расплавились бы от жара, а этот
метал  не повреждался. Он  был  исписан  змеящимися  завитушками и  изгибами
арабских букв, каждая размером больше  человека, и они были записаны  всюду,
куда  падал взгляд. Наверное,  тексты Корана, либо какой-то другой священной
книги, еще не доставленной на землю.  В глубинах блеска вокруг себя он видел
движения, что не  были  текучими движениями пламени,  и формы,  что не  были
формами огня, намеки на  тяжелые, неторопливые образы, и  он задвигал  своей
винтовкой быстрыми прикрывающими арками. Эта винтовка - красивая штука. Даже
если ему суждено упасть в огонь, даже  если его победит жара,  она продолжит
функционировать, лежа там, где случиться быть любому обезоруженному солдату,
безотносительно  к тому, что никакой солдат никогда  не пройдет этой дорогой
снова.  Он  держал  ГРоб  слева  от  себя,  сосредоточившись  скорее  на  ее
устройстве выбора цели, нежели  на своем. Рев звуков ада теперь стал другим,
рекой звука, текучим, волнообразным напором, его мерцающий ритм стал сложным
и почти успокаивающим.
     Через полмили он понял, что они в беде. Жара. Его  скафандр, защищающий
его своей  машинерией и пластиком,  плотно прилегал  к  коже, сочась  некими
мазями и впрыскивая в него мягкие  успокаювающие.  Он слышал по их  частному
каналу связи,  как ГРоб  тяжело дышит.  Его шлем,  уже темный,  потемнел еще
больше.  Если  верить  показаниям  его инструментальной панели, их  окружают
мириады невидимых жизней, а все  остальные показания бесконечны.  Он не стал
выключать панель, но понимал, что верить ей нельзя. Аллах, сказал он себе, и
позволил  звучности  и  мощи  этого  имени  расцвести в своей голове  словно
фейерверку, громадной надписью прохладного блеска, бурей покоя, что позволит
ему  игнорировать боль обожженной  кожи.  Они продолжали  движение.  Ибо они
таковы.  Не отступать - таково  правило у этой испорченной  блондинки и у ее
парня шестьдесят-пуль-в-секунду, у этой бешеной детонаторши  и ее киллера из
Колорадо...  Глупая  лирика этих  мыслей делала его радостным,  беззаботным,
соблазненным золотой легендой рок-энд-ролла, которой он  подмешивал  в  свою
походку, и для  того,  чтобы  слегка  замедлить себя, он  впаял  еще IQ.  На
мега-опасном  уровне.  Он  после  долго  будет  отходить,  но  это не  имеет
значения. Он будет жить или умрет по воле Бога и единственно по ней.
     Они  преодолели три  четверти пути  по оценке Уилсона  и теперь были  в
серьезной  беде. Они  шли  медленно  под  наркотическими инъекциями, волдыри
превратились в ожоги,  они  спотыкались и  шатались  из  стороны в  сторону.
Слишком много энергии уходило на ходьбу, поэтому он врубил  музыку,  передал
ее ГРоб  и почувствовал, что их контакт усилился. Ее  зеленая отметка на его
экране помаргивала. Сигнал. Она тоже чувствует его. Он подошелбы поближе, но
боялся, что может шатнуться и свалить ее. В башке медлеено копошились мысли.
Имена и  рожденные  ими  образы. Словно бусины на  ожерелье его жизни. ГРоб.
Бакстер.  Дом. Рай. Аллах. Он понял, что природа Бога это огонь  и лед, яд и
бальзам, это и анти-это, все соединенное в изумительный рисунок, по которому
он бредет, и если их акт веры  будет успешным и они  достигнут Рая, в глазах
Бога они едва передвинуться на дюйм, потому  что вот какое расстояние  лежит
между   верой  и  безверием.   Вся   его   жизнь   была   потрачена,   чтобы
пропутешествовать этот  дюйм, и ныне, будучи  в  состоянии восприять величие
замысла  Бога, мастерство  Его бесконечного  текста,  Уилсон  был переполнен
радостью,   его  опаленное  знание  мгновенно  осветилось,  превратившись  в
кристаллическую  линзу, сквозь  которую  он глаза в  глаза личезрел  Аллаха,
громадную золотисто-белую фигуру, что заполняла пустоту... а  потом он узрел
нечто реальное.  Не  просто  намек  на  форму, но  нечто  солидное,  имеющее
субстанцию и объем. Он вырубил свою музыку и впился глазами.  Длинная гибкая
конечность, балв  его  первая мысль.  Черная, с мозаичным рисунком какого-то
бледного цвета.  Хлыстнувшим  в  их сторону  из  пламени.  Хвост,  понял он.
