
холмов. В  провалы меж ними  мы видели,  что под высоким  солнцем разлеглась
желтовато-зеленая равнина, а по ней рассыпаны ярко-голубые пятна озер. Пение
ветра  в поезде  и ослепительный свет придавали всему надежду, как  и густой
запах гниющих болот, пока мы спускались на равнину. Она напоминала ту, что я
пересек с Писцинским, покинув Кламат-Фоллс,  с небольшими островками твердой
почвы здесь и  там, на  которых росли деревья, чьи  извитые стволы напомнили
мне пинии Монтеррея, но листья  их  были  лентообразными, полощась на ветру,
словно вымпелы. Никаких следов жизни, хотя я предполагал, что в озерах, да и
тех  протоках, что питают их, водится рыба. Вид  был радостный, но вскоре он
надоел, нескончаемая панорама тростников, озер и корявых деревьев. Казалось,
поезд  летит  мимо одной и той же  сцены, повторяя  ее снова  и  снова. Наше
первоначальное  возбуждение  постепенно прошло, и  мы уселись  возле боковой
стенки  вагона,  поедая сушеную рыбу  и  джунглеры, разговаривая, но  только
чуть-чуть, просто "Передай  рыбу",  "Хочешь воды?",  или "Ты  окей?". Скорее
успокаивающий шум, чем разговор.
     В полдень солнце припекло вагон и жара пробудила в нас ленивое желание.
Мы  занялись любовью  на расстеленных  спальных мешках, совершенно  отличным
образом от спортивного траханья, которым  я занимался на поездах  в прошлом,
когда в дребезге вагонов  и  грохоте колес  тонул любой  человеческий  звук,
заставляя казаться, что весь шум связан с грубой неумеренностью акта. Тишина
нашего поезда,  нарушаемая лишь ветром, поддерживала  нас, словно постель из
мягкого шума,  допуская  нежность. Потом  мы задремали, а  когда проснулись,
наступили сумерки, и горы впереди  выглядели значительно ближе,  их вершины,
словно дым битвы,  закрывали саваны темных облаков. Я прикинул, что в горах,
если поезд сохранит нынешний темп, мы окажемся к утру, а  потом, может быть,
и  узнаем,  была  ли  это  добрая  идея  или  всего  лишь  витиеватая  форма
самоубийства. Жара спала,  воздух становился холоднее, но вагон, согреваемый
своей  золотистой  кровью,  держал нас  в относительном  уюте.  Мы набросили
одеяла на плечи и, держась за руки, смотрели в двери.
     Когда  наступили  плотные  сумерки,  далеко  на  равнине из  тростников
взлетело вверх нечто, показавшееся стаей громадных неуклюжих птиц.  Их число
нарастало, пока они не закрыли значительный кусок неба. Я заметил, что поезд
прибавил скорость,  а  когда стая приблизилась,  понял  почему. Сотни черных
одеялоподобных  объектов,  их  поверхность   колеблется  под  ветром,  полет
неровный, мечущийся,  с провалами  и скольжениями, чуть-чуть не дотягивающих
до откровенных  падений,  тем не  менее  они  непреклонно  двигались в  нашу
сторону. "О  черт!", воскликнула Энни и навалилась  на дверь, наглухо закрыв
ее.  Я  снова открыл  ее на пару дюймов, чтобы  видеть,  а она  сказала: "Ты
спятил!", и силой попыталась снова закрыть ее.
     "Нам надо видеть, что происходит", сказал  я. "На случай, если придется
прыгать."
     "Прыгать  в эту адскую дыру!", воскликнула она. "Такого быть не должно.
А теперь закрой проклятую дверь!"
     Я все продолжал удерживать дверь, и она закричала: "Черт побери, Билли!
Ты  держишь дверь открытой, а  один  из них может напасть и прорваться к нам
внутрь! Ты этого захотел?"
     "Я рискую. Но не хочу быть запертым."
