- По-моему, образ Гриауля...
   - Ваше выступление было шедевром, этаким образцом устрашения, - прервал
его Ваймер. - Я  не  стану  вас  наказывать,  но  запрещаю  впредь  пугать
присяжных. Уберите картину.
   Коррогли принялся было возражать, но внезапно понял, что такой  поворот
событий даже к лучшему: раз картину  велено  убрать  из  зала,  значит,  в
чем-то он достиг своей цели.
   - Как скажете, ваша честь.
   - Будьте осторожны, мистер Коррогли, -  предостерег  Ваймер.  -  Будьте
очень и очень осторожны.
   Картину понесли к выходу. Присяжные проводили ее взглядами, а когда она
исчезла за дверью, на их лицах отразилось  огромное  облегчение,  которое,
как подумалось Коррогли, важнее для его победы, чем угнетающее присутствие
картины. Теперь он сможет играть на их ощущениях, напоминая им о  Гриауле,
попеременно внушать страх и успокаивать и тем самым все сильнее  подчинять
их  себе.  Он  попросил  Кэтрин  Окои  рассказать  о  своем   десятилетнем
пребывании внутри дракона, и женщина  поведала  о  том,  что  Гриауль  сам
привел ее к себе  единственно  для  того,  чтобы  она  присутствовала  при
сокращении его сердечной  мышцы.  Потом  Коррогли  справился  у  Кэтрин  о
чудесах, которые таят внутренности дракона, о снадобьях, извлеченных ею из
выделений  драконьих  желез,  о  диковинных  и   в   некотором   отношении
замечательных паразитах Гриауля и о растениях, что встречаются внутри  его
тела. Об Отце камней она ничего не знала, однако тех  чудес,  которые  она
перечислила, вполне хватило,  чтобы  убедить  присяжных,  что  самоцвет  и
впрямь  может  оказаться  порождением  дракона.  Кэтрин  предъявила   суду
находки, сделанные ею внутри  Гриауля:  заключенных  в  стеклянный  ящичек
пауков,  чьи  паутины  поражали  воображение   своей   замысловатостью   и
фантастичностью;   побеги   весьма   необычного   растения,    обладавшего
способностью воспроизводить двойников животных, что засыпали поблизости от
него; обломки похожего  на  янтарь  камня,  который,  по  ее  утверждению,
являлся на деле загустевшим и отвердевшим желудочным соком дракона.
   - Я не сомневаюсь, - сказала она, беря в руки Отца камней,  -  что  его
мог породить Гриауль. И сейчас, прикасаясь к нему,  я  уверилась,  что  он
принадлежит Гриаулю. У меня было десять лет, чтобы  запомнить  то  особое,
непередаваемое ощущение, которое исходит от всего, что связано с драконом.
   Мервейлу было нечего противопоставить ее  показаниям,  так  как  Кэтрин
Окои пользовалась всеобщим уважением, история ее  жизни  и  открытий  была
известна всем и каждому. Но со свидетелями, которых заслушивали после нее,
философами и жрецами, что в один  голос  твердили  о  могуществе  Гриауля,
Мервейл  обошелся  гораздо  круче:  забрасывал  их  коварными   вопросами,
подлавливал на несовпадениях, обвинял в буйстве фантазий, а Коррогли  -  в
насмешках над правосудием.
   -   По-моему,   заседание   мало-помалу   превращается   в   диспут   о
метафизических понятиях, - заявил в перерыве Ваймер Коррогли и Мервейлу.
   - Метафизических? - переспросил Коррогли. - Может быть,  но  разве  так
бывает не всегда? В основу наших законов положена мораль, которая пришла к
людям из религии. Это что, не метафизика?  Закон  основан  на  метафизике,
которая проистекает из религии, предписывает, как поступать, и налагает на
людей определенные ограничения. Я всего  лишь  пытаюсь  показать,  что  по
поводу Гриауля существует полное единодушие. Если мы выйдем на  улицу,  то
не встретим никого, кто бы в той или иной  степени  не  верил  во  влияние
дракона. Подобного согласия в мыслях и чувствах не проявляют порой даже по
отношению к Богу. Это во-первых.
   - Ерунда какая-то! - буркнул Мервейл.
   - Во-вторых, - продолжал Коррогли, - с помощью свидетельских  показаний
я очерчиваю пределы влияния Гриауля, что весьма важно не только для снятия
с моего  подзащитного  обвинения  в  преднамеренном  убийстве,  но  и  для
установления прецедента. Не  давая  мне  возможности  говорить  о  влиянии
Гриауля, вы тем самым лишаете меня возможности защищать ответчика в  суде.