Громадный  хренов   хвост.   Он  начал   поднимать  винтовку,  но   рефлексы
притупились, пальцы не слушались, он не успел захватить цель,  когда  кончик
хвоста  обвился  вокруг туловища ГРоб и высоко  вскинул ее.  Она  выкрикнула
"Чарли!", пока болталась высоко над головой. Потом хвост убрался. И когда он
уходил от Уилсона, хлеща  ГРоб  направо и налево,  сила его ударом отбросила
пламя,  сотворив  проход,  и  на  стенах  пламенного  прохода   обнаружилась
иконография   мучений.  Распятия,  четвертования,   бичевания,   потрошения,
повешения, люди, обремененные массивными ярмами. Демоны резвились среди них.
Отвратительные  и  нечеловеческие,  со   свернувшейся  обожженной  кожей,  с
выставленнми наружу бугристыми мускулами  и жилами. Но Уилсон  едва  замечал
их,  глядя в  конец  прохода,  где  пребывала ящерица размером  с динозавра.
Саламандра с мозаичной черно-серой кожей. Задняя часть с хвостом вздымалась,
плоская  голова на гибкой шее и одна мощная передняя нога тоже были подняты,
остаток тела окутывало  пламя.  Стеклянный  желтый глаз злобно воззрелся  на
него.  Саламандра  дернула  хвостом  к  своей  зияющей  черной  пасти  и,  с
деликатностью   аристократической   дамы   отщипывающей   кусочек   креветки
насаженной на палочку, она откусила голову ГРоб.
     Уилсону наконец  удалось прицелиться в саламандру  и открыть  огонь, но
пламя  снова  нахлынуло  и затопило  проход.  Мучимые  и  мучители  исчезли,
поглощенные  языками огня, снова  став мириадами  невидимых  жизней,  словно
создание прохода сделало их резче и они  стали видимыми на несколько секунд.
Уилсон  не понял,  попал  он своими  пулями  или нет. Все  стало как прежде.
Огонь,  золотые  надписи  под  ногами,  намеки на  движения.  Все  показания
приборов снова стали бесконечными. Он был сликом потрясен, слишком ослаблен,
чтобы  закричать,  но  рассудок  его  был  чист и  этот  рассудок  вопил. Он
продолжал видеть,  как кровь ГРоб прыскала  с  рыла саламандры  из порванных
шейных артерий,  образ  вызывал тошноту  и  обрел  в памяти лоск извращенной
сексуальности. Он хотел потратить то, что осталось от его времени, в поисках
этой саламандры, выследить ее в  Мире  Аллаха и уничтожить. Он пылал гневом,
но  воля его  находилась в ошеломлении, не соответствуя этой обязанности, и,
постояв  немного, достоточно, чтобы  почувствовать неудобство, он спотыкаясь
снова двинулся вперед, с сжатым сердцем, пытаясь  стереть видение ее смерти,
справиться  с  утратой,  невозможный труд,  ибо  он  не был уверен насколько
сильно он потерян. Мера его горя казалась чересчур щедрой, и он подумал, что
должен горевать и за  себя тоже, о  том, что он  вскоре потеряет,  хотя  это
самый простой из возможных путей  - не глядеть пристально на вещи. Его  вера
была  потрясена и восстановление ее  должно стать его приоритетом. Наверное,
думал он,  надо  венить веру ГРоб.  Наверное, ее убили из-за сомнений,  а не
случайно. Наверное, не только его защита оказалась для нее недостаточной, но
он и плохо молился за нее. Кругом вина Уилсона, как ни крути, но  оправдания
хорошо  послужили ему, он перевооружил свою веру мнением, что ГРоб просто не
смогла отбросить  свои  старые  предрассудки, не  смогла повернуть голову по
новому.
     Он не мог  припомнить, глядит ли он в правильную сторону, не закрутился
ли он совершенно, когда вел огонь, и не идеть ли обратно к цветам. Он слегка
запаниковал,   однако   головокружение,   что   он   чувствовал,   боль    и
замешательство, они превзошли панику, истончили ее, пока она  не стала всего
лишь не слишком важным оттенком в его  голове.  Вера, говорил он себе. Храни
веру. Он прошел еще четверть мили. Самую медленную чеверть мили. Воздух стал
проблемой. Слишком горяч. Припекает легкие, сушит поверхность глаз. Либо сам
огонь потемнел, либо нечто обширное и темное становится видимым за пламенем.