     "А у меня, что, и права высказаться уже  нет? Так, что ли?" Она врезала
мне прямо  по физиономии.  "Думаешь,  я  отправилась в эту чертову  поездку,
чтобы  ты  мог мною  всюду  командовать? Тебе  стоило лучше  подумать!"  Она
прицелилась и врезала мне еще раз, кулак пришелся мне по скуле, и я отступил
на пару шагов, ошеломленный ее свирепостью.
     "Я  тебя  не  боюсь!",  сказала она сгорбив плечи.  "Я не позволю собой
помыкать ни тебе, ни кому-то еще!"
     Глаза ее стреляли по мне, желваки ходили по скулам. От ее  устрашенного
и устрашающего вида приглушился мой  собственный страх, и  я сказал: "Хочешь
закрыть, тогда закроем. Я только говорю,  если  вагон начнут  раздирать,  то
может нам лучше  бы знать, что происходит, чтобы можно было принять разумное
решение."
     "Разумное? О чем ты, к  черту, говоришь? Если б  мы были  разумными, то
были бы сейчас За-Чертой, а не сунулись подыхать в центре неизвестно чего."
     Вагон вроде как вздохнул, потом дернулся, потом  вздохнул  еще раз, уже
дольше, и  я понял, что на  крыше устроился  бердслей и  раздирает ее. Через
мгновение дверь  рывком открылась примерно  на  фут  и второй бердслей начал
протискиваться  в  щель,  словно  полотенце через выжималку, его испещренная
пятнами, лысая стариковская голова протолкнулась первой. Энни завизжала, а я
бросился к своему рюкзаку  и выдернул топорище. Повернувшись, я увидел,  что
бердслей уже наполовину в вагоне, его кожистый черный парус слабо колыхался,
крючки  на  нижней  его части оказались когтями  в  три-четыре дюйма длиной,
грязно-желтые цветом.  У него  был  такой  чудовищный вид, пародия  на  лицо
старого человека,  в высшей  степени жестокое  лицо со  сверкающими  черными
глазами  и  клыкастым  щелкающим  ртом,   что  я  на  секунду  застыл.  Энни
распласталась  на краю  двери, глаза  большие, и когда парус хлопнул по ней,
когти свистнули прямо возле лица и она снова завизжала.
     У меня в голове не было никакой стратегии, когда я напал на бердслея, я
просто  отреагировал  на  визг  и ринулся  вперед,  размахивая топорищем.  Я
прицелился по  голове, но по траектории затесался  парус, закрутился  вокруг
топорища и чуть не вырвал его из моей хватки. Я замахнулся еще раз, но парус
обхватил меня,  как перчатка, и  рванул к  голове твари с такой силой, что у
меня ноги оторвались от пола. От него воняло, как от столетних носков. Когти
рвали мне  плечи, ягодицы,  и  я  увидел собственный конец  в этих  странных
чернильно-черных глазах...  а  потом  я увидел что-то еще, некое  узнавание,
которое  потрясло меня. Но почти  мгновенно оно пропало и я снова дрался  за
свою жизнь. Я не  мог замахнуться на бердслея, почти полностью обездвиженный
хваткой паруса, но я  ткнул в него  концом топорища,  когда  он снова  резко
повлек меня вперед, и по  случайности кончик воткнулся ему прямо  в рот. Мой
страх сменился яростью, и я пихал топорище все глубже, пока не  почувствовал
хруст, когда  поддалась  какая-то  внутренняя  структура.  Я трамбовал  этим
топорищем туда-сюда, словно продалбливая дыру для шеста, пытаясь проломиться
насквозь, и вдруг голова осела, парус раскрутился и я свалился на пол.
     Я  был  в  полном  сознании,  но  видел все как-то  странно.  Я  слышал
отдаленный голос Энни и видел крышу вагона, вдавленную внутрь, но в основном
я вспоминал  глаза  бердслея, похожие на пещеры,  полные  черной, освещенной
луной  водой, и  то мимолетное ощущение,  когда  я был к ним близко, что это
глаза человека, или того, кто когда-то был человеком. А если это так, если я
могу доверять этому ощущению, то как оно соотносится со всеми теориями этого
места, этого  мира?  Что определяет то,  что  некоторых  людей  карают таким
способом,  а других  посылают За-Черту? А может, если умираешь За-Чертой, то
становишься  бердслеем, а  может, это  происходит, если умираешь на равнине.