А раз уж вы разрешили мне защиту, вам придется  разрешить  и  изложить  ее
основания.
   Ваймер погрузился в размышления. Через какое-то время  он  взглянул  на
Мервейла. Тот вздохнул.
   - Что ж, - сказал  судья.  -  В  интересах  дела  я  вынужден  признать
существование такого явления, как влияние Гриауля...
   - Боюсь, что интересы дела не совпадают с интересами моего  клиента,  -
перебил Коррогли. - Для создания прецедента необходимо веское основание. Я
намерен поведать присяжным историю Гриауля и привести примеры его влияния.
Мне кажется, им, чтобы  вынести  справедливое  решение,  следует  все  это
знать.
   - Мистер Мервейл? - проговорил со вздохом судья.
   Мервейл  раскрыл  рот  и  снова  его  закрыл,  потом  развел  руками  и
направился к своему столу.
   - Дерзайте, мистер Коррогли, - напутствовал судья,  -  но  постарайтесь
обойтись без всяких там штучек. Мне сомнительно, чтобы ваши доказательства
сумели хоть немного  ослабить  впечатление  от  завещания.  У  меня  такое
ощущение, что вы попусту тратите время.
   Дело шло к вечеру, но Коррогли решил продолжать. Он хотел, чтобы  Лемос
рассказал свою историю именно сегодня. Пускай  присяжные  поразмыслят  над
ней на досуге, ведь впереди у  них  будет  целая  ночь.  Он  задал  Лемосу
несколько незначащих вопросов, а потом  попросил  резчика  своими  словами
рассказать суду, что произошло после того, как он приобрел Отца  камней  у
Генри Сихи.
   Лемос облизал губы, уставился взглядом в пол,  затем  вздохнул,  поднял
голову и начал:
   - Я помню, что сильно торопился домой. Тогда  я  не  знал  почему,  мне
хотелось получше рассмотреть камень. Дома я сразу положил его на  верстак,
сел и принялся разглядывать. На той стороне,  которая  сейчас  обращена  к
вам, был какой-то красноватый налет, похожий на ощупь на древесную  труху.
Я смахнул его, чтобы он не мешал мне любоваться  камнем.  Мне  подумалось,
что самоцвет выглядит прекрасным и загадочным и что внутри него  наверняка
заключена  еще  более  чудесная  красота,  которую  я  могу  вызволить  из
заточения. Обычно я не берусь за камень, пока, так сказать, не  сживусь  с
ним, а на это уходят недели или даже месяцы.  Но  тогда  я  был  словно  в
трансе. Во мне возникла странная уверенность, что я знаю этот камень, знал
его всегда и знаком с каждой его жилкой. Ну,  я  закрепил  его  в  тисках,
надел очки и взялся за  работу.  Я  ударял  по  нему  резцом,  а  из  него
изливался свет, который бил мне в глаза и проникал сквозь них в мозг,  как
бы  огранял  его  и  вызывал  в  воображении  разные  образы.  Первым  мне
привиделся Гриауль, не такой, как теперь, а  живой,  изрыгающий  пламя  на
крохотного человечка в мантии чародея, худого и смуглого мужчину с большим
носом. Потом я увидел их обоих  снова,  но  уже  обездвиженных,  а  следом
нахлынула целая вереница образов, которые я  не  запомнил.  Мой  мозг  был
будто залит светом, в ушах у меня звучала музыка света, и я  ощущал  всеми
фибрами души, что работаю с чудесным камнем. Я решил про себя, что  назову
его Отцом  камней,  потому  что  в  нем  воплотилась  первобытная  красота
минералов. Но когда я отложил резец, мне пришлось пережить  разочарование.
Камень сверкал и искрился, однако в нем не было ни глубины,  ни  богатства
красок. Казалось, что сердцевина у него полая. Если бы не вес,  его  можно
было бы принять за обыкновенную стекляшку.