Уилсон  понимал, что  если  не  это, то  он  мертвец.  Наркота  держала боль
чертовски  низко,  но  он  чувствовал, как  она  ждет,  чтобы  прорваться  и
нахлынуть на него. Охлаждающее устройсво в шлеме делало свою работу. Лицо не
сильно  обожжено.  Но  другие  устройства  перегружены,  и  ему  не хотелось
представлять, как он  выглядит под скафандром. Он шатался, спотыкался, почти
падал, опираясь на винтовку,  двигаясь, словно забулдыга ко времени закрытия
бара.  Словно он выходит  из  пустыни,  умирая от жажды  и ковыляя в сторону
оазиса. Тень дерева, думал он. Вот что говорил  Бакстер. Сначала берег реки,
а потом тень  дерева. Потом Рай. Ему надо найти  тень дерева. Во тьме. Он не
мог вернуться к своим мыслям. Аллах. Это единственная мысль, что держит его,
и это едва ли мысль, больше заявление, как если бы он какой  то  будильник с
боем и нерегулярно  отбивает  свое: "Аллах", звук,  все  время переходящий в
эмоции и идеи, которые не вполене заявляют себя. Чарли. Это имя тоже всплыло
разок. Называя его Чарли, означало, что она думала о нем так... и это делает
имя более преемлемым. Но он не может  позволить себе  думать о сладости, что
оно подразумевает.
     Появились   другие  саламандры,   сначала  дюжинами,   потом   сотнями,
несомненно притянутые добычей. Ползучая орда  одинакового  ужаса. Они ползли
вдоль  его  тропы,  наступая  друг  другу  на хвосты,  щелкаяь  челюстями  и
вытягивая  головы  к  нему,  дергаясь вперед, а потом  всматриваясь,  словно
говоря: Давай,  мужик! Ты сможешь.  Может  быть,  мы  позволим  тебе сделать
это... а, может,  и  нет.  Он  боялся,  но страз  не пустил в нем корни, его
ментальная почва  чересчур  иссохла, чтобы  поддерживать его. Не под властью
страха его храбрость возродилась. Он начал  находить некий ритм своего шага.
Бой  часов стал  более регулярным, оживляемый  биением собственного  сердца,
пока наконец удару не  стали перекрывать друг друга, завершение одного слова
"Аллах" наступало на начало следеющего, и этот звук - он просто окружал его!
-  голоса слишком  громадные, чтобы  их слышать, произносимые людьми слишком
большими, чтобы их видеть. Он ощущал их как  переменное  давление, форму  их
слов, словно языки пламени, пляшущие вокруг него.  Заступники,  подумал  он.
Они выделили  его, обсудили  его слова,  они  судят о его  вере.  Хотя он не
станет тревожиться их  суждением.  Он получил свою  работу, он стремиться  к
самому высшему. Проболжай отбивать, продолжай твердить имя  Бога.  Он теперь
полностью само-мотивирован.

23:22
     Рай ожидал.
     Где-то  далеко, словно  изорванная  дыра  в черной тряпке,  открытая  в
пылающее  белое небо -  свет, прохладный и обещающий. Это увидел Уилсон  при
пробуждении. Остальное было тьмой. В ушал шумело,  это мог быть  слабый  рев
стены  огня, но он верил, что  это река где-то поблизости и он на ее берегу.
Он больше  не страдал  от  жары. Усталый, но спокойный. Боль где-то  далеко.
Наркота хороша. Экран  шлема еще  светится, хотя экранчик  цифрового дисплея
отключен, или, наверное, не показывает  ничего, кроме черноты. Он чувствовал
себя далеким, выброшенным на чужой берег, и почувствовал позыв аосмотреть на
свои картинки, вспомнить их. Мама. Папа. Старина Макки. Лаура. Они давно  не
привлекали  его интереса. Это все в прошлом. Он проверил свой список наград.
Он  все  еще казался рыхлым  -  IQ  истрепался - но никто же не захочет  его
читать. Потом он решил поменять номер  10 на своем списке "10 Вещей, Которые
Специалист Чарльз Н.  Уилсон Хочет,  Чтобы Вы Знали". Хотя, иди они к черту.
Може в  Раю тоже дают медали. Они  же дают хорошую одежду,  драгоценности  и
всакое дерьмо... как говорил Бакстер. Пожему же не медали?
     Он  подумал,  где  же  сейчас находится.  Граница ада,  это  уж  точно.