Мои  предположения становились все  буйнее и  неистовее, и где-то посередине
всего  этого я потерял  сознание. Но  даже  тогда  я сохранял  ощущение, что
смотрю  в  эти глаза,  что падаю  в них,  присоединяюсь к стае под  каким-то
воображаемым небом и становлюсь  порхающим, грязным животным, безобразным  и
злобным,  прячущимся от  солнца  в  прохладных камышовых топях,  а  по ночам
взлетающим на ветер, чтобы нестись на охоту за золотистой кровью.
     Я  вздрогнул, очнулся, и  обнаружил, что Энни  сидит рядом. Я попытался
заговорить и испустил каркающий звук - во  рту было сухо, как в пустыне, и я
чувствовал пульсирующую боль в нижней части спины и в плечах. Она посмотрела
на меня, как мне  показалось, с нежностью, но первое, что она сказала, было:
"Похоже, насчет двери, была-то права я."
     Я попробовал сесть и пульсация усилилась
     . "Я  остановила кровотечение",  сказала она.  "Тебя здорово порвали. Я
очистила,  как  могла.  Использовала  весь свое бактин.  Но тебя  полосовала
чертовски грязная тварь. Наверное, раны могут загноиться."
     Я поднял голову - бердслей исчез, дверь была плотно закрыта. "Где мы?",
спросил я.
     "Там  же, где и прежде",  ответила она.  "Только горы  кажутся  больше.
Бердслеи куда-то улетели. Думаю, напились досыта."
     "Поможешь подняться?"
     "Тебе бы лучше полежать."
     "Не хочу закостенеть", сказал я. "Дай мне руку."
     Захромав по вагону, я вспомнил  хватку паруса бердслея, и  подумал, как
мне повезло. Энни держалась рядом, поддерживая меня. Я рассказал, как почуял
что-то человеческое в бердслее за мгновение до того, как  убил его, и  что я
думаю по этому поводу.
     "Наверное,  это  ничего не  значит", сказала  она. "Ты просто до смерти
перепугался. В такой момент что угодно подумаешь."
     "Ага", согласился я. "Но ощущение было по-настоящему сильное."
     "Ну  и что?",  спросила  она.  "Значит,  это человек,  ну  и  что? Кому
интересно, что это означает? Не стоит об этом сильно размышлять. Нет  смысла
даже пытаться. Черт, это одна из  причин, что я увязалась с  тобой. Я больше
не могу  слышать  идиотские теории.  Я хотела уйти  туда,  где  можно делать
что-то конструктивное, а не просто сидеть, созерцая собственный пупок."
     "Ты  не видела того, что  видел я", сказал я. "Если б увидела, тоже  бы
задумалась."
     "Прекрасно",  сказала  она. "Ошеломляющий поворот. Бердслеи - это люди.
Что это,  черт побери,  означает?  Не стану  отдыхать, пока  не  додумаю  до
конца."
     "Боже, Энни", сказал я. "Я просто рассуждаю."
     "Ну  и  заткнись!  Если  мы  переживем  путешествие,  может,  я  этим и
заинтересуюсь. Но прямо сейчас у меня есть больше и лучше о чем думать."
     Я сказал: "Олл райт."
     Она взглянула на мои  плечи  и сказала: "О боже! Ты снова  кровоточишь!
Давай-ка, садись, дай мне взглянуть, что я могу сделать."


x x x
     Утром  я  открыл двери  и  огляделся.  Горы нависали  прямо  над  нами.
Гранитные  бока ощеривались клыками  снега и льда,  которые сами  исчезали в
дымящихся  темных  тучах; веера  несомого  ветром снега висели почти вечными
плюмажами на  крутых откосах. С дерева  горы казались  громадными, но вблизи
они были корнями мира, дном  безграничного  и ужасного моря, границей  между
бедой и пустотой. Их имена,  если у  них имелись имена,  были