   Я пожалел, что купил его у Сихи, и сказал  себе,  что,  верно,  на  мои
глаза опустилась пелена, раз я так обманулся. Покупка  грозила  выйти  мне
боком, потому что дела мои обстояли далеко не блестяще. В конце  концов  я
подумал, что подарю камень Земейлю. Он давно приставал ко мне  с  просьбой
подыскать ему что-нибудь из ряда вон для отправления ритуалов. Я надеялся,
что Земейль, привлеченный блеском камня, не  заметит  его  никчемности,  к
тому же я рассчитывал повидать Мириэль. Завернув камень в лоскут  бархата,
я направился в храм.  Ворота  были  на  запоре.  Я  постучал,  подождал  и
постучал снова, но никто не вышел. Меня трудно упрекнуть в несдержанности,
но тут я разозлился; я шагал взад-вперед перед  воротами,  останавливался,
кричал, гнев все больше овладевал мной, наконец,  не  в  состоянии  больше
сдерживаться, я полез на  стену,  цепляясь  за  стебли  растений,  которые
торчали из нее. Спрыгнув со стены, я прошел через сад, если можно  назвать
садом  столь  отвратительные  на  вид  посадки,  услышал  пение,   которое
доносилось из углового здания, и кинулся туда. Меня  душила  ярость,  и  я
намеревался швырнуть камень к ногам Земейля, молча взглянуть на Мириэль  и
уйти. Но когда я очутился внутри того здания, мне открылось такое зрелище,
что мой гнев куда-то испарился. Я  попал  в  пятиугольную  комнату,  стены
которой украшали резные панели слоновой кости. На  полу  рос  черный  мох,
земля шла под уклон к яме, в которой находился алтарь из черного  камня  с
изображениями Гриауля. На стенах в причудливых железных подставках  чадили
факелы. Рядом с алтарем стоял Земейль,  облаченный  в  черный  с  серебром
плащ, - смуглый мужчина с ястребиным носом и воздетыми к  потолку  руками.
Он пел какое-то заклинание, а девять фигур в плащах с капюшонами подпевали
ему. Мгновение спустя в задней части комнаты отворилась дверь, и я  увидел
Мириэль, совершенно нагую - на  ней  было  только  ожерелье  из  драконьей
чешуи. Ее явно напичкали этой  отравой:  голова  болталась  из  стороны  в
сторону, глаза закатились... Я  так  испугался  за  нее,  что  застыл  как
вкопанный, поверил на миг,  будто  ничего  лучшего  я  не  заслуживаю.  Ее
положили на алтарь; она, похоже, не сознавала, что происходит. Пение стало
громче, Земейль  воскликнул:  "Отец,  скоро  ты  освободишься!"  Потом  он
перешел на язык, которого я не понимал.
   И тут я уловил присутствие Гриауля. Внешне  оно  никак  не  проявилось,
разве что будто увеличилось расстояние, отделявшее меня от сцены,  которую
я наблюдал. Я не испытывал ровным счетом никаких чувств, хотя  всего  лишь
секунду назад, как и всю свою жизнь, боялся за Мириэль. Да, я  ощутил  его
присутствие и, глядя на алтарь, понял вдруг, что тут происходит  и  почему
мне надо их остановить. Опасность,  о  которой  меня  предупреждал  сейчас
Гриауль,  намного  превосходила  ту,  что  непосредственно  угрожала  моей
дочери. Это было нечто древнее, таинственное и ужасное. Я до сих пор помню
свое ощущение... Ну вот, я шагнул вперед и окликнул Земейля.  Он  повернул
голову. Я удивился, ибо он всегда относился ко мне с презрением, а  сейчас
на его  лице  был  написан  страх,  как  будто  он  догадывался,  что  ему
противостою не я, а Гриауль. Богом клянусь, до той минуты я не помышлял об
убийстве, но, когда мы  сошлись,  я  осознал,  что  должен  убить  его,  и
немедленно. Я совсем забыл про камень, который держал в руке, забыл в  том
смысле, что действовал не думая:  замахнулся  и  швырнул  его  в  Земейля.
Камень угодил ему прямо в лоб, и он упал,  не  издав  ни  звука.  -  Лемос
наклонил голову и крепче сжал поручень, ограждавший свидетельское место. -
Я ждал, что те, в плащах, набросятся на меня, но они кинулись  врассыпную.
Быть может, они тоже ощутили на себе могущество Гриауля. Я пришел  в  ужас
от того, что совершил. Как я уже говорил, знание того, зачем я должен  был
его убить, стерлось из моей памяти. Так что мне оставалось только мучиться
из-за того, что я лишил жизни человека, пускай недостойного, но  человека.
Я приблизился к Земейлю, надеясь, что он, может статься, жив. Отец  камней
лежал возле него. Мне показалось, что камень изменился. Я подобрал  его  и
увидел, что он перестал быть полым. В его  сердцевине  появилось  вот  это
черное пятнышко в форме человека с простертыми  к  небу  руками.  -  Лемос
откинулся назад и вздохнул. - Остальное вы знаете.