Тенистое дерево, предположил он, расположено между светом  и той точкой, где
он отдыхает. Мысль  работала тяжело. Он продолжал соображать, слыша трещащие
звуки, вопли, голоса духов. Не сделать ли еще IQ? Нет, сказал он себе. Пусть
знают, что они получают. Неверный, тупой, как валенок, с умом вахтера. Этого
они  и  ждали. Свет  разгорелся перед его глазами, хотя и не свет небес.  Он
ровный, и  в нем сияющие вспышки. Фосфорное пламя  и звуки ракет.  Некоторый
меркнут  медленнее на фоне черноты. Словно  внутри  него поле  битвы, ночная
схватка. Он пригвожден их  взрывами-цветами. Вреня настало,  понял он. Время
идти дальше. Искушение -полежать здесь. Он  немного забылся  и мысль  о ГРоб
вернула  его назад. По крайней  мере эта мысль началась с ГРоб. С ее лица. А
потом ее  лицо сменилось лицом Бакстера, други лицом, снова другим и другим,
они менялись все  быстрее  и  быстрее,  все на  том  же торсе, пока лица  не
слились вместе, представляя лица всех, кто жив,  всю историю мира, до самого
судного дня, превращенную в блестящий видео-ролик...
     Он попробовал подняться.
     Это приказ, Уилсон! Шевели задницей!
     Есть, сэр! Шел бы ты в жопу, сэр!
     Чарли! Ты хочешь опоздать на автобус!
     Черт тебя, Черли! Я должен это делать каждое утро?
     Ну хорошо! Я встаю! Боже ты мой!
     Не поминай бога напрасно, Чарли! Каждый раз, когда ты так говоришь,  Он
делает пометку,  Он пишет из на полу ада золотыми буквами,  что ты не можешь
прочесть...
     Ты,  мелкий, тупой  идиот!  Клянусь  господом,  мужик!  Вставай,  я  не
собираюсь валить тебя снова!
     Чарли!
     Последний голос, женский  крик, сделал  дело. С усилием,  но он  все же
поднялся.  На четвереньки. Он не может стоять, клени не держат. Руки дрожат,
но с сидлой порядок,  только  мутит слегка. Он  почти ничего не  чувствовал,
даже  землю  под  собой.  Похоже, он  лежит  на  чем-то  таком же  твердом и
иллюзорном, как идея,  и потому что эта идея не обладает формой или объемом,
то невозможно ничено почувствовать. Но он  знает, что делать.  Найти дерево.
Верить в то, что его найдешь. Сделать движение в мире, пока он не разобрался
с тобой. На  том стоим. Левая рука  вперед. Подтащить  правое колено. Правая
рука вперед. Подтащить левое  колено. Сделать вдох. Ты повторишь это  десять
тысяч раз, Уилсон, ты просто  должен быть солдатом. Меняй методику. Скользни
обоими  руками вперед, а потом  подтащи  задницу. Медленней, но  стабильней.
Трудный выбор, но он справится, он разработает  схему изменений, систему, по
которой буду отдыхать разные  мускулы  в разное время, и тем максимизировать
выносливость. Он знает, как делать такое дерьмо. На самом-то деле, он только
это и знает. Как идти вперед против сокрушающей  силы и логики.  Двигаться с
умом, когда требуется двигаться с умом. Ползти сквозь тьму, в поисках тени.

     "10 Вещей, Которые Специалист Чарльз Н. Уилсон Желает, Чтобы Вы Знали"
     1: Все, что я знаю, не более чем стойкая убежденность.
     2: Ничто не мотивирует так, как секс, смерть и звуковые эффекты.
     3: Враг - это политики.
     4: Иисуи и Мухаммад скорее всего живет вместе.
     5: ГРоб - горячая штучка, может и не такая крутая, как Лаура Визерспун,
но женщина, которая может крутить попкой весьма заводяще.
     6: Любовь всегда здесь, но ей негде развернуться.
     7: Война - геометрия хаоса.
     8: Тольк  в тисках  страха я могу  принять непорочность своей жизнинной
личины.
     9: Выживание, как профессия: я - рабочая пчела. Выживание, как религия:
я - ... священник.
     10:  Мой оранжево-черный скейтборд с рисунком демона  -  это  настоящая
бомба!
     Конец.


   Люциус Шепард
   Знаток тюрьмы




     41/42
     Lucius Shepard Jailwise.rtf
     Lucius Shepard Jailwise
     © 2003 by Lucius Shepard and SCIFI.COM.
     ©2002, Гужов Е., перевод.