   Мервейл придирался буквально к каждому слову, но Коррогли по завершении
заседания на следующий день подумалось, что, если  бы  не  завещание,  все
могло  бы  повернуться  иначе,  поскольку  впечатление,  произведенное  на
присяжных рассказом Лемоса, было поистине огромным. Однако резчик так и не
сумел объяснить, за какую провинность Гриауль приговорил Земейля к смерти,
и это в значительной мере  сыграло  против  него.  Коррогли  задержался  в
здании суда допоздна, прикидывая, как ему вести  дело  дальше,  но  ничего
путного, увы, не придумал и где-то сразу  после  одиннадцати  собрал  свои
бумаги, вышел  на  улицу  и  двинулся  в  сторону  квартала  Алминтра.  Он
надеялся,   что   сможет   все   уладить,   сможет   убедить   Мириэль   в
благожелательности своих намерений, растолковать, что он попросту  не  мог
поступить по-другому.
   К тому времени, когда он достиг квартала, улицы опустели,  на  Алминтру
опустился туман, который отделил ветхие домишки от  моря,  от  неба  и  от
остального мира, превратив фонари в пушистые белые  цветки.  Рокот  прибоя
наводил на мысль о шлепках, раздаваемых  некоей  могучей  дланью,  сырость
заставила Коррогли поднять воротник  и  прибавить  шаг.  Он  заметил  свое
отражение в окне какой-то  лавки  -  бледный,  явно  чем-то  встревоженный
человек, одна рука прижата к горлу, лоб  изборожден  морщинами.  Подручный
Гриауля, подумал  он,  вершитель  правосудия,  исполнитель  воли  дракона.
Коррогли зашагал еще быстрее,  торопясь  забыть  о  своем  беспокойстве  в
объятиях Мириэль. Вдруг  ему  показалось,  что  он  различает  впереди,  в
клочьях тумана, неподвижную фигуру, в  самой  неподвижности  которой  было
что-то зловещее. Он обругал себя глупцом, но чем ближе подходил к  фигуре,
облаченной в плащ с капюшоном, тем сильнее  нервничал.  Внезапно  Коррогли
замер: ему вдруг вспомнились девять фигур в подобных  плащах  из  рассказа
Лемоса. Он снова велел себе  не  глупить,  однако  не  мог  отделаться  от
ощущения, что человек, до которого оставалось всего лишь футов  сорок  или
пятьдесят, поджидает именно его. Ухватив поудобнее папку  с  бумагами,  он
сделал пару осторожных шагов. Фигура не пошевелилась. Коррогли решил,  что
далее испытывать судьбу  совершенно  ни  к  чему,  и  попятился  к  началу
переулка, потом повернулся и кинулся прочь. Остановившись у  самой  кромки
воды, он спрятался за грудой  гнилых  досок  и  принялся  всматриваться  в
сумерки. Мгновение спустя в поле его зрения появилась та же самая  фигура.
Коррогли прошиб ледяной пот, ноги задрожали и подогнулись. Он стиснул зубы
-  и  бросился  бежать,  поскользнулся  на  мокром  песке,  споткнулся   о
перевернутую лодку и едва не упал; он  мчался  сквозь  непроглядный  мрак,
напоминавший ему о той маслянистой тьме, которая  уставилась  на  него  из
окна лавки. Туман неожиданно рассеялся, и в тусклом свете,  что  лился  из
окон расположенных неподалеку домов, стали  видны  кучи  рыбьих  костей  и
плавника, а прерывистый рокот прибоя мнился почему-то  тем  звуком,  какой
могли бы издавать при сокращении огромные легкие.
   Коррогли бежал без передышки, изредка оглядываясь назад  и  вздрагивая,
услышав какой-нибудь шум, и  наконец  влетел  в  то,  что  почудилось  ему
громадной паутиной, запутался в ней и рухнул  ничком.  Его  охватил  ужас.
Испустив сдавленный крик, Коррогли  принялся  разрывать  паутину  и,  лишь
когда высвободился, сообразил, что угодил в рыбацкую сеть, развешенную  на
берегу для просушки. Впереди, между домами, призрачно светилась  улица,  и
он побежал туда, а очутившись на ней, понял, что находится совсем рядом  с
лавкой Лемоса. Добравшись до места, Коррогли привалился к двери, схватился
за ручку, чтобы не упасть, и попытался восстановить  дыхание.  И  тут  его
руку  пронзила  такая  острая  боль,  что  он  закричал.  Вглядевшись,  он
рассмотрел, что из ладони торчит длинный кинжал, рукоять которого, в форме
свернувшегося кольцами дракона, все еще подрагивает. Кровь из раны стекала
на запястье и  капала  с  локтя.  Постанывая,  Коррогли  выдернул  кинжал;
накатившая боль чуть было не лишила его  сознания,  однако  он  устоял  на
ногах. Когда боль немного утихла, адвокат огляделся по сторонам, но никого
не увидел. Он постучал в дверь и окликнул Мириэль по имени.  Ответом  была
тишина. Он постучал снова, гадая, что могло задержать девушку. Наконец  за
дверью послышались шаги, затем голос Мириэль спросил:
   - Кто там?
   - Я, - проговорил Коррогли, не сводя взгляда со своей руки.  Вид  крови
вызвал у  него  головокружение  и  тошноту.  Рана  горела,  и  он  стиснул
запястье, чтобы хоть немного заглушить боль.
   - Убирайся!
   - Помоги мне, - взмолился он. - Прошу тебя, пожалуйста!
   Дверь распахнулась. Ослабевший, он поднял  голову  и  протянул  Мириэль
раненую руку, словно желая, чтобы девушка объяснила ему, что  это  значит.
Ее лицо исказилось, губы шевельнулись, однако не издали ни звука. Потом на
него нашло какое-то помутнение, а когда Коррогли очнулся,  то  понял,  что
лежит на песке у порога и глядит на ногу Мириэль. Никогда  раньше  ему  не
доводилось видеть ноги  под  таким  необычным  углом,  и  он  с  жадностью
уставился на них. Но  вот  нога  исчезла,  осталась  лишь  голая  коленка,
молочно-белая, того же оттенка, что и Отец камней. И на этом белом фоне он
увидел вдруг всех свидетелей, все вещественные доказательства и тома дела.
Они промелькнули перед ним, подобно сценам, которые  вроде  бы  проносятся
перед взором умирающего, как будто дело Лемоса было  для  Коррогли  важнее
прочих событий его жизни. На  грани  беспамятства  ему  померещилось,  что
через долю секунды он постигнет нечто весьма существенное.


   Ввиду ранения Коррогли получил выходной для поправки  здоровья,  а  так
как на последующие два дня  приходился  религиозный  праздник,  то  в  его
распоряжении оказалось без малого семьдесят два часа.  За  это  время  ему
надлежало придумать, как избавить Лемоса от наказания. Он сейчас ни в  чем
не был уверен: ни в том, как именно следует продолжать защиту, ни  в  том,
хочется ли ему вообще продолжать. Предыдущей ночью пострадал не только  он
один: Кирин, пожилая дама, с которой он  беседовал  еще  до  начала  суда,
куда-то пропала, а на пороге ее дома нашли окровавленный кинжал,  как  две
капли воды похожий на тот, что пронзил руку Коррогли. По  всей  видимости,
драконопоклонники  стремились  добиться  осуждения  Лемоса,  принуждая   к
молчанию тех, кто мог бы помочь резчику.
   Первый день отдыха Коррогли посвятил тому, что  заново  просмотрел  все
материалы дела и сильно расстроился, ибо выяснил, что пренебрег множеством
возможностей для расследования. Страсть к Мириэль и сама необычность  дела
настолько увлекли его, что он, так сказать, погнушался  проделать  обычную
рутинную работу. К примеру, он не предпринял никаких шагов для того, чтобы
узнать прошлое Лемоса, а ведь ему стоило установить, какой из  Лемоса  был
супруг и почему утопилась его жена, расспросить резчика о детстве Мириэль,
о  ее  друзьях...  Да,  он  упустил  столько,  что  лишь  на  перечисление
упущенного уйдет не один день.  Он  намеревался  повторно  побеседовать  с
Кирин, поскольку был убежден, что она  кое-что  от  него  утаила,  но  его
увлечение Мириэль привело к тому, что он забыл о своем намерении, а теперь
Кирин исчезла, прихватив с собой  все  секреты.  Ночь  и  день  спустя  он
сообразил, что времени у  него  остается  всего  ничего,  что  на  поверку
выходит - он отнесся к  процессу  с  известной  прохладцей  и  что,  если,
конечно, не произойдет чуда, его подзащитный обречен. Разумеется, он может
подать кассацию и выиграть месяц-другой,  в  течение  которого  расследует
все, что столь неосмотрительно упустил, однако прецедент, отнюдь не тот, к
которому  он  стремился,  уже  будет  создан,  а  чтобы  отменить  решение
уважаемого судьи, понадобятся неопровержимые  доказательства  невиновности
Лемоса, каковых, учитывая природу  дела,  добыть  практически  невозможно