     Eugen_Guzhov@yahoo.com
     ------------------------------------------------------




     В  юности,  несмотря  на частые  телевизионные  документальные  фильмы,
запечатлевшие  людей с грудью и  ручищами, как у  тяжелоатлетов, с  конскими
хвостами причесок, с телами усеянными грубыми татуировками, любое упоминание
о  тюрьме  всегда   приводило  мне  на  ум  далеко  не  такой  гордый  образ
преступника,  образ,   как  я   думаю,  выведенный  из  персонажей   старого
черно-белого  кино,  которое  до  пришествия  инфомерсиалов  имело тенденцию
доминировать  на  телевидении  в ранние  утренние  часы:  мелковатые,  серые
людишки в  рабочих блузах и  плохо сидящих брюках, негодяи, которые - хотя и
угнетаемые  тюремщиками  и  надсмотрщиками,  и мучимые своими  приятелями  -
ухитряются   несколько   нечленораздельно  выразить  благородную  стойкость,
жизнеспособность рабочего класса  и  поэзию души. Не понимая ничего другого,
я,  похоже,  понимал  их  кривой  юмор,  их  бой-скаутскую  проворность,  их
легионерскую готовность к страданиям. Я чувствовал в  них некое  безотрадное
блаженство, некую  тайную добродетель изолированности, знатоками потенциалов
которых являются они и только они.
     Ничего  из моего опыта не говорило, что такие люди вообще существовали,
а не были домыслом, однако они воплощали некий принцип анонимности,  который
отвечал моему  чувству стиля, и поэтому, когда в  возрасте  пятнадцати лет я
вошел  в пеницетарную систему,  а мои  родители  пришли  к  заключению,  что
ночь-другая,   проведенная   в   местной   каталажке,   может   положительно
воздействовать на мои агрессивные тенденции. я старался представить  из себя
стойкую,   неглазурированную  личность,  среди   сидевших  там   мезоморфов,
татуированных  болванов  и  косматых  волосатиков.  Во время  моего  первого
реального срока,  двойки  минимального режима  за кражу с  намерением, я  не
качался и не получил кликухи . Хотя я носил серьгу  в  форме  змеи,  подарок
подружки, никаким другим самоукрашениям я не потакал. Не выпендривался, но и
не скромничал, но шествовал из камеры в столовую, а потом на тюремную работу
с  неторопливой  рассудительностью   обычного   человека,   занятого   своим
каждодневным трудом, и, благодаря враждебности к любого сорта авторитетам, я
противостоял терапевтическим  сессиям, призванным повернуть  меня  вовнутрь,
чтобы  принудить  к анализу  семейных  трудностей и давления  улицы, которые
взрастили мою криминальность, анализу с намерением  освободить меня от моего
прошлого. В  то время  я  мог бы вам сказать,  что  мое  сопротивление  было
инстинктивным.  Психиатры  и терапия:  эти вещи  были предметами  моды, а не
инструментами  истины,  и мой  дух отвергал  их, как нечто нечистое. Однако,
сегодня, много  лет  спустя после этих незрелых  суждений, я подозреваю, что
моя  реакция  частично вдохновлялась  тем  чувством,  что  любое откровение,
полученное  в  результате терапии, не  будет релевантным  вопросу,  и  что я
заранее знал в своих костях то, что ныне знаю до последней запятой: я рожден
для этого порядка.
     Когда в Вейквилле я отбывал два года за вооруженный грабеж, то совершил
проступок, за который меня послали  в  Алмазную Отмель. Произошло следующее.
Меня  послали наружу опрыскивать бобовые поля, одетого в защитный костюм, но
с таким  количеством дыр, что каждый день, когда  я заканчивал,  я блевал  и
потел, словно получил  внезапную помиловку и выпрыгнул  из газовой  камеры с
легкими,  наполовину  заполнынными  смертью. Как-то  после обеда я  сидел на
подъездной дороге,  с защитными очками  на шее, с баллоном  яда, привязанном
лямками на спине,  дожидаясь  тюремного грузовика, когда  из  главных  ворот
дребезжа  выехал  старенький Фольксваген и  затормозил. На скользящей панели
был фрагмент из натюрморта Караваджо, кривобокая гниющая груша на серебряном
подносе; на пассажирской  дверце - пара  херувимов Тициана. Другие картинки,
все из знаменитых итальянских картин, украшали крышу, перед и  зад. Водитель
выглянул  вниз на  меня. Иссохший мужик  за шестьдесят, в  рабочей  рубашке,
лысоватый, с пятнистым  черепом, кривым носом и седой  бородой, спускавшейся
на грудь.  Синеворотничковый  Иегова. "Вам  плохо?", спросил  он  и  помахал
мобильником. "Может, позвонить кому?"
     "А ты, на ху